Умрем, как жили

— Иди сюда. Теперь можно. Нет никого.

Она сунула мне в руки узелок с вещами и, запахивая полы больничного халата, чмокнула в щеку.

— В холодильнике колбаса — купила килограмм. Суп на два дня сварен. Картошки сам себе начистишь — она под столом в пакете.

— Я в столовой поем.

— Я тебе поем! Опять желудок болеть будет. И не работай по ночам.

— До работы ли теперь! Когда можно позвонить и узнать?..

— Вот телефон. В любое время. — Она сунула мне клочок смятой бумаги, и тут сзади на нее навалилась нянечка.

— Иди на место, — заворчала она. — Не наговорились дома, что ли?

Дверь закрылась.

Выйдя за ворота родильного дома, я вдруг почувствовал, что идти-то мне, собственно, некуда, что самое дорогое в моей жизни остается в этом пятиэтажном доме из мрачноватых серых бетонных плит и, где бы сегодня ни оказался, все мои мысли будут здесь.

АВГУСТ. 1941 ГОД

Двое суток Юрий не выходил из дому, прислушиваясь к редким выстрелам и непривычной тишине бестрамвайной улицы. Глухие ставни он открывать не хотел, чтобы сохранилось впечатление заброшенного дома, — тогда, в ночь своего прихода, он не заметил, что ближайший к улочному забору угол дома просел от взрыва, оставившего в соседнем саду глубокую, черную воронку.

Решив, будь, что будет, Юрий ближе к полудню выбрался на пустынную улицу и долго стоял, не решаясь оторваться от забора, словно только учился ходить и без опоры боялся упасть. Мертвенность окружающего усиливала эту боязнь. Он не узнавал своего района — по обе стороны улицы тянулись помятые сады, прожженные заборы, вместо некоторых знакомых с детства домов чернели остовы труб, словно траурные ленты на широких рукавах щедрых, разукрашенных яблоневой мозаикой густых палисадников. Прореженная улица открывала вид на завод Карла Либкнехта, вернее, на то, что осталось отчего трех главных цехов.

«Так вот что грохнуло той первой ночью! А я-то думал, горит ближе, где-то у соседей. А это мой завод полыхал!»

Юрий вспомнил, что, глядя сквозь щели ставень на яркие проблески близкого кровавого зарева, он даже подумал, что красиво горит. Но тут же испугался: горит — значит, что-то гибнет, а гибнуть может только то, что ему дорого, поскольку с ним рождено, с ним вместе выросло.

Наконец, Юрий свыкся с пустынностью улицы и сделал несколько шагов. Слева, на заборе, он увидел плакат, напечатанный на густо-желтой оберточной бумаге каким-то странным русским, но с готическим начертанием — никогда не виденным прежде — шрифтом. Плакат был невелик, и потому жирность заливной черной краски особенно бросалась в глаза:

«Разыскивается… — прочитал Юрий первое слово, набранное крупнее других, — комиссар Пестов. Возраст 40—45 лет. Роста выше среднего, коренастый, светлый шатен, круглолицый, нос прямой, длинный, сам сутуловатый, говорит спокойно, голос низкий, волосы набок, с пробором, бороду и усы бреет, походка размеренная. За поимку преступника — награда. За укрывательство — расстрел. Военный комендант».

Юрий с трудом воспринимал написанное. Расстановка слов, орфография и весь дух документа на стене были настолько чуждыми, что, лишь прошагав пол-улицы, Юрий понял: человек, который разыскивается военным комендантом, ему хорошо знаком. Несмотря на приблизительность словесного портрета, образ был точен, а фамилия окончательно исключала сомнения — разыскивается его тренер.

Юрий прошел еще два квартала, потом повернул на главную улицу, повернул потому, что на главной улице было многолюдно. Суетился пестро одетый народ, образуя вокруг рослых фигур в столь непривычной серо-зеленой форме предупредительные пустоты. Напрасно Юрий вглядывался в лица встречных — город как бы подменили: мелькали лица, которые никогда в той, теперь такой далекой до неправдоподобия предвоенной жизни ему не встречались. Плакат о Пестове вновь стрельнул в Токина желтым пятном с прокопченной стены развалин райисполкома.

«Разыскивается…» — успел прочитать Юрий, когда за его спиной насмешливый голос произнес:

— Интересуетесь документами новой власти? Хорошо. Даже похвально.

Юрий обернулся. Перед ним стоял Бонифаций, одетый чересчур франтовато даже для большого праздничного дня. Юрий рванулся к нему, но остановился под насмешливым взглядом. Нескрываемое презрение светилось в каждой складке морщинистого лица Бонифация, смотревшего на Токина явно враждебно.

— А тут все беспокоились: в эвакуационной суете пропала спортивная знаменитость! А ценности Советской власти подлежали вывозу!

Бонифаций поправил большой галстук бабочкой, издавна служивший объектом насмешек старогужских босяков, и спросил:

— Торопишься куда аль просто так?

— Просто так, — глухо ответил Токин, стараясь представить себе, что кроется за словами Бонифация, и как действительно его искали, и каким подонком он, наверно, выглядит в глазах друзей. Да еще теперь, появившись здесь, в своем городе, в первые дни установления новой власти.

— Пройдемся, у меня полчаса есть. Коль желание имеется…

— А ты куда торопишься, Бонифаций, если не секрет? — смерил Юрий оценивающим взглядом яркий наряд старика Карно.

— Как куда? Господ офицеров мыть! Наше дело такое — банное! Всякий человек должен быть чистым… — сказал Бонифаций и добавил: — Если, конечно, чистая совесть позволяет иметь чистое тело…

Не говоря больше ни слова, они пошли рядом, уступая дорогу встречным и невольно прижимаясь к стене, когда, ухая сапогами, навстречу попадался немецкий патруль, даже не удостаивавший их взглядом.

— А насчет Пестова, если интересуешься, то поздно… — внезапно и глухо сказал Бонифаций, и в его голосе что-то дрогнуло.

Юрий посмотрел на старика.

— Не туда смотришь. Ты не на меня смотри. Вот куда, — он почти незаметно кивнул в сторону универмага.

И только тут Юрий увидел два продолговатых предмета, которые раскачивал ветер под балконом старого, обрушившегося всеми пролетами Дома торговли. Он остановился, невольно повернувшись к повешенным всем телом.

— Идем, идем, — прошептал Бонифаций. — Здесь стоять негоже. Долго в комендатуре объясняться придется…

Он дернул Юрия за рукав, и тот машинально пошел за стариком, не в силах заставить себя отвернуться.

Повешенных было двое. Ближний — седой старик, маленький, сухонький, в фигуре которого застыл немой вопрос: «За что?» Его немощность подчеркивала грузная фигура второго человека, в котором Юрий без труда признал Пестова.

— Значит, все-таки разыскали… — охнул он, еще не сознавая, что это смерть человека, которого он так хорошо знал, и что он, Токин, больше никогда не услышит голоса, густо звучавшего в раздевалке.

«Что успел сделать этот мирный, живший одним спортом человек, вдруг став врагом номер один нового порядка?»

Юрий не заметил, как они дошли до здания старой купеческой бани, которое, как ни странно, осталось целым, лишь большие красочные витражи высыпались цветной изморозью и, небрежно сметенные от входа, светились вдоль белесого от известки тротуара.

Карно затянул Юрия в свою каморку под лестницей. И впервые тот почувствовал себя дома. Да, да, дома! Он сел, закрыл голову руками.

Бонифаций толкнул его в плечо.

— Помоги вязать веники, коль не торопишься. И для глаз посторонних отвадно, да и веники нужны.

Бонифаций сплюнул.

Юрка сел и начал собирать первый веник, машинально встряхивая груду несвежих березовых сучьев, явно крупных и плохо пригодных для веников.

— Где был-то? — спросил Бонифаций.

Юрий понял, что, если он убедительно и правдоподобно не объяснит, где был все эти последние дни, он не добьется от старика ни одного ответа и на свои вопросы. Что происходило в городе, пока он был в деревне, за что повесили Пестова, куда делись товарищи по команде и что делать дальше? В голове у него теснились тысячи вопросов.

— Мать у меня застряла в деревне, в братановой семье. Я за ней пошел, отпросившись у директора…

Бонифаций кивнул, словно знал о договоренности с директором.

— Мать тяпкой ногу повредила… — начал он, но Бонифаций не смог отказать себе в удовольствии вставить:

— Нашла, старая, время…

— Пока туда-сюда, а они уже в деревне…

Юрий рассказал, как впервые увидел колонну немцев, как ринулся в город, как блуждал, как двое суток боялся выйти из дома, как сквозь ставни видел зарево…

— Зарево — дело рук Пестова, — сказал Бонифаций. — Ему поручено было взорвать завод. То ли что-то не вышло, то ли специально затянули, но взрыва не получилось. Немцы ведь в город дважды входили. Первый раз нагрянули — бабы-торговки газированную воду из стаканов слить не успели. Ну, кого знали, кого смогли — тут же постреляли, а наутро опять наши в город вошли. Да недолго продержались…

Карно сделал паузу, посмотрев на Юрия, словно проверяя: знает ли он обо всем этом или нет, — и зашвырнул сделанный веник в самый грязный угол, куда раньше сметал сор из пивных ящиков и остатки вяленой воблы.

— Если первый раз случайная дивизия прорвалась в тыл с севера, то второй прорыв был серьезнее — видимо-невидимо через Старый Гуж прошло ихнего брата — с танками, с машинами, с пушками… Часть завернула на Либкнехта. Территория, знаешь, большая, помещений после эвакуации оборудования тоже хватало. Вот тогда-то и рвануло. Долго фашисты кресты за Коломенским кладбищем ставили. Ну и выяснилось откуда-то, что Пестов да еще старик из охраны…

Юрка понял, что речь идет о втором повешенном.

— Вчера вечером согнали всех… И Володьку… того… На глазах жены и детей… Кричала…

Бонифаций несколько раз взмахнул веником, но не как в парильной, а будто махал клинком в лихой атаке.

— А что мне делать? Где ребята? — спросил наконец Юрий.

— Где — сказать не берусь. Может, вроде тебя тоже где-то отлеживались, когда другие воевали.

Юрий протестующе вскинул руку, но старик Карно не обратил на этот жест никакого внимания.

— А дело сам себе выбирай… Сейчас время такое — не по желанию занятие себе выбирать надо, а по совести. Хочешь, к себе в баню устрою?! Хотя вакансий нет: фрицы на второй же день всех истопников и мойщиков вытащили и баню пустили. Очень уж они завшивели! Пыльная она, земля наша, летом, грязная — осенью, а какая зимой будет, пусть у Наполеона спросят.

— В баню не пойду, — буркнул Юрий. — К нашим уходить надо.

— Уходить?! А где они, наши, спрошу я тебя? Ты хоть одну пушченцию слышишь? То-то.

— Что предлагаешь? Сидеть у тебя в каморке и веники для господ офицеров вязать?

— Ишь ты какой шустрый. Что-то не шустрил, когда из деревни в город вернуться надо было и защищать его, — Бонифаций тяжело и не по-хорошему посмотрел на Юрия.

— Не знаю я, ничего не знаю… — растерянно произнес Юрий.

— И никто ничего не знает. По одному никто ничего знать не может… А посоветую я тебе, парень, вот что: завтра с утра приходи-ка на биржу труда. В бывшем сельхозтехникуме она.

Юрий кивнул, подтверждая, что хорошо знает, где был техникум…

— На работу устраивайся легально. Можно на разборку развалин, коль очень гордый, А коль не очень — на какой, гляди, заводишко… Они тут промышленность налаживать собираются.

— А потом что? Дальше?

— У, попугай футбольный, заладил, что дальше? Время такое, что о прошлом думать опасно, а он — о будущем! — И уже мягче: — Со следующего понедельника фрицы разрешили ходить в баню и гражданскому населению. Объявлено, что мыться следует обязательно. Дескать, новый порядок любит чистоту. Паразиты, а то мы хуже их знаем, что такое мыться да еще с веничком!

— Ну и какое это имеет отношение к будущему?

— К будущему? Никакого. Кроме того, что пойдет в баню народ. Смотришь, кого знающего встречу. Попаримся, поговорим, подумаем. Сообща мы и не такие задачи решали. Вспомни, когда первенство России на одном энтузиазме выиграли…

— И на опыте Пестова.

— И Пестова тоже… — тихо согласился Бонифаций.

— Пожалуй, пойду к себе, — сказал Юрий и, стряхивая оборванные березовые листочки на пол, бросил готовый веник в кучу.

— Пожалуй, иди. А то вон уже мои новые клиенты валом повалили. — И вдруг спросил: — А жрать-то у тебя дома найдется?

— Погреб не разворовали. Картошка, капуста… — уклончиво ответил Юрий.

— Харч береги. Судя по всему, трудно доставаться будет. Слух прошел, что фриц скоро по домам двинется. А зимой под снегом у нас, знаешь, булки не родятся.

Юрий ушел.

Они договорились, что завтра после биржи он заглянет к нему, чтобы помочь вязать веники для господ офицеров.

Старый, с крючковатым носом еврей помечал на руке жирным мелком порядковые номера в длинной очереди, выстроившейся к узкой двери универмага. Люди молча протягивали старику ладони, на которых он чертил кривые прыгающие цифры, и, сунув руку в карман, продолжали молча держать почти недвижимый порядок. Нумерация была бессмысленна, поскольку никто не уходил из очереди и никто не рвался вперед. Люди замерли, будто были обречены на это стояние, и никто не был в силах помешать им выполнить то, что начертано судьбой.

Давно уже прошли все сроки свидания с Бонифацием, а Юрий едва добрался до двери, у которой дежурил рослый бритоголовый полицейский.

Больше всего Юрия поразила не сама очередь, не настроение людей, а то, что, сколько ни вглядывался он в лица окружавших, не попалось ни одного знакомого. Еще месяц назад он был убежден, что знаком всему Старому Гужу и сам знает половину, если не больше, жителей города. А вот поди ж ты, когда надо встретить знакомого, и нет ни одного. Или прошлое представление о популярности оказалось обманчивым, или была иная причина, о которой Юрий не то чтобы не догадывался, скорее боялся догадываться.

Незнакомое окружение говорило лишь об одном: людей, с которыми он так долго жил бок о бок, которых хорошо знал, здесь нет, их просто не могло быть здесь. Они там, где рвутся снаряды, где не успевает таять над землей пороховой дым, и на сотни километров перекатывается гул войны. А он смиренно торчит здесь, в очереди за неизвестностью…

В большой пустой комнате за столом, поставленным в центре, сидела машинистка из типографии, в которой работал Пестов. И это было первое знакомое лицо. Увидев Токина, она извиняюще улыбнулась ему и начала опрос:

— Фамилия? Имя? Отчество?

И дальше шла анкета, очень походившая на десятки спортивных анкет, которые доводилось заполнять раньше.

Справа у стены стояло двое мужчин. Токин принял было их за полицейских, но повязок на рукавах не увидел.

— Чем занимались при Советах? — спросил, глядя на него исподлобья, средних лет шатен с грубыми, боксерского типа, чертами лица.

— На заводе Либкнехта работал… Играл в футбол…

— А-а-а! — протянул он. — То-то вижу знакомое… Гордость Старого Гужа! — И, повернувшись к стоявшему рядом с ним мужчине лет сорока, пояснил: — Наша спортивная знаменитость! Бил с обеих ног так, что заезжие гастролеры только ахали… Помню, помню… — то ли действительно вспоминая что-то, проговорил шатен, то ли просто стараясь поддержать разговор. — Здорово драпали комиссары, если такие ценности на произвол судьбы бросили! Впрочем, им сейчас не до футбола! У них новая игра теперь — спасай свои шкуры! — хохотнул шатен, довольный собственной остротой.

Юрий обратил внимание, что стоявший рядом с шатеном мужчина отнесся к шутке сдержанно.

— А живешь где? — внезапно спросил шатен. Не дожидаясь ответа, начальственным жестом вынул карточку из пишущей машинки. — Угу, отличная улица. В центре. Удобно. Кто с тобой в доме?

— Один. Жил с матерью… Да она в деревне застряла.

— Дом цел?

— Угол взрывом зацепило, но жить можно.