Помоги проекту - поделись книгой:
Но, может быть, не уступая нам по абсолютному размеру мозга, неандертальцы проигрывали по сложности его строения? Может быть, содержимое их черепной коробки, несмотря на ее большой размер, было просто, однообразно и примитивно? Сопоставление эндокранных отливов неандертальцев и гомо сапиенс говорит о том, что это не так. Между ними нет сколько-нибудь существенных различий, которые указывали бы на интеллектуальное превосходство одного вида над другим. По мнению наиболее авторитетных специалистов в этой области, мозг неандертальцев был уже «вполне человеческим, без каких-либо существенных отличий в своей организации от нашего собственного мозга».[70]
Здесь, возможно, читатель спросит: а как же лобные доли? Ведь очень часто сторонники мнения об интеллектуальной уникальности гомо сапиенс в поисках доказательств своей правоты обращаются именно к этой части мозга, указывая на ее якобы недостаточную развитость у всех других видов гоминид. Это серьезный аргумент, поскольку лобные доли, действительно, играют определяющую роль в интеллектуальной деятельности. С ними в значительной мере связаны творческое мышление, планирование, принятие решений, художественная деятельность, контроль эмоций, рабочая память, язык и т. д. Однако, что касается неандертальцев, то, судя, опять таки, по их эндокранам, с лобными долями у них все было в порядке — они не отличались сколько-нибудь существенно от наших. Кроме того, как показали недавние исследования, представления о непропорционально большой величине лобных долей человека по сравнению с другими гоминоидами вообще не совсем верны. Относительный размер этой части мозга у людей лишь на доли процента больше чем у шимпанзе и на один процент больше чем у орангутанга (на 4–5% больше чем у гориллы и гиббона). Относительный же размер разных секторов лобных долей у человека, шимпанзе, гориллы, орангутанга и гиббона, а также макаки, практически одинаковы.[71] Исходя из этих данных, резонно предполагать, что у неандертальца относительный размер лобных долей был идентичен таковому у гомо сапиенс, а абсолютный, соответственно, мог в среднем даже несколько превышать его. Все это совершенно лишает почвы некогда весьма популярную гипотезу, согласно которой неандертальцы с их якобы недоразвитыми лобными долями, отличались необузданным нравом, неспособны были контролировать свои желания и эмоции, и потому в социальном плане были ближе к животным, чем к людям.
Конечно, не исключено, что в чем-то мозг неандертальцев все-таки уступал мозгу гомо сапиенс. Но, если такие различия и существовали, выявить их, установить, в чем конкретно они заключались, и каков был их масштаб, пока не удается. Напротив, все, что нам пока известно, свидетельствует, как будто, о том, что оба вида были очень близки по своим интеллектуальным способностям, причем и те, и другие использовали их далеко не в полной мере.
Неандертальцы и язык
Заведя разговор о мозге и интеллекте неандертальцев, нельзя, конечно, не затронуть и вопрос об их языковых способностях. Еще недавно большинство ученых оценивало эти способности весьма скептически. Главным поводом для этого служили приобретшие широкую известность исследования американского антрополога Ф. Либермана, результаты которых были опубликованы в 1971 г. Либерман попытался воссоздать вокальный тракт неандертальца, а затем оценить на этой основе возможность произнесения им различных звуков. В качестве исходного материала для своей работы он использовал череп из пещеры Ля Шапелль-о-Сен (Франция), а точнее, его реконструкцию, сделанную еще в начале прошлого века выдающимся французским антропологом М. Булем. Согласно выводам, к которым Либерман пришел в итоге, обладатель этого черепа был не способен артикулировать ряд гласных («и», «а», «у») и мог испытывать трудности с некоторыми согласными.
Широкой публикой результаты этого исследования были охотно восприняты как доказательство того, что неандертальцы вообще не обладали даром речи. Ничего иного от этих грубых, да еще к тому же давным-давно вымерших, существ никто, собственно, и не ожидал. Ученые, конечно, были далеки от столь упрощенных представлений и радикальных выводов, но все же в большинстве своем тоже считали, что если неандерталец и пользовался каким-то подобием языка, то было оно, это подобие, весьма жалким, фонетически и грамматически примитивным, с крайне бедной лексикой. Подобные воззрения, кстати, нашли отражение во многих художественных произведениях. Скажем, в популярном некогда фильме «Клан пещерного медведя», поставленном по одноименному роману Джин Ауэл и повествующем о жизни неандертальцев на закате их эры, герои, скорее, мычат, чем говорят (что, впрочем, ничуть не мешает им понимать друг друга).
На самом деле, однако, серьезных оснований думать, что речевые возможности, которыми располагали неандертальцы, сколько-нибудь существенно отличались от наших собственных, нет. Во всяком случае, работа Либермана таких оснований точно не дает. Во-первых, для того, чтобы говорить, совсем не обязательно уметь произносить все звуки, которые произносит современный человек. Сейчас ведь тоже существует немало языков, располагающих лишь одной или двумя гласными (при обилии согласных), либо же очень ограниченным числом фонем в целом. В принципе, и десятка звуков достаточно для создания сколь угодно большого количества слов. Во-вторых, восстановление мягких тканей по костям скелета — не слишком надежная основа для сколько-нибудь далеко идущих выводов. Работа Либермана не раз подвергалась критике в этом отношении. Особенно серьезные причины усомниться в полученных им результатах появились после того, как в конце 80-х годов французским антропологом Ж.-Л. Хеймом была выполнена новая реконструкция черепа из Ля Шапелль-о-Сен. Она отличается от старой реконструкция М. Буля, которой пользовался американский исследователь. Если Хейм прав, то, значит, и гортань, и ряд других органов, связанных с производством звуков, располагались у неандертальца не так, как полагал Либерман.
В 80-е годы было сделано еще одно важное открытие, отчасти проясняющее вопрос о фонетическом репертуаре неандертальцев. Речь идет о находке в пещере Кебара в Израиле подъязычной кости одного из представителей этого вида. Его останки, погребенные около 60 тыс. лет назад, отличались от большинства современных им костяков очень хорошей сохранностью. Скелет был представлен почти полностью, причем все его части располагались в правильном анатомическом порядке. Сама подъязычная кость, занимающая при жизни человека позицию в мягких тканях над гортанью и связанная с мускулами горла и языка, лежала, как ей и следует, рядом с нижней челюстью. Специальное ее изучение, предпринятое израильскими и французскими антропологами, показало, что по своему строению она ничуть не отличалась от аналогичной кости современного человека, что является весомым аргументом в пользу мнения о весьма широких фонетических возможностях ее обладателя.
Еще один важный речевой орган — это ротовая полость. Насколько можно судить по измерениям, проводившимся на ископаемых черепах, здесь также нет сколько-нибудь заметных различий между неандертальцами и людьми современного физического типа. И у тех, и у других ротовая полость устроена примерно одинаково и дает, в общем, одинаковые возможности для произнесения различных звуков.
Таким образом, получается, что те анатомические органы неандертальцев, которые связаны с артикуляцией звуков, и о строении которых у нас есть более или менее достоверная информация, практически ничем не отличались от аналогичных органов современных людей. Мозг у представителей обоих видов, как явствует из сказанного в предыдущем разделе, тоже очень похож, и если у одного из них он достаточно развит, чтобы позволить создавать и использовать для обмена информацией системы искусственных знаков, то было бы нелогично не допустить то же самое и для другого. Из всего этого можно сделать только один вывод: потенциально неандерталец был способен к языку вообще и членораздельной речи, в частности, в той же или почти в той же мере, что и гомо сапиенс. Пользовался ли он этой способностью — другой вопрос, на который нет и, возможно, никогда не будет точного ответа. Однако коль уж на то пошло, то ведь этот же вопрос можно задать и по отношению к древним представителям нашего собственного вида, жившим одновременно с неандертальцами и даже после них, и ответа тоже не будет.
Строго говоря, даже живопись и скульптура верхнего палеолита, сколь бы они нас не впечатляли своей выразительностью, сами по себе все же не доказывают, что их творцы разговаривали друг с другом или вообще пользовались каким бы то ни было языком. Напротив, натурализм, которым славится палеолитическая живопись, при желании можно даже интерпретировать как свидетельство интеллектуальной и языковой ограниченности ее создателей. Именно такую гипотезу выдвинул несколько лет назад американский психолог Н. Хамфри.
Хамфри привел весьма остроумную аргументацию в пользу того, что общепризнанные шедевры палеолитического искусства, такие, как росписи в пещерах Шовэ и Ляско, нельзя считать доказательством наличия у их создателей развитого мышления и языка. Более того, предположил он, эти росписи могут свидетельствовать, скорее, об обратном, то есть об интеллектуальной неполноценности первых художников. Отправной точкой для рассуждений Хамфри послужил анализ опубликованных около четверти века назад рисунков английской девочки Нади, страдавшей аутизмом. Несмотря на то, что физически, психически и интеллектуально Надя значительно отставала от сверстников, была неспособна к сколько-нибудь нормальному общению и совсем не могла разговаривать (первые несколько слов она освоила, когда ей было шесть лет), рисунки, созданные ей в возрасте от трех до шести лет, обладают рядом замечательных качеств. Для многих из них характерно правильное построение перспективы и абсолютная реалистичность изображений, что особенно интересно, если учесть, что рисованию Надю никто не учил, и что рисункам нормально развивающихся детей оба этих качества совершенно не свойственны. Своей натуралистичностью, а зачастую и сюжетами многие рисунки Нади удивительно напоминают широко известные произведения пещерной живописи, например, бизона из Шовэ или лошадей из этой же пещеры, а также из Ляско. По мысли Хамфри, поддержанной и некоторыми из участников обсуждения его статьи, именно отсутствие обычных для современных людей умственных способностей, и, прежде всего, отсутствие языка, может объяснить необычайную реалистичность Надиных рисунков. Ведь ее восприятие животных или людей не было опосредовано символами, обозначающими классы объектов, и она, в отличие от обычных детей, изображала непосредственно свое впечатление от лошади или коровы, а не соответствующую абстрактную идею, т. е. между изображаемым и изображением в данном случае ничто не стояло. Предполагается, что тем же обстоятельством, то есть отсутствием абстрактных понятий, обозначающих классы объектов, может объясняться и натурализм палеолитической живописи, причем в этом случае становится понятным и переход от реалистических изображений к схематическим, наблюдаемый в конце верхнего палеолита — он связывается с появлением развитого языка и утратой непосредственности восприятия.[72]
Конечно, у гипотезы Хамфри есть очевидные недостатки. Она учитывает лишь сравнительно небольшой круг подобранных фактов, игнорируя основную часть того, что известно о культуре верхнего палеолита и людях этой эпохи. Трудно представить, что эти люди, внешне ничем не отличавшиеся от нас, сумевшие заселить весь земной шар от тропиков до приполярья, совершавшие сложные ритуалы (о чем свидетельствуют их погребения) и изготавливавшие совершенные орудия и украшения из камня, кости и дерева, не обладали языком.[73] Однако столь же трудно представить и другое, а именно, что они были первыми, что до них речь на Земле никогда не звучала.
Строго говоря, только наличие письменности может служить прямым и неопровержимым доказательством существования в древности языка, а письменность появляется лишь 6 тыс. лет назад или около того. Разумеется, было бы глупо на этом основании утверждать, что гомо сапиенс дописьменных эпох или бесписьменных обществ языком не обладали, но разве не рассуждаем мы иногда столь же примитивным образом, стремясь доказать интеллектуальную ущербность всех остальных видов гоминид и подчеркнуть тем самым собственную уникальность?
Почему все же Homo sapiens?
Итак, надеюсь, мне удалось убедить читателя, что доказать на основании антропологических или археологических данных существование сколько-нибудь серьезных интеллектуальных различий между неандертальцами и гомо сапиенс пока не представляется возможным. Это может быть следствием ущербности ископаемых материалов, которые редко говорят сами за себя и обычно допускают несколько интерпретаций, в том числе и взаимоисключающих, а может быть просто отражением того обстоятельства, что особых различий на самом деле не было. Если верно последнее, — а я думаю, что так оно и есть, — то нельзя исключить, что, не исчезни неандертальцы с лица Земли 25–30 тыс. лет назад, они продвинулись бы в культурном отношении много дальше, чем это имело место в действительности. Конечно, уже сам тот факт, что они все-таки исчезли, проиграли конкурентную борьбу гомо сапиенс, неопровержимо доказывает, что в чем-то последние имели над ними преимущество, но в чем именно оно состояло остается пока загадкой.
Какую-то роль здесь сыграли, возможно, некоторые анатомо-физиологические особенности неандертальцев, приобретшие в условиях жесткой конкуренции двух экологически близких видов негативное значение. Одной из таких особенностей могла быть, например, массивность тела, из-за которой приходилось затрачивать слишком много усилий, времени и энергии на добывание пищи. В условиях соперничества за одни и те же ресурсы это могло дать людям современного физического типа, с их «облегченной» анатомической конструкцией, важное преимущество. Возможно также, что исход соперничества двух форм гоминид предрешило просто отсутствие у неандертальцев иммунитета против какой-то тропической инфекции (или инфекций), принесенной гомо сапиенс с их прародины в Европу. Наконец, ни в коем случае не исключается и вероятность того, что, даже при примерно равном интеллектуальном потенциале, люди современного физического типа были все-таки несколько лучше организованы, лучше оснащены технически, имели более разнообразный арсенал средств и способов жизнеобеспечения. В целом, однако, преимущество гомо сапиенс было не столь велико, как это обычно принято думать, конкурирующие стороны не разделяла непроходимая пропасть.
В любом случае, чем бы ни объяснялось, в конечном счете, исчезновение одного вида и триумф другого, у нас есть достаточно серьезные основания, чтобы рассматривать неандертальцев не как заурядную тупиковую ветвь эволюции, а как «дублеров» гомо сапиенс, то есть как своего рода резервный вариант человечества. Кроме того, учитывая, что появляются эти две формы гоминид примерно одновременно, происходят от общего предка, характеризуются одинаковым размером мозга и — на первых порах — одинаковым уровнем культурного развития, логичнее было бы относить неандертальцев не к палеоантропам, а к неоантропам. Единственное соображение, которое заставляет воздерживаться от их переименования, заключается в том, что всякое изменение содержания привычных понятий чревато путаницей, а путаницы в антропологической терминологии и без того достаточно.
Глава 9. Что было бы, если бы…
Сколь бы естественным и само собой разумеющимся ни казался нам тот факт, что именно человек и его предки стали носителями высших форм сознания и культуры, ничто не дает оснований думать, что такой ход событий был единственно возможным. Сознание, так или иначе, должно было нарастать, но конкретные формы протекания этого процесса не были предопределены. В программу развития природой «закладывалась» тенденция, но не конечное состояние, не результат, который, помимо исходных условий, зависел от множества привходящих причин, от обстоятельств, выступающих по отношению к земной природе как внешние, случайные.
Почему в качестве носителей высших форм сознания эволюция выбрала именно высших приматов, гоминоидов (одну из их ветвей), а не каких-то других животных? Если руководствоваться выводами, которые были сделаны нами в пятой главе, то объяснить этот выбор можно только случайностью. Ведь случаем мы называем совпадение событий, которые не находятся между собой в отношении причины и следствия и не зависят от одной общей причины, т. е. событий, между которыми не существует никакой необходимой связи, а пусковой механизм антропогенеза был «включен» как раз благодаря такому совпадению. Толчком, заставившим его начать работу, послужило маловероятное в принципе пересечение в нужном месте и в нужное время практически независимых друг от друга биологических (формирование у какой-то группы или групп интеллектуально продвинутых гоминоидов морфологической предрасположенности к прямохождению), климатических (аридизация) и тектонических (образование Восточноафриканского рифта) процессов. Это случайное стечение обстоятельств закрыло для наших предков возможность адаптации к меняющимся условиям существования обычным — биологическим — путем и подтолкнуло к более активной реализации уже имевшегося у них достаточно высокого интеллектуального потенциала.
Может возникнуть вопрос: а что, если представленный в пятой главе этой книги сценарий начала антропогенеза неверен? Ведь в основе его, как говорилось, лежат два пока что далеко не общепринятых положения, и каждое из них нуждается еще в серьезном обосновании. Что, если правы все же сторонники «адаптивистских» объяснений перехода к прямохождению и им удастся доказать, что последнее представляло собой не мальадаптивный признак, а полезное в новых условиях свойство, возникшее именно в результате приспособления к этим новым условиям? Не придется ли в этом случае отказаться от вывода, что антропогенез — следствие случайного стечения обстоятельств? Скорее всего, не придется. Дело в том, что и традиционные — «адаптивистские» — сценарии тоже предполагают изрядную долю случайности. Их авторы также уверены в том, что возникновение человеческой линии эволюции «не может объясняться какой-то одной причиной или предпосылкой», и что возможность этого события определялась «стечением благоприятных обстоятельств в данном месте и в данное время».[74]
А что было бы, если бы обстоятельства сложились иначе? Этот вопрос сейчас очень любят задавать историки, изучающие сравнительно недавнее прошлое, но по отношению к преистории и, в частности, к эволюции человека он имеет не меньше смысла. Впрочем, на первый взгляд может показаться, что никакого смысла в подобных вопросах — о каком бы периоде ни шла речь — нет, и что правы те, кто утверждает, будто сослагательного наклонения для истории не существует, но это не так. Ведь одна из главных причин, побуждающих нас изучать прошлое, — это надежда найти точку опоры для ориентации в будущем, а ориентироваться в будущем — значит не что иное, как мысленно моделировать еще неосуществившееся. Так вот, чтобы моделировать еще неосуществившееся, нужно научиться моделировать уже неосуществившееся, научиться различать за тем, что было на самом деле, то, что могло бы быть, сложись обстоятельства хотя бы немного иначе. Попытаться увидеть возможные альтернативы, понять, почему они оказались отвергнутыми, и представить, каков был бы ход изучаемого процесса, воплотись та или иная их этих возможностей в действительность — все это вполне «законные» и, кроме того, крайне увлекательные задачи для любого исследователя прошлого, будь то историк или биолог, изучающий историю жизни. В нашей стране, правда, жанр «исторической сослагистики» (назовем его так) не получил пока большого развития,[75] но, думаю, у него все же есть будущее.
Итак, что было бы, если бы, скажем, к моменту пика аридизации среди гоминоидов Восточной Африки не оказалось двуногих «монстров»? Или, наоборот, если бы они были, а аридизация и смена ландшафтов так и не начались? Или если бы Восточная Африка не оказалась отделенной от остальной части материка рифтовой системой? С абсолютной точностью просчитать все эти варианты, конечно, невозможно, поскольку слишком велик временной и информационный разрыв между днем сегодняшним и поздним миоценом, когда происходили интересующие нас события. Тем не менее, рискну предположить, что в каждом из перечисленных случаев гоминоиды еще на миллионы лет (а то и навсегда) остались бы просто обезьянами, и не исключено, что рано или поздно вместо них на «магистральный» путь эволюции вышли бы какие-то иные животные.
Все сказанное здесь о начале процесса антропогенеза вполне может быть отнесено и к более поздним его стадиям. В частности, триумф вида гомо сапиенс также следует рассматривать как лишь один из вероятных сценариев эволюционной истории, ставший реальностью в силу определенного стечения обстоятельств. Ни само появление этого вида, ни успех, выпавший на его долю в соперничестве с другими претендентами на роль «венца творения» не являются чем-то неизбежным, заранее предопределенным. Было так, но могло быть иначе, и хотя обычно мы склонны представлять собственную эволюционную историю как движение по единственно возможному пути к единственно возможному финалу, на деле она представляет собой историю выбора — выбора одного варианта дальнейшего движения из многих, открывавшихся на разных этапах развития. Наш многомиллионолетний путь устлан поистине неисчислимым множеством отвергнутых альтернатив — незамеченных и, разумеется, не осознанных в качестве таковых.[76] На этом пути были приобретения, но были, вероятно, и потери. Разве мы можем быть уверены, что не утратили в процессе своей длительной эволюции каких-то подлинно человеческих качеств, которыми, возможно, обладали наши столь не похожие на нас предки, и которые могли бы сделать жизнь богаче и полнее? Мы не знаем, чего лишились и не знаем даже наверняка, стоит ли приобретенное утраченного.
Каким было бы сейчас человечество, окажись на месте гомо сапиенс какой-то другой вид гоминид, допустим, те же неандертальцы? Мало кто до сих пор задавался таким вопросом, а те, кто все же пытался на него ответить, отвечали, конечно же, по-разному. По мнению психолога и философа А.П. Назаретяна, «вероятнее всего, что неандертальцы с присущим им типом мышления не смогли бы совершить неолитическую революцию[77] и прогрессивная эволюция на Земле зашла бы в тупик».[78] А вот по мнению североамериканского писателя-фантаста Роберта Сойера, неандертальцы, дай им судьба такой шанс, напротив, сумели бы не только освоить азы сельского хозяйства, но и создали бы цивилизацию, в техническом отношении не уступающую нашей, а в социальном плане даже отчасти ее превосходящую.[79] Очевидно, что точка зрения Сойера, хорошо знакомого с антропологическими и археологическими открытиями последних лет, гораздо лучше согласуется с теми заключениями, к которым мы пришли в предыдущей главе. Поэтому, хотя речь в данном случае идет о фантастическом романе, мне предлагаемая в нем версия ответа на занимающий нас вопрос кажется вполне реалистичной.
Конечно, вопросы на тему «что было бы, если бы» можно задавать бесконечно и бесконечно рассуждать потом о возможных ответах. История — и близкая, и далекая — дает для этого неисчислимое множество поводов, а воображение легко подсказывает неожиданные и захватывающие сюжеты. В этой книге, однако, мы не пойдем на поводу у воображения. Оно может завести нас в такие дебри, из которых потом трудно будет выбраться, а между тем, все основные аспекты изначально занимавшей нас проблемы мы уже обсудили, и пора подводить итоги.
Итак, анализ узловых моментов процесса становления человека и проблемы направленности эволюции в целом привел нас к двум, казалось бы, трудно совместимым выводам. Очень кратко эти выводы могут быть сформулированы следующим образом. Антропогенез, будучи, с одной стороны, вполне закономерным и даже предсказуемым эпизодом в развитии органической материи, эпизодом предопределенным ее базовыми свойствами и самими условиями земного существования, явился в то же время, как это ни парадоксально, результатом целого ряда совпадений, следствием далеко не обязательного и даже маловероятного пересечения в одном месте и в одно время независимых или очень мало зависимых друг от друга природных процессов. Это в равной мере относится и к поздним этапам антропогенеза, когда решался вопрос о том, какому из видов гоминид владеть в будущем Землей, и к самому начальному его периоду, когда ветвь, ведущая к человеку, была еще практически неразличима на генеалогическом древе отряда приматов, и наши предки делали лишь первые шаги в направлении гоминизации. Появление человека вообще и вида Homo sapiens, в частности, может, таким образом, рассматриваться, с одной стороны, как наиболее яркое проявление «магистральной» тенденции в развитии живой природы на Земле, а с другой, как случайность, произошедшая благодаря уникальному стечению столь же уникальных обстоятельств.
Рекомендуемая литература
Алексеев В.П. Становление человечества. М.: Политиздат, 1984.
Бергсон А. Творческая эволюция. М.: «Канон-пресс», «Кучково поле», 1998.
Бунак В.В. Род Homo, его возникновение и последующая эволюция. М.: «Наука», 1980
Бутовская М.Л., Файнберг Л.А. У истоков человеческого общества. М.: «Наука», 1993.
Быстров А.П. Прошлое, настоящее, будущее человека. Л.: «Медгиз», 1957.
Вишняцкий Л.Б. Введение в преисторию. Кишинев: Высшая антропологическая школа, 2002 (1-е изд.), 2005 (2-е изд.).
Вишняцкий Л.Б. Человек в лабиринте эволюции. М.: «Весь мир», 2004.
Воронцов Н. Н. Развитие эволюционных идей в биологии. М, 1999.
Гудолл Дж. Шимпанзе в природе: поведение. М.: «Мир», 1992.
Джохансон Д., М. Иди. Люси. Истоки рода человеческого. М.: «Мир», 1984.
Дольник В. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. СПб.: «ЧеРо-на-Неве», «Паритет», 2003.
Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: «Наука», 1984.
Донских О.А. К истокам языка. Новосибирск: «Наука», 1988.
Елинек Я. Большой иллюстрированный атлас первобытного человека. Прага: «Артия», 1982.
Животовский Л., Хуснутдинова Э. Генетическая история человечества // В мире науки. 2003. № 7.
Зубов А.А. Естественная история древнего человечества // Природа. 1998. № 1.
Зубов А.А. Неандертальцы: что известно о них современной науке? // Этнографическое обозрение. 1999. № 3.
Зубов А.А. Новая интерпретация роли «гейдельбергского человека» в эволюции рода Homo // Этнографическое обозрение. 2001. № 1.
Козинцев А.Г. Проблема грани между человеком и животными: антропологический аспект // Этнографическое обозрение. 1997. № 4.
Козинцев А.Г. Происхождение языка: новые факты и теории // Сборник статей к 140-летию кафедры общего языкознания СПБГУ. СПб: Изд-во С-Петерб. ун-та, 2004.
Красилов В.А. Нерешенные проблемы теории эволюции. Владивосток: ДВНЦ, 1986.
Лавик-Гудолл Дж. В тени человека. М.: «Мир», 1974.
Ламберт Д. Доисторический человек. Кембриджский путеводитель. Л.: «Недра», 1991.
Мак-Фарленд Д. Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция. М.: «Мир», 1988.
Моисеев Н.Н., Поспелов И.Г. Направленность эволюции и разум // Природа. 1990. № 6.
Моррис Д. Голая обезьяна. Человек с точки зрения зоолога. СПб.: «Амфора», 2001.
Назаретян А.П. Интеллект во Вселенной: истоки, становление, перспективы. Очерки междисциплинарной теории прогресса. М.: «Недра», 1991.
Оппенгеймер С. Изгнание из Эдема. М.: «Эксмо», 2004.
Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: «Знание», 1983.
Пожарицкая Н. Обезьяны, обезьяны, обезьяны … М.: «Детская литература», 1982.
Попов И.Ю. Ортогенез против дарвинизма. Историко-научный анализ концепций направленной эволюции. СПб.: Изд-во С-Петерб. ун-та, 2005.
Резникова Ж.И. Сравнительный анализ различных форм социального обучения у животных // Журнал общей биологии. 2004. Т. 65. № 2.
Резникова Ж.И. Интеллект и язык: Животные и человек в зеркале экспериментов. Новосибирск: «Наука», 2000.
Семенов Ю.И. На заре человеческой истории. М.: «Мысль», 1989.
Сергеев Б.Ф. Ступени эволюции интеллекта. Л.: «Наука», 1986.
Сифарт Р.М., Д.Л. Чини. Разум и мышление у обезьян // В мире науки. 1993. № 2–3.
Татаринов Л.П. Очерки по теории эволюции. М.: «Наука», 1987.
Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: «Наука», 1987.
Фирсов Л.А., Чиженков А.М. Эволюция интеллекта (присущ ли разум животным?). СПб.: «Астер-Х», 2004.
Фосси Д. Гориллы в тумане. М.: «Прогресс», 1990.
Фоули Р. Еще один неповторимый вид. Экологические аспекты эволюции человека. М.: «Мир», 1990.
Фридман Э.П. Занимательная приматология. М.: «Знание», 1985.
Хрисанфова Е.Н. Неандертальская проблема: новые аспекты и интерпретации // Вестник антропологии. 1997. № 3.
Шер Я.А., Л.Б. Вишняцкий, Н.С. Бледнова. Происхождение знакового поведения. М.: «Научный мир», 2004.
Шаллер Дж. Год под знаком гориллы. М.: «Мысль», 1968.
Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. М.: «Наука», 1985.
Янковский Н.К., С.А. Боринская. Наша история, записанная в ДНК // Природа. 2001. № 6.
Ауэл Дж. «Клан пещерного медведя».
Веркор. «Люди или животные?»
Голдинг У. «Наследники».
Лондон Дж. «До Адама».
Поделиться книгой: