Дедушка и музыка

— Мне все равно, где спать, — вежливо ответил я, дав себе слово не перечить дедушке в таких маловажных для человека вопросах, как сон и еда. Если, конечно, и он не будет покушаться на мои опыты и мысли.

А спать на сеновале оказалось лучше, чем в кровати. Я забирался по лестнице, нырял в пахучую темень и, устроившись поудобней, смотрел, как в щелях между досок постепенно темнеет небо, и так сладко было засыпать, чувствуя под щекой шуршанье заблудившегося в сене жучка…

Утром лучи солнца били сквозь щель, и я, как под дождь, подставлял под них ладони. Лучи тепло плескались в ладонях вместе с высвеченными пылинками, и казалось: я ощущаю вес света…

4

Два дня до отъезда отца он и дедушка заменяли старую дранку на крыше новой, ставили какие-то пасынки и ходили в гости. Меня они не брали с собой. Наверно, дедушка стеснялся показывать знакомым «такого внука».

Я был только рад этому. Не теряя времени, выбрал место в огороде, половину гороха посадил слева от забора, а половину справа, так, чтобы одни стебельки слушали только джазовую музыку, а другие «серьезную», как говорил отец. Потом от розетки в доме протянул провода, уложил их в вырытый желобок и присыпал землей.

Отец перед отъездом сказал мне:

— Ты набирайся сил и смотри вокруг. Тут же красота. Яблони цветут… Слышишь, как пичуги заливаются? Сколько колен выдают! А изба? Она же красавица.

— Давай договоримся раз навсегда, — сказал я, — для тебя одно красота, а для меня — другое. И яблоня с пчелами, хотя бы и в бело-розовых цветах, не является для меня информацией. Зачем мне ее держать в памяти? Или пичуги? Мне нравится, когда приемник свистит при настройке. Или изба… Скоро орбитальные станции будут летать в космос, а ты: «изба, изба».

Отец растерянно, словно извиняясь за меня перед дедушкой, развел руками. Мы попрощались, и он уехал на станцию на попутной машине.

5

Утром меня разбудил соседский петух. Он так громко и отчаянно кукарекал, как будто злился, что кто-то еще не встал по его первому сигналу.

Я оделся и слез с сеновала.

— Долго раскачиваешься, — сказал дедушка, пряча в сарай умывальник.

— Доброе утро, — ответил я.

— Разувайся, — сказал дедушка, — босиком будешь ходить.

— Но ботинки же изобрели для того, чтобы…

— Быстро, — перебил меня дедушка. — Куртку тоже снимай.

Я снял ботинки и куртку и, переминаясь с ноги на ногу, потому что земля была холодной, смотрел на дедушку. И он смотрел на меня, потом взял за руку и поставил затылком к стенке сарая.

— И не шевелись! — дедушка послюнявил карандаш и сделал на бревне над моей головой заметку. — Бери мыло. Пошли на пруд.

— Вы, кажется, собираетесь ставить на мне опыты? — спросил я за калиткой.

— Говори мне «ты».

— Хорошо. Я подчиняюсь. Но и ты мне не мешай проводить опыты.

Дедушка шел не спеша, тоже босиком, но мне приходилось бежать за ним, стараясь осторожно касаться ступнями холодной земли и колючих травинок.

У меня мурашки забегали по коже от одного только вида пруда. Над зеленой водой стоял туман, и было в ней что-то жуткое и таинственное.

Дедушка уже разделся, а я, задохнувшись от возмущения, хотел крикнуть:

«Вы не имеете права насильно меня купать! Я это ненавижу и не умею плавать!»

Но дедушка сказал:

— Окунайся, а то окачу!

Я, стуча зубами, зажмурился и окунулся, а дедушка нырнул. Вынырнул он далеко от берега и поплыл ко мне. Я забарахтался, чтобы согреться, и вправду согрелся. Только сердце у меня колотилось от страха, когда водоросли противно обвивали ноги и, казалось, вот-вот затянут на дно.

— Теперь ложись на песок, — сказал дедушка.

Я лег. Дедушка намылил меня, обмазал влажным мягким песком и стал натирать с ног до головы.

— Вот так, с наждачком, — приговаривал он. — В этом пруду купались твои прадеды и натирались этим песком и жили по сто лет. И мне уже восьмой десяток пошел, а я все бегаю. Я из тебя сделаю человека. Вот так. Чтоб на нас стал похож и дело делал, а не по врачам ходил… больно небось?

— Жарко! — сказал я, охнув.

— Окунайся и пошли, — дедушка хлопнул меня по спине.

Я окунулся, но мне все еще было жарко, и пока мы шли обратно, все мое тело горело.

6

Когда мы позавтракали, дедушка сказал:

— А теперь пойдем на работу. Плотничать будем. Красавицу подновлять.

— Ну, уж нет, — заявил я вежливо и твердо. — Я не хочу подновлять никакую красавицу. Ты можешь натирать меня песком и бросать в холодный пруд и заставлять есть лук и даже укроп, а опыты я буду проводить. Для этого и приехал.

И я рассказал дедушке, в чем заключались мои опыты.

— Значит, ты целыми днями музыку собираешься слушать? — спросил он.

— Не я буду слушать, а горох.

— Так… так, — дедушка вздохнул. — Все равно поработать тебе придется. Вот дровишек наруби.

— Я же не умею, — сказал я.

— Вот и научись. И по воду сходи. И со стола убери. Как же это тебя учат? Одним наукам? А лес любить не учат? — Дедушка с удивлением смотрел на меня.

— Мы проходили деревья по ботанике, — сказал я.

— Эхе-хе, ты и историю проходишь?

— Прохожу, — сказал я, не понимая, зачем дедушка спрашивает об этом.

— Запустили тебя. Эх, запустили! — дедушка крякнул от досады и ушел.

7

Я убрал со стола и присел на крыльце. Из-за цветущих яблонь мне совсем не было видно солнца и улицы. Я только слышал, как мимо прошло стадо, как проносятся грузовики, поднимая пыль. Бело-розовые цветы яблонь постепенно тускнели, а когда пыль уносило ветром, разгорались снова.

«…Дедушка похож на академика Павлова. Конечно, он обиделся. Надо было хотя бы спросить, что у него там за работа… Конечно, обиделся. Отец же рассказывал, что дедушка знаменитый плотник, а я даже не спросил… Он и то с интересом слушал про опыты…»

Я пошел к своим грядкам. В нескольких местах между комочками земли уже пробились светло-зеленые ростки горошин, и мне было радостно, что это я их прорастил и посадил, и они всходят, а не лежат на полках в магазине «Семена».

Я разминал пальцами комочки земли, мешавшие росткам пробиваться, забыв, что хожу босиком с налипшей на ноги землей — теплой и мягкой, как шерстяные носки, связанные мамой.

«Хорошо! Через пару дней можно будет начать.

Но чтобы из-за случайного дождя не пришлось откладывать опыты, я решил соорудить переносный навес для проигрывателя.

В дедушкином сарае было много всяких досок, дощечек, обструганных столбиков, на стене висели инструменты, а на верстаке в банках лежали гвозди разных размеров.

Я порядком намучился с пилой, пока нарезал две маленьких стойки и две повыше, чтобы навес был покатым. Потом кое-как скрепил их поперечными планками, два раза саданув молотком по пальцам.

Навес все-таки стоял на полу, правда, неуклюжий и кособокий.

Пальцы у меня ныли, и я подумал: «Куда ни глянь, везде в нашем веке отсталость от будущего. Даже нет столярных автоматов в деревне. Их можно было бы запрограммировать и вырезать любую финтифлюшку, не то что стойку, и не отбивать при том себе пальцы. Но ничего. Зато дедушке будет приятно, что я кое-что сделал. Надо дров нарубить…»

Но сначала я составил график опытов и музыкальное меню для «серьезного» гороха и «джазового».

Подкормка музыкой должна была проводиться каждый день утром после поливки. Я приготовил тетрадь для наблюдений, разложил на две партии пластинки и решил сначала взяться за дрова, а затем сходить по воду.

8

Распиленные дрова были сложены за сараем.

«Ну вот! Человек должен их рубить! Царь природы, называется!..»

Я принес топор, тяжелый, со скользящим в руках отполированным топорищем, которому было, наверное, лет сто, расчистил площадку, выбрал березовое полено потоньше и без сучков, поставил его поудобнее, занес топор над головой, примерился и рубанул по макушке полена, но топор даже не вошел в него, а вырвался из рук и отскочил в сторону.

Я услышал хохот мальчишек. Мне было их не видно из-за разросшегося вдоль забора кустарника, сплошь усыпанного белыми хлопьями цветов. Конечно, они думали, что я застесняюсь, брошу рубить дрова и уйду.

Только я не собирался уходить, а надел темные очки, чтобы солнце, отражавшееся от березовой коры, как от снега, не слепило глаза, снова размахнулся и рубанул. На этот раз топор вошел в полено еле-еле, но все-таки держался, не падал, и мальчишки не захохотали.

Я быстро сбегал за молотком и стал колотить им по обуху, одной рукой придерживая топорище. И топор медленно входил в полено, но оно, как будто назло мне, все не трескалось, и я взмолился про себя: «Ну, тресни! Ну, что же ты?» И мне даже не поверилось, когда полено наконец треснуло и развалилось на две равные половинки.

Я радостно потер занемевшие руки, не обращая внимания на свист и гогот мальчишек, прислонил половинку полена к пеньку и чуть-чуть не расколол ее одним ударом. Тогда я приподнял топор и вместе с поленом стукнул им по пеньку. Полено раскололось!

Мальчишки молчали…

«То-то, — усмехнулся я. — Работа пойдет!»

Сердце у меня бешено колотилось, а руки, особенно правая, занемели и слегка дрожали.

Лучше было немного передохнуть. Я снял рубашку и вышел за калитку. На улице было жарко, хотя солнце поднялось еще не высоко. А я думал, что уже за полдень. Здесь, в деревне, мне казалось, будто я переехал на другую планету, где сутки в два раза длиннее.

Так я думал и шел не спеша по улице, смотря на кур, смешно барахтавшихся в пыли и не обращавших внимания на петуха, который что-то отыскал для них и с сердитым «ко-ко» нетерпеливо взмахивал крыльями.

Потом я подошел к теленку. Задние ноги у него запутались в веревке, а передние, согнутые в коленках, припали к траве, он не мог их выпрямить и, беспомощно вытянув шею, таращил на меня черные влажные глаза и хлопал светлыми ресницами, все же не переставая жевать пучок травы, торчавшей изо рта.

Я распутал веревку и помог ему приподняться, а сам присел на корточки. Теленок пригнул голову, как будто собирался бодаться, но не боднулся, только как-то долго и шумно дохнул мне в лицо и, оттолкнувшись от земли разом всеми ногами, пугливо скакнул в сторону. Я подбросил ему пучок травы, и в горле у меня все еще щекотало от незнакомого раньше теплого запаха его дыхания.

Я перепрыгнул через канаву, подошел к колодцу. Спуститься бы на дно и посмотреть оттуда на звезды!

Колодец был глубокий, с темным квадратом воды на дне. Он почти неслышно дышал, как морская раковина.

И мне тут же захотелось сходить за ведрами и первый раз в жизни самому достать воды из колодца.

9

Оказывается, мальчишки шли следом за мною, а я их не замечал. Теперь я шел им навстречу.

«Пускай побьют, если им так хочется. И больше не беспокоят… Кто победит в споре? Молодость или опыт?» — вспомнил я фразу из шахматного обозрения.

Мальчишки, их было шесть человек, загородили мне дорогу. Я, остановившись, смотрел на них сквозь очки. Они молчали. Тогда я подумал: «Неожиданной, эффектной жертвой ферзя он попробовал выйти из матовой сети…» — и сказал:

— Пожалуйста, применяйте силу. Только быстрей. Мне некогда.

— А ты будешь с нами играть? — спросил мальчишка, который хвалился, что его укусила свинья.

«Ага! Предпочитают почетную ничью!» — обрадовался я, но не принял ее, не мог принять.

— К сожалению, я в цейтноте. — «Так, двигаю проходную пешку!» — Я должен продолжать… научную работу, — как можно серьезнее сказал я. — «Противник надолго задумался!»

— Какую работу? — угрюмо переспросил вожак, похожий на матадора. Его заметно раздражало то, что я смотрю на него в упор сквозь очки, а он моих глаз не видит.

«Шах!» — подумал я и сказал:

— Простите, юноша, но это — научная тайна! — и зажмурился в ожидании первого удара.

Мальчишки прыснули и, когда я открыл глаза, они покатывались со смеху, окружив растерянного вожака.

— Юноша! Ха-ха! Юноша!

Я, воспользовавшись моментом, бочком, бочком скользнул вдоль забора и не спеша с достоинством, хотя сердце у меня колотилось еще сильней, чем после рубки дров, вышел из «матовой сети».

Но волновался я так, что перепутал калитки, зашел в чужой сад и опомнился только тогда, когда чуть-чуть не наступил на огромную черную собаку, спавшую на посыпанной песком дорожке.

Я встал перед ней, как вкопанный.