Создание Представителя для Планеты Восемь

— Нет же, нет, сражаются между собой жители земли, расположенной вон за теми предгорьями, помнишь, куда наша молодежь раньше ездила искать жен и мужей.

— Как же они могут сражаться? За что?

А потом разговоры стали такими:

— В соседней долине воюют.

— Воюют? Это как?

— Ну, селения разделились на две группировки и постоянно вооружаются друг против друга.

— Кто-нибудь погиб?

И так продолжалось долгое время. Продолжалось даже тогда, когда нечто подобное произошло и у нас. Семьи, мужественно остававшиеся на первом уровне одного из незащищенных зданий, обнаружили, что снег завалил проемы; они покинули свое жилище и пошли по соседним — но им везде отказывали. Не пускали никуда. Наконец они взялись за оружие всех видов, камни, палки и даже прихватили орудия для ловли тварей из озера и силой заняли жилище. Они оставались в одной части дома, враждебным кланом, занявшим оборону и выставившим дозорных, которые должны были сообщать о первых признаках ответных мер со стороны неприятеля. Они спали, готовили еду и устраивали свою жизнь как воинское подразделение; и они жили в большом помещении, отделенном от их врагов единственной стеной. Те, кому они угрожали, в конце концов явились с оружием, дабы выгнать их, и это им в полной мере удалось. Вновь бездомный клан ходил от одного места к другому, пытаясь силой ворваться куда-нибудь. Стычки и сражения продолжались повсюду, в различных жилищах, при сильном снегопаде, из-за которого люди с трудом различали, кто друг, а кто враг. Когда же они пробились в одно здание, захватчики и оборонявшиеся сражались в сумраке и темноте внутренних помещений. Послали нас, Представителей. Обеспечивающий Жильем и Защитой вошел к ним, потребовал, чтобы клан разбился на одиночек и пары, и расселил всех среди множества семейств. Прежде нам не приходилось разделять кланы, не говоря уже о семьях. Мы все восприняли это как наше очередное ухудшение и даже опасность. Ибо клан был основополагающей единицей общества, и мы ощущали его как нашу сильную сторону, основу народа. Однако альтернативы не было. Из-за нехватки материалов мы не могли строить новые жилища. Мы могли лишь улучшать те, что у нас были.

Теперь опасность для нас стало представлять не только рассредоточение некоторых кланов. По существу, вспыхнул бунт — клан подчинился Представителю, но лишь на этот раз. Они могли отказаться очень легко. У нас не было средств навязывать свою волю другим. Мы никогда не думали о себе в отрыве от них. Мы не предполагали, что придется заставлять отдельных личностей или группы делать то, чему они ожесточенно сопротивлялись. Вся наша сила заключалась в том, что мы были избраны ими, в осуществлении того, что, как мы все знали, было общей волей, консенсусом. Мы не могли функционировать, если не было согласия. Если бы эта группа сказала нашему Представителю: «Нет, мы отказываемся вам подчиняться!» — тогда бы мы ничего не смогли поделать. Это был бы конец нашего образа жизни как народа.

Мы все это знали. И страх перед всеобщей анархией в конечном счете и был тем, что заставило вторгавшийся клан согласиться на роспуск и спокойно, хотя и не охотно, разойтись по новым семействам.

Однако это было время, на которое мы вскоре оглядывались как на невинное, когда мы просто не понимали своего счастья.

Но более всего нас беспокоило не ухудшение настроений наших людей, но угроза льда, трещавшего и скрежещущего, когда нараставшие массы наползали на нас, так нагромождаясь над стеной, что казалось, будто мы смотрим на движущуюся гору. Мы, Представители, отправились к месту возле стены, где в наросте льда наверху была брешь, и осторожно забрались по крошащимся и очень опасным ступенькам. Поверхность стены стала хрупкой и ежеминутно крошилась на ледяные осколки, которые мы без труда могли растереть пальцами. Но это было только на поверхности — так мы надеялись. Один из нас все-таки поскользнулся и упал, почти с самого верха, — но теперь сугробы были глубокими и падение не причинило ему вреда. Ступени вели к маленькому пространству между языками льда, напиравшими на нас с обеих сторон, где мы и собрались, крепко держась друг за друга, ибо устоять было трудно. Вокруг нас завывал ожесточенный ветер, кружа белые хлопья, так что сгущался воздух и мы не могли разглядеть горизонт. Наш городок внизу, что некогда сиял белизной среди зеленых парков и аллей, теперь почти нельзя было различить, потому что серые защитные покрытия сливались с тундрой, и мы смотрели вниз на сосредоточение холмиков и бугорков, казавшихся порождением земли. Резкими и темными отметинами выделялись лишь некоторые из более высоких зданий, но их верхние части были потрепаны бурями, и потому вид у них был разбитый. На улицах наблюдалось лишь незначительное движение; лишь немногие выходили из своих жилищ, да и то только в случае необходимости. Они превратились в безразличное, сбившееся в кучу население, угрюмое от бездействия, угрюмо терпеливое. Они ждали.

Они ждали того момента, когда нас всех унесут наверх, прочь от нашей суровой замерзшей земли, к раю Роанды. Сжавшись в низких, темных, провонявших зданиях, где из-за холода замедлялось и затруднялось любое усилие, они ждали. И, стоя на той высоте, на этом ледяном утесе над ними, мы вглядывались в тусклое небо и искали Канопус, чудесные космические корабли нашего Спасителя и Создателя Канопуса.

Где же Канопус? Почему его эмиссары так медлили, заставляли нас ждать, страдать, удивляться и сомневаться в нашем спасении? Лишаться веры в самих себя и в них? В чем была причина этого? Да, они предупредили нас, заставили нас подготовиться, поручили построить нашу заградительную стену, научили, как изменить наши обычаи, — порой казалось, что перемена произошла в самих наших сущностях, в наших внутренних «я», — и еще они доставили это удивительное вещество, которым можно было одевать города, словно те были людьми. Но нас не спасали, не освобождали; и повсюду наши люди вырождались и становились ворами, а порой и убийцами, и всему этому не было видно конца.

Мы говорили о том, что было у нас в мыслях тем холодным утром, на ледяном утесе. Мы, Представители… Нас было пятьдесят, и мы тщательно продумали каждое мероприятие, очертили круг обязанностей и работ, что выполняли (что нам теперь оставалось выполнять). И когда мы стояли там, смотря друг другу в лица или на то, что было видно за длинным ворсом меха, то видели разнообразные цели и назначения старого времени там, где теперь были — снова и снова — Представитель Обеспечения Жильем и Защитой, Представитель Провизии, Представитель Сохранения Тепла. Существовали лишь разновидности этих основных нужд.

Ибо мы продолжали хранить, сознательным усилием, наши знания о собственных возможностях, о нашем потенциале для будущего, который так щедро проявлялся в прошлом. Мы не были просто дрожащими животными, озабоченными лишь тем, как бы обеспечить себя теплом и пищей, — не были лишь тем, что видели, сбившись там в кучку, стараясь удержаться на ногах, поскольку ветер давил на нас, тащил нас. Нет, мы все еще оставались теми, кем были прежде и кем будем снова… Но где же Канопус, который вернет нас самим себе?

Мы снова совершили путешествие вокруг планеты, на этот раз вдоль подножия стены или же склона — не по ней самой, ибо это больше не представлялось возможным, поскольку она была покрыта напирающим льдом. Мы пробивались через снежные сугробы или шли по промерзшей земле и постоянно смотрели вправо, ибо двигались так, чтобы солнце было перед нами, насколько это только было возможно, — наше скудное, ослабленное, бледное солнце, которое теперь, казалось, скорее высасывало из нас тепло, нежели согревало и насыщало нас. Наши взоры неотрывно были прикованы к поверхности стены, ведь мы невероятно боялись, что она рухнет совсем. Но до настоящего времени, хотя каждый ее клочок и растрескался, крошился, больших трещин в ней не появилось. Она держалась. Этот обход занял у нас в два раза больше времени, чем когда мы путешествовали с представителями Канопуса; мы мерзли, и цепенели, и постоянно испытывали потребность во сне. Сон… сон… Наш разум находил в нем прибежище, и потребность затеряться в забвении была пыткой. Мы, бывало, садились, тесно прижавшись друг к другу, как только мерк свет, в каком-нибудь месте, где сугробы были не столь глубоки, прислонившись спиной к великой преграде, и ели наше безвкусное и постылое сушеное мясо или же корни полузамороженного тростника: и мы дремали там, словно являясь одним организмом, а не многими — как если бы наши отдельные исключительные личности становились еще одним бременем, которое приходилось отбрасывать, как излишнее движение. И все же мы пребывали в движении… Единственные среди наших людей, мы испытывали своего рода неугомонность, которая и заставила нас предпринять это путешествие. Пока они все это долгое время ожидания дремали и пребывали в мечтах, сгрудившись в своих темных и промерзших домах, мы все еще испытывали потребность спешить с места на место, словно могли где-то еще натолкнуться на нечто, способное нам помочь.

Именно в этом путешествии, пока мы в темноте жались друг к другу, один из нас — Марл, некогда бывший искусным селекционером теперь уже вымерших животных, — не уселся тотчас с остальными, а нагреб руками сугроб еще выше, воздвигнув таким образом ветролом, хоть отчасти избавивший нас от неудобств. Марл всегда был сильным и крепким мужчиной и даже теперь мог двигаться с некоторой легкостью и целеустремленностью: его движения были точны, и наблюдать за ними было истинным удовольствием. И мы вправду наблюдали — и увидели на его лице, исхудалом, как и у всех остальных, сосредоточенность и напряжение, снова поднявшие всех нас на ноги, придавшие нам решительности и самодисциплины. И в эту ночь, и в последующие, мы все сооружали стены и делали их все выше, так что укрывались глубоко в круге наваленного снега, наклонявшегося внутрь; и вскоре мы уже проводили ночи внутри куполов утрамбованного снега. В спокойные ночи они сохраняли устойчивость, но вот во время бурь их сдувало ветром. И таким образом мы научились плотно утрамбовывать снег в массивные блоки и класть их один на другой; нам пришло в голову, что мы нашли способ постройки какого-никакого жилища для наших бездомных, которые больше не могли оставаться в высотных зданиях, но которых отнюдь не горели желанием принять в переполненных семействах. Массон, руководитель Представителей Обеспечения Жильем и Защитой, был занят в течение всего путешествия, в основном вместе с Марлом, утрамбовывая снег и так и этак, используя глыбы льда в качестве укрепляющего элемента, экспериментируя с проемами и располагая их то выше, то ниже — в конце концов остановившись на небольшом туннеле, сквозь который мы и заползали в снежный дом, и тепло наших тел больше не растрачивалось впустую.

Так что путешествие завершилось не одним лишь тем, что мы убедились: наша стена по-прежнему стоит твердо и в целости сохранилась. И мы вспомнили, что усилие одного рода часто приносит в качестве награды совершенно не предполагавшиеся достижения и знания. Мы вернулись в свои города и селения, полные решимости поднять наших бездеятельных людей и вдохновить их на усилия, на любые усилия.

Я, Марл, Клин, некогда выводивший множество восхитительных сортов фруктов, и девушка по имени Алси обходили все жилища, беседовали со всеми семействами, увещевая, объясняя, умоляя.

Сколько раз я входил в темные здания, где тусклое сияние света озаряло то, что казалось стадом скота, спящим на полу. Но это были наши люди, плотно закутавшиеся в шкуры; из-под меховых капюшонов неохотно показывались лица, и за мной наблюдали, пока я расхаживал, пытаясь довести до них, что энергичные движения все еще действительно возможны. Глаза их двигались медленно, блеск в них гас каждую минуту, ибо сон смежал им веки, а затем я видел, что взгляд их снова оживал… Это было подобно тому, как в сумерках подойти к склону холма, где разлеглось на отдыхе стадо наших огромных животных: завидев нас поблизости, они поднимали головы и таращились, раздумывая, представляем ли мы на этот раз опасность, и решали, что нет; блеск множества глаз мерк, когда они отворачивали свои огромные головы с массивными рогами. Ах, как душно и неприятно было теперь в наших жилищах! Как мне не нравилось пробираться в них и стоять там, стараясь сохранять живой и бодрый вид, в то время как зловонная атмосфера, общее оцепенение и холод притупляли мой разум и заставляли меня желать лишь улечься с ними всеми да проспать всю свою жизнь — пока не прибудет Канопус.

«Канопус уже здесь?» — слышал я повсюду из темного зловония, и этот озабоченный нищенский плач звенел в моих ушах все то время, пока я проводил свою работу.

Нам удалось подвигнуть достаточно населения, молодого и сильного, на постройку сараев и вольеров в тех местах, где Алси разводила снежных зверьков. Они занимали большое пространство около нашего города; метод, разработанный Алси, распространился и во всех наших городах. Поскольку эти животные привыкли к холоду, им не требовалась особо надежная защита. Мы подготовили для них нечто вроде пещер — которые, как мы полагали, были их естественным местом размножения, — соорудив те из камней и устлав лишайником и мхом. Их территория была ограничена стенами из полузамерзшей земли тундры. Теперь эти зверьки являлись таким же важным источником пищи, как и стада огромных животных. Их питание оказалось проблемой, которую мы и не надеялись разрешить. Грызунам приходилось есть некую овощную смесь, и их потребность в ней несколько ограничивала нашу. Они приучились довольствоваться диетой из лишайника, мха и новых видов низкорослых жестких растений, которые теперь были главенствующей растительностью планеты. Однако этим же питались и мы сами, готовя разнообразнейшие похлебки и тушеные блюда, когда уже было невмоготу выносить однообразие мяса. А эти зверьки снабжали нас именно мясом — снова мясом; но, по крайней мере, поскольку они как будто потребляли столь незначительное количество пищи, прибыль от них была много больше, чем если бы мы сами питались лишайником.

Разведение снежных зверьков было практичным и удобным. Но они не нравились нам. У нас не возникло к ним привязанности.

В неволе эти животные стали медлительными и неповоротливыми, из-за неизбежной грязи в загонах и пещерах белизна их шкурок потускнела. Я часто стоял там рядом с Алси, наблюдая за ними. Она, самая способная и изобретательная смотрительница за животными, не любила свою работу. На ее милом открытом личике довольно часто появлялась печаль, а выражение ее глаз, сиявших из-под глубокого мехового капюшона, было извиняющимся. За что? Я знал, и очень хорошо! Когда у Алси, Клина, Марла или у меня появлялось на лице определенное выражение неодобрения, оправдания, оно объяснялось просто: нам приходилось делать то, что нам не нравилось!

Неволя изменила и нрав этих зверьков: они стали непривлекательными и неотзывчивыми, а с их чумазых мордочек на нас таращились блестящие невыразительные голубые глаза. Но Алси у себя дома, где она жила с братьями и сестрой, держала двух этих маленьких тварей в качестве домашних животных. И там они играли, резвились и были очень нежными. Они встречали приближение любого из нас довольным урчанием и любили прижиматься к нам и забираться в складки шубы или шарфа, где лежали, поблескивая милыми голубыми глазками, такими озорными и дружелюбными. Таков был подлинный нрав этих зверьков, которых мы превратили в отталкивающего вида узников.

Порой, когда падал мягкий снежок, я выходил в одиночестве наружу и стоял совершенно неподвижно, и вскоре мне становились заметны легкие быстрые движения, которые не были падающими или гонимыми ветром хлопьями снега. Если я вглядывался достаточно долго, мои глаза настраивались на то, что я и надеялся увидеть: эти неуловимые призрачные движения обретали форму, и я различал снежных зверьков, диких, которые словно поднимались вверх, устраивались, оглядывали белую пелену, а затем плыли сквозь снег. Да, я видел это — как они плавали, отрывались от поверхности, порой даже на большие расстояния, как будто были птицами, парящими в воздушных потоках. И приземлялись они даже мягче птиц; а затем белая пушистая форма снова появлялась в поле зрения, довольно высоко над поверхностью, на уровне моего взгляда. В какой-то миг голубые внимательные дружелюбные глазки смотрели прямо на меня, а затем совершался быстрый разворот, как у какой-нибудь водной твари, и белый невесомый зверек уплывал среди несущихся пушистых снежинок. Я встречал там и Алси, занятую тем же самым: самовосстановлением посредством этого очарования, этой легкой забавы в снегу — через воспоминание о настоящем нраве бедных животных, которого мы их лишили. Но все-таки, чем они питались? Помета огромных птиц, которые ими же и кормились, было мало, да и обычно он почти сразу же засыпался новым снегопадом. Лишайник на скалах да растения нам самим приходилось выкапывать из-под снега. Мы, Алси и я, начинали верить, что эти зверьки питались снегом — а если и не верили, то просто тешили себя этой мыслью, оставляя в душе крохотный участок, где фантазия и невозможное могли доставлять радость; и это было местом нашего отдохновения, живительным средством, существовавшим, как и мы сами, среди мучительной необходимости, сжимавшей и сдавливавшей нас.

А затем к нам все-таки прилетел посланец Канопуса. Наконец прибыл его эмиссар. Это был Джохор, но я поначалу увидел лишь высокую фигуру в одеждах из толстой ткани, стоявшую неподалеку от загонов и пещер снежных зверьков и смотревшую на наш город, смотревшую настороженно и с интересом, из-за чего я сразу же сказал себе: «Это чужестранец». Ибо теперь оживление любого рода производило на меня впечатление чего-то необычного. Затем он повернул голову ко мне, и я увидел его коричневое здоровое лицо, уже сереющее из-за снежинок на коже и бровях, и вскричал:

— Джохор!

А он ответил:

— Доэг!

К тому времени я поселился в снежном куполе, или снежной хижине, облегчая тем самым стесненность пространства для других, — но в этом месте я только ночевал. Джохор сказал:

— Ох, холодно! Куда бы нам зайти?

Рядом с загонами располагался длинный низкий сарай, который Алси использовала для хранения пищи и подстилок для зверьков, и я указал:

— Туда…

И я уже чувствовал, что мои большие надежды на скорое освобождение вот-вот рухнут, ибо в его поведении не было ничего, что сигнализировало бы мне: да, теперь все наконец кончилось, ваше испытание завершилось, скоро вы будете свободны. Даже наоборот, в его поведении сквозили осуждение и сдержанность, а выражение его глаз было мне знакомо. Ибо я достаточно часто видел его у нас, у Представителей. Джохор испытывал тот гнет терпеливости, что рождается из лицезрения страданий других, из осознания, что никакие слова не умерят этих страданий, из осознания, что ты сам являешься частью того, что они переживают как боль. Ведь, вне всякого сомнения, мы, Представители, принимавшие решения, все без исключения неприятные и с тягостными результатами, воспринимались людьми как бремя. Ведь это мы говорили: «Нет, пока еще нет». Это мы говорили: «Ждите». Или: «Не спите целыми днями в своих темных комнатах, а поднимайтесь, работайте, занимайтесь чем-нибудь — несите бремя своего сознания, своего знания, не забывайтесь во сне». Заявляли: «Это так, и таковым и должно быть — по крайней мере, на время». И это не имело ничего общего с нашими личностями, ибо кого бы люди ни выбрали своими Представителями, им непременно пришлось бы говорить: «Нет». И: «Это все, что есть». И: «Вы должны обходиться без этого».

Итак, то, что я прочитал тогда в глазах Джохора, было тем, что я видел каждый день, и что другие, как я знал, видели в моих глазах. Я уже знал, что не было никакого флота спасательных кораблей, ожидающих где-то вне поля моего зрения в тундре. Я знал, что Джохор прибыл к нам один.

Я спросил — заранее зная, что он ответит:

— А где же твой космолет?

Он мягко произнес:

— Я отослал его. Я побуду с вами — совсем недолго.

Я отвернулся от Джохора, зная, что за длинным мехом не разглядеть моего лица, ибо я не мог скрыть своих чувств.

Мы зашли в сарай. Это была длинная низкая постройка с отверстиями вдоль одной стены, выходившими к вольерам животных — через них подавалась пища. Там были навалены мешки с упругими жесткими растениями из тундры, и от них исходил резкий и приятный запах. Я сел на один, наслаждаясь их свежестью, и Джохор сел рядом. Он достал из карманов какие-то маленькие красные плоды, которых я никогда прежде не видел, и протянул мне на ладони. Мои руки дернулись к ним, словно я хотел выхватить их у канопианца, и, видя, что вытворяют мои руки, я не мог не содрогнуться и отвернулся. Этот жест, который я не смог сдержать, говорил достаточно ясно, что мы теперь собой представляли, до чего дошли, и, конечно же, Джохор понял его смысл.

Затем он снял капюшон, и я ясно разглядел эмиссара Канопуса. Он не изменился. Я порадовался, глядя на здоровый блеск его кожи, живость его глаз. Я знал, что мои глаза упивались его видом — я понимал, что означают эти слова: упиваться видом. Я откинул голову и расстегнул свою тяжелую шубу, и Джохору открылось то, что можно было понять по моему лицу.

Он кивнул и вздохнул.

Я сказал:

— Если с тобой нет флотилии космолетов, то, стало быть, и на поставки свежих продуктов рассчитывать не приходится. Так?

Он едва заметно кивнул.

— И нам не суждено уехать отсюда немедленно?

Я понял, что весь подался вперед, дабы изучить его лицо, и Джохор продолжал неподвижно сидеть, позволяя мне смотреть ему в лицо и глаза.

— Нам не суждено уехать, — сказал я наконец, слыша, как мои слова прозвучали в холодной тишине, и каждое слово как будто застревало в воздухе, будто бы сам воздух отвергал их — содержание моих слов отвергалось воздухом, и я недоумевал: если мои слова истинны, то что тогда их отвергает?

— Что произошло? — спросил я наконец, и в моем голосе звучали бешенство и гнев.

Джохор начал было говорить, но осекся. Тогда сказал я:

— Где-то есть рай, мы видим его, когда поднимаем глаза от этой омерзительной планеты, мы видим, как он сверкает в наших холодных небесах, или, скорее, мы видим его родительницу, плодоносную звезду. Роанда будет нашим домом. Роанда — изобильная планета, где все процветает и где специально выращивается раса людей, как особо многообещающие растения, выращивается Канопусом, чтобы однажды они приняли нас, несчастных жителей Планеты Восемь, которые также были созданы, выращены и вскормлены Канопусом. Так что они и мы можем оказаться ровней и превратить Роанду в планету, которой будет восторгаться сам Канопус. На этой прекрасной планете даже теперь нас ждут теплые океаны, солнечные поля, прекрасные леса, полные плодов, и холмы, злаки на которых отливают золотом, белизной и зеленью, когда по ним рябью пробегает ветерок. На Роанде есть склады, ломящиеся от мягких легких одежд, в которые мы облачимся, и свежей легкой пищи, которую мы будем есть, а всё-всё-всё, на что бы мы ни взглянули, будет цветным, мы вновь будем жить среди красок жизни, мы увидим бесконечные оттенки зеленого, желтого, красного — вновь наши глаза будут наслаждаться алым, золотым и пурпурным, а когда мы посмотрим в высь небес, наши глаза наполнятся голубым, голубым, голубым, и поэтому, когда мы будем смотреть друг другу в глаза, мы больше не будем видеть безумного блеска белизны, где цвета обескровлены белым — белый, белый, везде белый, или серый, или коричневый… Да, канопианец? Ты это пришел сказать нам?

— Нет, — произнес он наконец.

— Что тогда? Что с Роандой? Вы запланировали, что наслаждаться Роандой должен будет другой вид, другое ваше генетическое творение?

— Канопус держит свое слово, — ответил Джохор, и голос его прозвучал довольно странно.

— Когда может? — уточнил я.

— Когда может.

— Что же тогда?

— Роанду… постигла та же участь, что и Планету Восемь, хотя и не так ужасающе и внезапно.

— Роанда больше не прекрасна и плодоносна?

— Роанда… теперь стала Шикастой, разбитой и пораженной болезнью.

И вот теперь до меня стало доходить, что Джохор говорил; вся моя сущность впитывала это, и я усмирял свое возмущение, свое исступленное неприятие того, что он мне говорил. Я сидел там в своей груде шкур и слушал свой собственный поминальный плач — тот же самый, каким исходили люди, когда мы стояли вокруг озера, нашего священного места, зная, что нам предстоит его уничтожить.

Я не мог успокоить этот плач, никак не мог, как бы этого ни хотел, ибо я думал о тысячах приземистых и темных жилищ по всему нашему маленькому миру, в которых наши люди жались, подобно животным, мечтая о солнечных деньках и теплых ветрах — мечтая о Роанде и своем обновлении.

Джохор не отодвинулся, не пожалел ни меня, ни себя. Он продолжал сидеть, совсем близко, не пряча своего лица от моего взгляда.

Когда же я наконец успокоился, он сказал:

— И Канопус все-таки держит свое слово.

— Ты же сам признал — когда может.

— Если не можем так, то делаем по-другому.

Я очень хорошо понимал, что последствия этого слишком сложны для меня, чтобы разобраться в них сразу. В словах Джохора звучали те нотки, что обычно звучат, когда вам в первый раз преподносятся истины, с которыми вам придется свыкнуться, — хотите вы этого или нет! О да, я слушал о каких-то предлагаемых мне новых возможностях развития. К которым мне придется устремиться… Дорасти до них… В которые мне придется поверить.

Но горестное возмущение все еще бурлило во мне и не отпускало меня, и я сказал канопианцу:

— На другой стороне нашей планеты, в Манделе, в большом городе, где мы могли бы оказаться, если бы прорыли отсюда туннель через центр шара, идет гражданская война. Люди убивают друг друга. По всему городу лежат целые горы мертвецов, потому что их невозможно похоронить в промерзшей земле, и мы не можем сжечь их, потому что нет топлива. Живые — если их можно назвать живыми — занимаются тем, что должны делать, окруженные грудами мертвецов. И это люди, у которых до недавнего времени не было даже слова для обозначения убийства. Или войны.

Канопианец вздохнул — он мучился. Но он не отвернул лица.

— Как ты собираешься сказать им это, Джохор?

Он ничего не ответил.

— Ты собираешься сказать им — ты, от имени Канопуса?.. Нет, это не ваш метод. Ты немного пробудешь с нами, и вскоре мы, Представители, поймем, что каждый уже знает об этом, но мы не будем знать, как это произошло.

И теперь уже я молчал долгое время, ибо мой разум, казалось, хотел чему-то открыться — я ощущал воздействие некоей истины, пробивавшейся из его глубин.

— Джохор, что я должен понять?

— Ты когда-нибудь задумывался, что означает быть Представителем?

— Ты воображаешь, что я не проводил ночей без сна, обдумывая это, размышляя над этим?! Конечно же, задумывался. Всю свою жизнь! Поступаю ли я так, как должен поступать, чтобы добиться лучшего, принимаю ли я достойные и правильные решения, работаю ли верно и справедливо с другими Представителями, выражаю ли я их, как они…

И снова мой разум замер, соскользнув туда, где меня ожидала истина.

— …как они выражают меня? — закончил я наконец.

— Как ты стал Представителем? Когда это произошло? Можешь вспомнить?

— Как это ни смешно, но совсем недавно я задавал себе этот же вопрос. Сказать точно, когда это произошло, не очень-то просто. Полагаю, можно сказать, что это случилось, когда некоторые из нас, молодых, были назначены на работы на новом участке стены. Нам надо было рыть фундамент. Нас было около двадцати. Ну я и стал представителем от нашей группы.

— Да, но как именно?

— Это-то и сложно сказать. На мой взгляд, это была, наверное, цепь случайностей. Представителем мог стать любой из них, и в разное время все они и были таковыми.

— Любой из них мог представлять остальных?

— Да, я так думаю.

— И в то время ты был Массоном?

— Нет, еще нет — Массон нас обучал. Тогда Массонов было очень много, потому что надо было строить стену. Мы, молодые, были учениками Массона. Клин и Марл тоже были там, но тогда они еще не стали Клином и Марлом. Мы пока еще носили семейные имена. Мы не вошли во взрослый мир, и нас не заставляли выбирать себе взрослые имена. В следующий раз я представлял других во время жатвы, но мы делали это по очереди, так же как и распределяли задания. Так это и продолжалось. Я выполнял самую разную работу, как и все остальные. И все из нас в разное время были Представителями.

— И все-таки некоторые из этих молодых выросли и стали Представителями, а другие нет?

— Да. Я думал об этом. Это странно, потому что, на мой взгляд, те, кто стали Представителями, не такие уж и особенные. А что до меня, то тогда я не видел себя в будущем Представителем. Думаю, по-настоящему я стал Представителем, когда мое имя стало Доэг. Канопус взял Клина, Марла и меня на Планету Десять. Формально нас не обучали, но водили повсюду, чтобы показать, как живет их народ и насколько там все по-другому. Роандийцев обучали жители Планеты Десять, как ты говоришь — до того, как там все нарушилось. Но когда мы были на Планете Десять, мы не знали, что между нами и тем народом была какая-то особая связь или могла бы быть. Конечно, мы видели, что они развиты гораздо больше, нежели мы. А когда мы втроем вернулись с Планеты Десять, мы все были Доэгом, потому что потом путешествовали по всей нашей планете и рассказывали, что видели. И все восхищались — ведь прежде людей не возили с нашей планеты в другие места. Я все думаю, почему вы выбрали нас, Джохор? Я помню, что удивлялся еще тогда! Мы ведь ничем не отличались от остальных. Быть может, мы трое выполняли больше разнообразных работ, нежели остальные, но не настолько уж и больше. Нет, когда мы обсуждали это — конечно же, мы не могли не обсуждать этого между собой, — мы решили, что нас выбрали из-за нашей заурядности. И мы придерживались этой мысли, когда вернулись назад и на девять дней стали настоящей сенсацией со своими поразительными историями… Тогда я в первый раз и обратил внимание, что всегда, когда кто-то рассказывает о чем-то сделанном, увиденном или пережитом, это становится историей, сказкой… Во всяком случае, люди слушали наши рассказы как какую-то сказку или легенду. Надо лишь начать: «Нас привезли в тот или иной город, было такое-то время суток, и нас встречали те-то и те-то», и сразу же в этом появляется нечто чудесное, и все хотят знать, что произойдет дальше! И это верно, даже если рассказываешь о чем-то совершенно обычном — что уж говорить о новой планете! С тех пор я оставался Доэгом почти все время, а вот Клин и Марл — нет. Хотя, когда возникала необходимость, я был Клином, Марлом, Педугом и Массоном. Но, полагаю, моя сущность — Доэг.

— А когда ты был одним из пяти Представляющих Представителей?

— Ах, это была благоприятная возможность, случай — людей выбирают почти наугад.

— Любой из Представителей может представлять остальных?

— Да! И ты знаешь это! Ты знаешь все, что я тебе рассказываю — да, я понимаю, что должен сам рассказать, что знаю, — но мы сидим здесь, разговариваем, ты и я, мы вдвоем, и ты подгоняешь, вынуждаешь меня говорить то, что я считаю важным…

— Надеюсь, ты не предполагаешь, что я не воспринимаю тебя серьезно, когда ты задаешь вопросы? Я должен игнорировать их, потому что ты уже знаешь ответы? Представитель Доэг, кого ты представляешь? И кто ты такой?

При этих словах Джохор наклонился вперед, глядя мне прямо в глаза, но то, что затем вскипело во мне, положило конец возможности, что избавила бы меня от столь многих вопросов и боли. Однако мы не можем ускорить определенные процессы внутри себя: они сами должны проложить себе путь, и довольно часто это происходит без нашей активной и сознательной помощи.

Я думал о наших несчастных людях; меня охватила боль за их судьбу — бессмысленная боль, бессмысленная…