Помоги проекту - поделись книгой:
— Кира…
— Нет, Сева… Нет, нет!..
Долог и нежен был их второй поцелуй.
— До свиданья, Кира.
— А наверх ты меня не проводишь?.. Не тресну — дойду одна?
Медленно поднимались они на седьмой этаж. Он обнимал ее за плечи так осторожно, так бережно. Поди догадайся — а можно ли это? А вдруг обидится?
— До завтра. Сева.
— До завтра, Кира.
…Стоял и глядел ей вслед, пока не раскрылась и не закрылась за нею дверь.
Обыкновенная дверь. В самом что ни на есть обыкновенном подъезде.
Стоял (как дурак!) и глядел, глядел на эту обыкновенную, закрывшуюся за девочкой дверь.
…Речь пойдет о небезызвестном нам, современном характере.
«Ты меня любишь?»
«…А иначе почему бы я был с тобой?»
Способность к любви — достояние не каждого человека (точно так же, как достояние не каждого — безоговорочная приверженность делу, которому ты отдал жизнь).
Добросовестность, трудолюбие и
Костырик-младший рисовал с детства. На эту склонность ученика обратила внимание еще в пятом классе школы учительница рисования. Когда Сева перешел в седьмой класс, она показала его работы художнику-живописцу и, придя к Костырикам, переговорила о Севе с отцом…
«Ну?.. И что ж из этого вытекает?» — спокойно сказал отец.
…Кестырики не отличались ни широтой, ни «богемностью». Это были люди практические и замкнутые благодаря суровому характеру Костырика-старшего. Как говорится: «семья — в себе».
В девятом классе Сева постановил, что будет строителем. Он решил податься в архитектурный.
Шагая по улицам, он теперь останавливался у каждого красивого здания; замирал как будто его оглоушили; просиживал по вечерам в строительной библиотеке, знакомился с последними работами бразильца Нимейера (по Севиным понятиям, счастливца, ибо Нимейер спроектировал целый город — Бразилио).
Как у многих будущих архитекторов, у Севы руки были умелые, «золотые». Если он обивал дверь — то не хуже подлинного обойщика; умел собрать из сучков красивую и добротную дачную мебель, отполировать ее не хуже краснодеревца…
И все это не как-нибудь. Все это — преотлично.
Расход душевных сил был велик. На влюбленность в девочек не хватало ни воображения, ни досуга…
…И вот он стоит (как дурак!) и смотрит на обыкновенную дверь в самом что ни на есть обыкновенном подъезде.
Стоял, стоял и глядел на эту обыкновенную, закрывшуюся за девочкой дверь…
Кира разделась, не зажигая света, кое-как побросала одежку. Легла, подложила руки под голову.
Не спалось.
Мы уже говорили о том, что луна — гость полей и лесов. Но редким гостем бывает она пусть не на городских улицах, но в городских квартирах.
Нагло — совершенно так, как бы сделала это Кира, не спросив разрешения, луна вступила в квартиру Зиновьевых.
Кира вздохнула, забормотала:
…И стон стоит по ясен земле.
— Мой милый? Что тебе я сделала?!.
То есть как это «что»?
Разве ты не одна из тех девочек, для которых чужое спокойствие- нарушение общественного приличия? Разве мир — не твой раб? Весь! Братья, сестры, соученики; книги, музыка, ветки дерева… Даже трава и пыль.
— Душно, — сказала Кира.
Трубы парового отопления пиликали тоненьким звуком скрипок: «цвивирк-цвивирк…» Отец рассказывал, что будто бы там живет домовой (взял и переселился в щелку труб центрального отопления, потому что разве может такое быть, чтобы добрый дом и вдруг безо всякого домового?)… Под русской печкой домовой был, конечно, побольше, полохматей… А здесь… Здесь он маленький, серенький, с всклокоченными волосами и точечными глазами — синими, как два озерца.
— Домовой! Дух огня, очага, семьи… Он старый, куда же ему, бедняге, деваться, если люди взяли и отменили печь?
А вдруг в щелях тех печей, где нынче все еще топят дровами, живет не старик домовой, а молодая красивая девушка?.. А вдруг ее зовут Берюлюной, Милой или Огнивкой?
— Душно, — сказала Кира и, прошлепав босыми ногами по полу, распахнула форточку.
Она распахнула фортку, а оттуда, ясное дело, возьми и шагни весна. Шагнула и принялась переговариваться со своей старой знакомой — луной, лежащей отблеском на полу, в комнате.
Луна:
«Дрянь девка?!»
Весна:
«Больно просто… Знаешь что? Поживем, увидим…»
Дело в том, что луна не особо опытна, поскольку она небожитель. Ну, а весна… Нет у нее прямого ответа на то, что хорошо, а что плохо в вопросах чувств. Милостивая к деревьям, травам, хлебам и будущему картофелю, она не всегда бывает милостивой к человеческим детям, но многоопытная — понимает: «дрянь-девки» (красивые и дурные) не что иное, как музы. Ради них воздвигают дома, мосты; открывают сложные физические законы; пишут книги, летят на Марсы.
Несправедливо?
Увы! Разумеется. Но что ж поделать?
Такова жизнь.
О НОВОСТРОЙКАХ
Если в квартире семь человек постоянных жильцов и если пятеро из них дети и к каждому, кроме младшенького, приходят товарищи, можно легко представить себе, что значит проходной двор.
Если учесть, что мебель в доме еще не расставлена, что в квартире производится внутренняя отделка, если принять во внимание взбалмошный характер старшего из детей — Киры, чуть что — она принимается причитать, словно бы над покойником, по поводу каждого исчезнувшего чулка, косынки, штанов, обвиняя в этом своих сестер, — одним словом, если вообразить обстановку в доме Зиновьевых, легко догадаться: Иван Ивановичу здорово повезло — у его супруги, Марии Ивановны, многотерпеливый русский характер.
Ей приходилось закупать и тащить на седьмой этаж продукты на всю ораву (лифты еще не работали). Приходилось готовить, мирить детей (младшие девочки, Ксана и Вероника, дрались часто и с необыкновенной энергией). Им было — одной восемь, другой девять лет. Они лупили друг друга коварно, тем способом, который свойствен только слабому полу, — мальчики, согласитесь, не царапают друг другу лица ногтями, не щиплются и не визжат так пронзительно, чтобы всю семью могли проклясть соседи с нижних этажей.
Кешка лупил их обеих совсем иначе: усердно. Честно.
Одним словом, всего лишь две недели живут в но- \. вом доме Зиновьевы, а их знает вся лестница.
— Невозможная обстановка, невозможная обстановка!.. «Ты этого хотел, Жорж Дандэн, ты этого хотел, Жорж Дандэн!» — страдальчески говорила Кира. — У меня экзамены!.. Мама, скажи им, маа-а-а-ма…
— Какому еще Даниле и что я, детка, должна сказать? — вопрошала Мария Ивановна.
На водворенном в кухне большом столе она кормила своих и чужих ребят. Дети занимались в разные смены. По этой причине день супруги Зиновьева смахивал на уплотненный рабочий день подавальщицы из столовой.
Ребята ели и громко переговаривались. Поспорив, ударяли друг друга — для краткости — ложкой по лбу. (Изобретение Вероники.)
Недавно еще пустынны были эти квартиры… По лестницам дома спускались только женщины-штукатуры со строительными носилками, переругиваясь, каждая бригада только со своим (и редко с чужим) прорабом. В то давнее время лестница подхватывала только сиплые голоса строителей… Недавно (совсем недавно) водопроводчик Семен забыл в квартире тридцать четвертой несколько стульчаков. Хозяин квартиры — фрезеровщик Ксаверьев, умеющий уважать чужой труд, — лелеял забытые стульчаки. Он думал: «Строительство! А стульчак, как не говорите, вещь первой необходимости!»
В то время окна и стены нового дома еще спрашивали себя: кто будет нашим хозяином! Стены знали, что люди вдохнут в них жизнь, что с приходом людей забьются сердца и у них, у кирпичных стен.
И вот забились сердца у стен.
Большой грузовик вывез из дома утильсырье.
Во двор явилась весна. Следом за ней невесть откуда явился давно уж было пропавший лудильщик. Он громко запел:
— Лу-удить — пая-ять, кастрюли; — паяйте нужные ве-ещи-и!
А женщинам, которые мыли окна, показалось, что мужской, тоскливый голос поет:
«Лю-юбить — стра-адать, поцелуи — объятья — нежные речи».
«Маладой чел-авек!.. То есть дяденька… Пожалуйте на второй этаж.
«Лю-юби-ить — страдать, поцелуи — объятья — нежные речи!»
— На шестой!
— На восьмой!
— На третий!
…Зазвенели под старым дубом острые в весеннем воздухе голоса детей, вздохнуло широким дыханием дерево (его сберегли потому, что: «Граждане, граждане, давайте-ка сбережем, давайте-ка сбережем зеленого друга!»).
Ветки друга тянулись к солнцу. Солнце — к почкам и дереву.
Это были почки и ветки очень старого и почтенного дуба. Право же, Сева Костырик ни за что ни про что нарек его сгоряча женским именем: «Липа».
ПОМЕР ЯМЩИК
Звонок. Дверь распахнула младшая — Вероника. (Зиновьевы звали ее Вероничкой.)
Вошла Кира с двумя ребятами, соучениками. Один из них нес за нею ее видавший виды портфель.
Сидя на корточках, в углу коридора. Сева промывал керосином малярные кисти. Она вошла. Он сказал:
— Здравствуй.
Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.
Она не ответила.
— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?
— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.
Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.
— Здравствуй, Кира! («Что с нею?.. Оглохла, что ли?!»)
Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)
Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.
Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней, стены.
— Ну что ж… Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.
— Да ладно. Чего уж там?.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.
Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.
— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.
Поделиться книгой: