Обреченные

Ссыльные заранее стали готовиться к Рождеству. Этот праздник тут любили по-особому. Для него самую чистую и крепкую одежду берегли, лучший кусок выкладывали на стол. Все обиды забывали. И светились улыбками суровые доселе лица ссыльных. В этот праздник дети о детстве помнили. И гоняли друг друга снежками по улице, по всем дворам. В этот день забывалось все плохое. Не вспоминали о невзгодах и потерях. Рождество Христово! Это радость и смех, это песня и жизнь. Неважно на каком берегу. Богу виднее, какою станет судьба человеческая! Он всегда прав! Потому плакать в этот день считалось грехом. Плач — несогласие с Богом. Скорбь в сердце человека — гнев у Господа. На такое никто не решался в Рождество. Во всех домах ярко горели свечи. Пеклись пироги, жарилась рыба, тушилось мясо.

Все было готово к празднику и в доме Пескаревых. Даже Тимофей забыл о жалобе. И готовился к завтрашнему дню. Стук в дверь насторожил всех. Свои усольцы не стучались. Топали в дом без предупрежденья от стара до мала. Тут же… Явно кто-то чужой. Стучит, как из автомата поливает… Глашка побледнела. Алешка пошел открыть дверь. В избу вошли двое незнакомых людей.

— Вы Пескаревы? Собирайтесь!

— Куда? — взвыла Глашка.

— По вашей жалобе ответ пришел. Ознакомим вас, — предложили вежливо.

— Какая жалоба? — глянула невестка на свекра с укором. Но тот уже впихивал ноги в валенки, ни на кого не смотрел.

— Это я писал! Сам! Мне и слухать, что власти отписали, — разогнулся старик.

— Вы? Имя скажите!

— Тимофей я! — выпрямился дед.

— Нет! Вас нам не надо! Отправке в место прежнего проживания подлежит Алексей Тимофеевич Пескарев вместе с женой и детьми. О вас ни слова не сказано, — разъяснил один из вошедших, словно ушат воды на головы всех вылил.

— Слава Богу! — перекрестился Тимофей на икону.

— Я никуда без отца не поеду! — резко ответил Алешка.

— Да ты что? Спятил, что ли? Обо мне не тужи. Я старый хрыч, сколько уж осталось? Малость. Ты собирайся! Не мешкай, олух! — подталкивал старик оглушенного внезапностью сына.

— Если откажетесь, насильно вывезем. Нам предписано в двадцать четыре часа собрать вас, оформить документы, выдать деньги и билеты, обеспечить транспорт и отправить на материк. Так что не вынуждайте нас. Хоть вы теперь люди свободные, мы — выполняем приказ. А времени, как видите, мало отпущено. Торопитесь.

Глашка заметалась по дому, собирая узлы. Дети уже скакали от радости. И только Алешка сидел недвижно, с посеревшим, мрачным лицом.

— Слухай, сын. Чтоб меня вырвать отсель, кому-то вольным стать надо. Вот и дал Бог. Выхлопочешь, вызволишь. Я и возвернусь. А нонче не канителься. Спеши. Делов у тебя прорва, — торопил дед.

— Как же это ты сумел? — вырвался запоздалый вопрос.

— Не об том нынче толк. Вольный ты, сынок! Беги отсюда живей! Забудь Усолье. Там — люду поклонись. И от меня… Живым и покойным. Передай — помню их!

Вошедшие уже узлы ухватили, открыли дверь, торопя хозяев. Каждая минута на счету. Приказы любят точность исполненья. Иначе теряется их смысл.

Внуки обсопливев щеки деда наскоро, даже не подумав проститься с Усольем, побежали к берегу, где их ждала машина. Глашка уронила слезу на лицо Пескаря, сказала, что ждать станет папаню. И заторопилась на волю, не оглянувшись. И только Алешка, обняв крепко, прижал отца к груди. В ней плакало сердце. Не радуясь нежданной свободе.

— Береги себя! Жизнь положу, а тебя вырву отсюда! Хоть и к Сталину, пройду, добьюсь, докажу! Только ты потерпи немного. Чтоб снова вместе. Но уже навсегда.

— Беги, Алешка! Когда в село возвернешься, пропиши. Мне прочитают весточку. Обещаишься? — просил старик.

— Конечно. Все напишу, отец. Сохрани и помоги тебе Бог! — перекрестил старика и шагнул за порог, скрипнув то ли протезами, то ли сердцем…

Усолье словно почуяло радостную новость. И все ссыльные высыпали на берег проводить на волю первую семью. Ни снег, ни холод не помеха. Махали вслед машине платками, шапками. Кричали что-то веселое, доброе, а что — уже не расслышать, не разобрать…

Впереди всех стоял старый Пескарь. Седой, как снег. Без шапки. Он беззвучно шептал молитву, благословляя уезжающих. Он улыбался. Но от чего дрожали его плечи и страшно было ему оглянуться на опустевший дом? Ноги подкашивались, заплетались, не хотели возвращаться. Дом еще хранил их голоса и тепло. Он таращился из углов забытыми впопыхах игрушками, которых мальчишкам подарил морской прилив. Забытые, короткие штанишки меньшего, самого дорогого внука. Будет ли он помнить Тимофея? А может, забудет к весне? Дети недолго помнят стариков. Как-то приживутся они в своей деревне? Как встретят их сельчане? Конечно, жалеть будут. Мальчишек в школу отправят. Чтоб грамотными были. Не то что деды и родители. Грамотному проще жить и выжить, легче себя отстоять. Да и работу сыщут почище. Ведь теперь они не внуки полицая, а дети фронтовика. Уважаемого человека на все село, — думает старик, не замечая, как мелко-мелко дрожит его голова.

— Выходит, совеститься им меня нынче надо. Отречься, как от сатаны иль прокаженного. За мое, что в войну приключилось. До самой смерти видеться воспрещено. Так, видно, власти порешили, разлучив нас. И наказали дважды. Ссылкой и одиночеством. Не многовато ли одному столь? Да кого это теперь встревожит? Сам молил за сына, чего нынче сетую? Хочь они не станут маяться из-за меня и нести крест незаслуженно, — думает старик. И уговаривает сам себя:

— Рождество Христово начинается. Нельзя печалить сердце. Мои домой вертаются. Ишь, какой светлый день, какую радость Бог даровал! А мне, уж ладно. Ништяк… Вот только тошно без них вовсе. Аж дыхнуть нечем. Но сдается недолго. Отмаюсь к весне.

Но деду Усолье не подарило одиночества. Вскоре к нему пришла Лидка. Затараторила про всякие бабьи новости. Затопила печь, подмела, прибрала хату. И ухватив Пескаря за руки, увела в столовую, где уже собрались все усольцы.

Ссыльные сразу заметили осунувшееся лицо старика, вспухшие, покрасневшие глаза. Поняли, не спал старик всю ночь, тяжело перенес разлуку со своими. И хотя никому в жизни не признался бы в том вслух, плакал всю ночь напролет, о прошлом и будущем. Его поняли и не осуждали.

Усолье праздновало Рождество Христово.

Сегодня ссыльные почувствовали себя людьми. Им никто не испортил этот день. Сыпал снег. Белый на черное село. На мрачный берег. Словно утешить, успокоить людей хотел хоть ненадолго.

Пескарь в эту ночь заснул поздно. Уж кто только не побывал в его доме! Последним ушел от него отец Харитон. С ним Тимофей засиделся чуть не до света. Тимофей узнал от него о том, что прошло мимо внимания его семьи, занятой строительством дома. А случилось это под Новый год. Дети Виктора Гусева, считавшиеся самыми смекалистыми, решили научиться грамоте в поселковой школе.

И едва родители ушли на работу, мальчишки, никого не спросив и не предупредив, ушли в Октябрьский.

Школу им искать не приходилось. Они хорошо знали, где она находится. Гусевы шли по коридорам, забитым детворой, во время перемены. Но вот прозвучал звонок, и мальчишки вместе с гурьбой поселковой ребятни ввалились в класс.

В коридоре никто не обратил внимания на усольцев. А тут когда каждый занял свое место за партой, Гусевы оказались на виду. В это время в класс вошла учительница. Заметив детей, спросила:

— Почему стоите? Почему не на местах?

— Мы из Усолья. Учиться хотим, как они, — указал младший из детей на школьников за партами.

— Как они? — рассмеялась учительница и предложила всем троим занять заднюю, самую последнюю парту в классе.

Гусевы тихо прошли к ней. И тут же услышали негодующее:

— Почему я с врагами народа должен вместе учиться?

— Долой Предателей!

— Кулацкие выродки! — поворачивались поселковые мальчишки. В руках у них оказались рогатки, трубки-плевательницы.

В лица ссыльной ребятни полетела из трубок жеваная промокашка, пульки из проволоки, выпущенные из рогаток.

Гусевым нечем было ответить, нечем защититься. В школу они пришли с пустыми руками и открытым, чистым сердцем, не ожидая для себя подвоха. Учительница закричала на ребят. Запретила хулиганить. И сказала:

— Врагов, в особенности классовых уничтожат идейно. Это самое верное и действенное оружие нашего народа. С ним не сравнятся рогатки и плевательницы. Пора забыть о варварских методах, достойных лишь наших врагов. Вы на уроке истории. Не забывайтесь…

Опросив нескольких ребят, учительница начала объяснять новый урок. В классе стояла тишина. Никто из учеников даже не оглянулся больше на усольцев. И те, довольные, сидели тихо, не дыша.

Учительница рассказывала о довоенном периоде развития страны. О заводах и фабриках, колхозах. И вдруг, ребята не сразу поняли, к чему она клонит. А учительница стала рассказывать классу, какой вред нанесли развитию страны враги народа. Саботаж, террор, диверсий… Этих слов усольские мальчишки не слышали и не знали. А учительница сыпала эрудицией, восторгалась ее плодами, Ссыльные ребятишки сидели, вобрав головы в плечи, не понимая, в чем их обвиняют. Ссыльные дети впервые на уроке узнали о взрывах на шахтах, вредительстве на железных дорогах, стройках, которые делались руками пособников империализма и капитализма — врагами народа.

— Это они гноили хлеб в элеваторах, поджигали поля пшеницы, чтоб вызвать голод в стране, — звенел голос учительницы.

И мальчишки-усольцы не знали, куда им деться теперь, понимая, в чей адрес брошены обвинения. Они не выдержали до конца урока. И, сорвавшись из-за парты, выскочили из класса, под напутствие преподавательницы:

— Именно потому их навсегда изолируют от нормального общества, до полной победы мировой революции,,

Усольцы бежали из школы без оглядки.Им расхотелось стать грамотными. Вернувшисьдомой, они рассказали отцу, где были, что услышали. Шаман слушал мрачно. А потом сказал:

— Мы ничего не взрывали, никому не вредили. Ни там — на родине, ни здесь — в Усолье. Но вразумейте, что скажу. Ни один взрыв, ни одна беда не принесет столько горя, сколько делает эта учителка. Она не хлеб сгноила, она души детские окалечила брехней. Не сама по себе, ее заставили. И все ж будет время, и спросится с них за все.И с той учителки тоже. Не рада будет нонешнему дню. Бог всех видит…

Мальчишки сидели, потрясенные услышанным в школе, и не очень верили отцу. Когда оно придет это возмездие? А сегодня их опозорили на весь класс. Обидно. Ведь нет среди ссыльных ни одного такого, о ком рассказывала учительница. Но ведь она — вольная, а усольцы — все враги народа. Кто же из них врет?

Дети замкнулись. Ночами во сне кричали. Им виделись кошмарные сны. И нервы младшего сына Гусева сдали. Он сошел с ума. Буйное помешательство. Но взять мальчишку в больницу на лечение — отказались. Шаман теперь сам лечит сына. Удастся ли ему справиться с болезнью? Как знать? Учительница оказалась права. Пальцем не тронув, расправилась с мальчонкой жестоко, не по-бабьи свирепо.

— Я тебе про это не случайно говорю. Нам себя беречь надо от всяких переживаний и потрясений. Мы со всех сторон насмешкам и злу открыты. Вокруг мерзость. Люди совесть потеряли. Не то ближнего, родных с грязью мешают. И они — не враги народа. Нам же, сам Бог помог жить с ними врозь. Чтоб не замараться. Так вот об этом помни. И не горюй, что сын с семьей уехали. У них своя судьба. А ты с нами. И в беде, и в радости. Ведь и нас Господь видит, — закончил Харитон.

— Да не печалюсь, что уехали. Сам того вымаливал. Просто, одному пока несвычно. Ну да ништяк, время сгладит. И я обвыкнусь. Не свихнусь, не бойся, — пообещал старик.

И вздумал на следующий день навестить Катерину, сказать обо всем, поблагодарить бабу за труды, которые семье радость принесли.

Катерина встретила Тимофея, как старого знакомого. Сыну за столом велела подвинуться, освободить для гостя место. Старик рассказал, что уехал сын с семьей на Рождество, в свое село, на Брянщину. Теперь он, Тимофей, письмо от него ждет, как там Алешка устроится. Похвастал: мол, сын обещал выхлопотать его из ссылки, даже если до самого Сталина дойти придется.

Катерина улыбалась довольная. Предложила гостю раздеться, поила чаем. Спрашивала о жизни. Пескарь не умел врать и вмиг умолк. Ну, что расскажешь бабе? О. том, как убегает он из дома ни свет ни заря от своего одиночества и дикой, невыносимой тоски? О том, как долго тянутся бессонные ночи? Как зябко в старости доживать век одному? Пескарь и умолк, подавившись горестным комком. Все эти дни он чувствовал себя брошенным псом, который верой и правдой служил весь век хозяевам, но пришла старость и его забыли, оставили один на один с недалекой кончиной.

Катерина понимающе кивнула. Зачем докучать лишними вопросами. Сам расскажет дед…

Когда Костя — сын бабки, пообедав, ушел на работу, Пескарь достал из сумки подарок старухе — платок. В благодарность За жалобу. Так и сказал ей. Мол, носи на здоровье. За добро твое до гроба за тебя Бога молить стану, что не перевелись еще на земле добрые люди. Бабка от таких слов старой луной светилась.

Она накормила Пескаря борщом, пельменями. И сказала тихо:

— Знаешь, а ведь я твой адрес внизу в заявлении написала, а свой — на конверте. И ждала ответа. Но думала, что и тебя раз-неволят. Отпустят с Усолья на все четыре стороны. Тогда б ты уже не ссыльным стал, а реабилитированным, — еле собрала в пучок трудное слово, и продолжала:

— Может статься и не уехал бы отсюда. Осел бы в поселке, при какой-нибудь старухе, навроде меня. В тепле, да в сыте, память залечил бы. Все ж пригляженный, семейный — дольше живет. На что тебе материк? У детей своя семья и заботы. Ты. старый, им в помеху. А и люди коситься будут. Нет-нет, да и попрекнут ссылкой, чуть подвыпьют. Всякому бумагу про вину властей в нос не сунешь. Обида грызть станет. Да и внуки чураться будут. Виноват — не виноват, а в полицаях был. Им в школе мозги насквозь заморочат. Зато тут про тебя никто плохо уже не скажет, — пообещала Катерина.

— "Ты что предлагаешь мне взамуж пойти по-новой? — рассмеялся Пескарь.

Бабка впервые за много лет смутилась, покраснела. И ответила, отвернувшись:

— Жизнь тебе советую наладить.

— А как? Ежли я покуда в ссыльных обретаюсь?

— Давай еще напишу. Про тебя. Но… Другой платы стребую, коль жалоба поможет.

— Какой? С тобой остаться? — догадался Пескарь.

— А хотя бы и так? Чем тебе у меня плохо? — подбоченилась Катерина. -

— Да на что я тебе нужон? Ты же грамотная, умная. А я — гнилой пень. Будь, как птица в клетке по своей Брянщине чахнуть. И ништо мне не станет в радость. Ни тепло, ни сытость. В своем лесу, мне, что кикиморе, всяк пенек — родственник. С каждой гнилой кочкой, как с товаркой, здороваюсь. Там я жить стану. Там от погоста и до последней собаки — все родное. А тут, кому я нужный? Сойду в земь вскоре и буду стонать, что не у себя, не на своей стороне отошел.

— Чудной ты, Тимофей! Какая теперь разница в твоем возрасте, где умирать? — пожала плечами бабка.

— А на что тебе я нужон сделался? Ведь не молодая! Без мужика уже не маешься. Отошла твоя пора. На что подбиваешь меня ожениться на тебе? Ить я — ссыльный! А в поселке нормальных мужиков полно, одиноких дедов хватает. Пошто за них не выйдешь? Иль по сердцу не нашла?

— Не в том беда, Тимофей. Они, все сплошь, пьющие. Как один — алкаши. А у меня свой мужик таким был. Беспросыпный. От спирта сгорел. Пятнадцать лет я с ним промаялась. Как коту под хвост эти годы. Что видела от него? Драки, пьянки, матюги. Сколько намучилась — вспомнить тошно. Ладно я. А сына сколько обижал попреками? Он из-за того, после семилетки, не стал учиться дальше. Надоело ему слушать, что мы с ним дармоеды. Вот и ушел в море рыбачить. Чтоб свой заработок иметь. От того

злой вырос. Да и я, тоже грубая. Не осталось нервов, нет и здоровья. Хотя уж двенадцатый год сами живем, а в себя никак прийти не можем после пережитого.

— Сколько же годов тебе, Катерина? — полюбопытствовал старик.

— Да первый год я на пенсии. В прошлом году лишь на шестой десяток пошло.

— Да ты ж., против меня — молодка! Я намного старей тебя.

— А ты думал, что я — ровесница? Нет, Тимофей, меня не годы, сам жизнь согнула. Муженек беспутный чуть в могилу не согнал прежде времени. Я бы и рада была, если б не сын. Он меня в жизни удержал. Маленьким был. Останься без меня; сгинул бы, как былинка. Отец ему опорой не стал бы ни за что. Будь возможность— и сына пропил бы, глотка луженая! И все они тут такие! Все! Насквозь!

— А вдруг и я пьющий? — прищурился старик.

— У вас в Усолье пьяниц нет. Это поселок доподлинно знает. Мою ошибку враз мне растолковали. Мол, в каких угодно грехах вини, но не в пьянстве. За тебя сама милиция в том вступилась. А они зря не вступятся.

— Чего ж не ушла от мужика, коль забижал шибко?

— Куда уйти было? К кому? Ведь я — сирота. Никого во всем свете. И сюда по вербовке, на путину, сезонницей приехала. Тут и замуж вышла. Поначалу, в бараке жили. Первые полгода — терпимо была А потом — все трудней. Когда дом построили и перешли, без передыху запил. Когда мне сказали, что умер он, сгорел от спирта, я не с горя, с радости плакала, что избавилась от изверга. Он ведь не то свою — мою зарплату пропивал. Мы ж только после него на белый свет глаза открыли и начали жить по- человечески.

— А где ж он работал? — изумился Пескарь.

— Механиком на рыбокомбинате, — отмахнулась Катерина и продолжала:

— Я в икорном цехе, мастером, больше полжизни. И заработки были неплохими. А что видела? Сплошные мордобои! А за что? Вот и закаменело сердце. А кому скажешь, с кем поделишься? У всех наших баб жизнь одинакова. Как у собак. Того и жди — матюги да побои. Доброго слова не жди. Вот и сами разговаривать разучились, только брехать, да рычать горазды. Бывало иду на работу, хлеба на обед купить не на что. Вспомнить горько — нижнего белья не имела. И это при муже! — всхлипнула Катерина.

— У тебя сын есть. Все ж не одинока. Оженится, внуков принесут. Вот и оживешь вконец.

— Я сама еще жизни не видела. Вот только-то и успели из дома жилье сделать, да прибарахлиться. Теперь деньгу стали складывать, едим сыто, окриков и попреков не боясь, куском не давимся, как раньше. Немного дух перевели, людьми себя почувствовали. И сын мой жениться не спешит. Дорожит покоем в доме, тишиной. Я ведь только с виду злая. Потому что при сытом пузе и теперь глаза голодные. А все от прошлого. Оно не враз забудется. Надо чтоб кто-то помог. — умолкла баба.

— А я-то думал, что вольный люд спокойно живет на Камчатке. Не зная бед и горестей. А вы — не лучше нашего. Слезами хлеб запиваете. И не в радость вам воля. И не цените ее. И жизнь-то единую — канителите, а не живете. Ладу промеж себя не сыщете. Жаль тебя, Катерина. Судьбина твоя полыни горше. А и я, не то в мужья, в подпорки нынче не сгожусь. Уж, как Бог положит, так и откопчу свое. А за подсобленье сыну — век тебя не забуду, — встал Пескарь, собравшись уходить.

— Дело твое, Тимофей. Я предложила, хоть и совестно мне, бабе. Но ты не осудишь, знаю. А коли допечет одиночество, наведывайся на огонек, — пригласила Катерина, подав Пескарю пальто.

Уже у порога за рукав придержала и сказала на ухо:

— Через неделю приди. Жалобу напишу. От тебя. Может статься, поможет, как первая. К нему заявление сельчан приложим. Ему поверят. Ведь установить подлинность очень просто. Опросить подписавших. Они ж все живы…

— Это б хорошо. Да только вот плату ты требуешь непомерную. Непосильную мне. От того не прошу о жалобе, — сознался Пескарь.

— Да Бог с тобой, Тимофей, пошутила я. А жалобу напишу…

Пескарь вернулся в Усолье затемно. Не узнавшие его собаки

подняли брех на все село. И старику вспомнилось, как сравнила себя Катерина с собакой. На душе от того горько стало.

Едва Тимофей разделся, зажег свечу, в дом Лидка примчалась. Рот от уха к уху растянулся в улыбке. Стала перед Пескарем и требует нахально:

— Пляши, дед! — сама за спиной руки держит. Глаза, что у кошки озорными, мартовскими огнями горят.

— С ума сперла что ли? С чего удумала неволить в пляс? Я отродясь таким не баловал, — сознался дед.