Семь минут

— Мне нравятся такие покупатели, — улыбнулся Бен Фремонт. — Я всегда рад возможности поспорить. Помогает поддерживать форму. И не беспокойтесь. Книга поможет вашей жене быстрее встать на ноги, поверьте мне. Всего хорошего.

Выйдя на улицу, Келлог сунул руку в пиджак и нажал рычажок на коробочке под мышкой. Потом торопливо направился к «форду», подняв над головой полосатый пакет. Из машины вылез Айк Иверсон с таким же пакетом и двинулся навстречу. Они встретились у ювелирного магазина.

— Как дела у Эубанка? — спросил Келлог.

— Громкая и чистая запись. Послушай, что-то ты там долго торчал.

— Беседы на литературные темы всегда занимают много времени. — Отто Келлог подмигнул и потряс пакетом. — Книга в пакете. Дункан будет доволен. Ладно, давай сравнивать.

Келлог достал «Семь минут», вытащил ручку и написал на первой странице свои инициалы и дату. Когда он закончил, Иверсон уже открыл свой экземпляр «Семи минут».

— Готов? Давай побыстрее покончим с этим делом, — сказал Иверсон. — Обложка и название те же, так?

— Так.

— Издательство, дата выхода в свет, знак охраны авторских прав — все совпадает, правильно?

— Правильно.

— Столько же страниц, да?

— Да.

— Давай сравним подчеркнутые отрывки в моем экземпляре с теми же в твоем.

— Давай, — кивнул Келлог.

Они быстро сравнили с полдюжины страниц.

— Все то же самое, — сделал вывод Иверсон. — Книги идентичны, Отто, согласен?

— Согласен.

— А сейчас нам придется нанести еще один визит мистеру Фремонту.

— Угу, — согласился Отто, пряча книгу в пакет.

— Отто, не забудь «Фарго».

Келлог сунул руку в пиджак, нашел на портативном устройстве «Фарго Ф-600» нужную кнопку рядом с микрофоном и нажал на нее.

— Включил.

Она направились в книжный магазин.

Фремонт продолжал стоять за стойкой. Сейчас он наливал колу в огромный бумажный стакан. Келлог шел первым, а Иверсон следовал за ним.

Фремонт поднес стакан к губам, когда узнал Келлога.

— Здравствуйте еще раз…

— Мистер Фремонт, вы Бен Фремонт, владелец «Бен Фремонт бук эмпориум»?

— Что вы имеете в виду? Конечно. Вы же сами знаете.

— Мистер Фремонт, мы должны официально представиться. Я сержант Келлог из отдела по борьбе с проституцией ведомства шерифа округа Лос-Анджелес. — Он показал и спрятал в карман значок. — Мой партнер — инспектор Иверсон, тоже из отдела по борьбе с проституцией.

— Я… я не понимаю, — изумленно пробормотал владелец книжного магазина. Он резко поставил стакан на стойку и расплескал колу. — Что происходит?..

— Бен Фремонт, — прервал его Келлог, — вы арестованы за нарушение статьи триста одиннадцать пункта два уголовного кодекса штата Калифорния. В этой статье говорится, что каждый человек, который намеренно распространяет непристойную продукцию, совершает преступление. В подпункте «а» разъясняется, что непристойностью считается то, что у среднего, по общепринятым стандартам морали, человека вызывает похоть, иными словами — то, что выходит за рамки нравственных правил общества и не несет в себе никакой социальной значимости. Окружной прокурор считает, что книга под названием «Семь минут», которую написал Дж Дж Джадвей, будет признана в суде непристойной, и, следовательно, вы подлежите аресту за распространение этой книги.

Лицо Бена Фремонта посерело. Он открыл рот и схватился за край стойки, тщетно пытаясь найти слова.

— Подождите минуту… Подождите, вы не можете арестовать меня. Я просто продаю книги. Таких, как я, тысячи. Вы не можете меня арестовать.

— Мистер Фремонт, вы арестованы, — сообщил Отто Келлог. — Чтобы не причинять себе дополнительных неприятностей, делайте то, что мы вам скажем. Нам нужны накладные на «Семь минут» от издательства «Сэнфорд-хаус». Мы конфискуем все экземпляры «Семи минут», находящиеся в вашем магазине. Мы также снимем с витрины газетное объявление и другие материалы, рекламирующие эту книгу.

— А я?

— Я думал, вы знаете, как происходит арест. На улице нас ждет полицейская машина. Вам придется поехать с нами в контору шерифа на Уэст-Темпл-стрит.

— В контору шерифа? За что? Черт побери, я не преступник.

— За продажу непристойной книги, — неожиданно рассердился Келлог. — Разве вы мне сами не сказали десять-пятнадцать минут назад…

Иверсон быстро положил руку на плечо коллеги.

— Одну минуту, Отто. Позволь мне рассказать джентльмену о его правах. — Он повернулся к Бену Фремонту. — Мистер Фремонт, все, что вы сказали перед арестом и что сказали сейчас, записано на магнитофон с помощью устройства, которое находится у сержанта Келлога. Перед арестом напоминать о правах мы не должны. Сейчас же, когда вы арестованы, я должен напомнить вам, что вы не обязаны отвечать на вопросы и имеете право вызвать адвоката. Сейчас вы знаете о своих правах и должны сами решить: будете отвечать на вопросы или нет.

— Вы больше не услышите от меня ни слова, черт побери! — закричал Фремонт. — Я буду молчать до тех пор, пока не приедет адвокат.

— Можете позвонить ему, — спокойно сказал Келлог, взяв себя в руки. — Позвоните своему адвокату и пригласите его в контору шерифа.

Гнев Фремонта внезапно прошел, и остался только страх.

— У меня… у меня нет адвоката. Я хочу сказать, что не знаю ни одного адвоката. У меня есть только бухгалтер. Я просто…

— Суд может назначить вам адвоката!.. — начал Келлог.

— Нет, нет, подождите, — прервал его Фремонт. — Вспомнил. Когда агент «Сэнфорд-хаус» в Калифорнии продавал мне книги, он сказал, что, если возникнут какие-нибудь неприятности, я должен немедленно позвонить ему, потому что издательство собирается защищать свою книгу. Издатель, молодой Сэнфорд, пообещал в случае необходимости достать всем адвокатов. Я хочу позвонить их агенту. Можно?

— Звоните куда хотите, — кивнул Келлог. — Только побыстрее.

Фремонт схватил трубку, но, прежде чем набрать номер, посмотрел на полицейских. Ему в голову, казалось, пришла новая мысль, и он не знал, высказать ее или промолчать.

— Послушайте, парни. Вы хоть представляете, что делаете? — спросил он дрожащим голосом. — По-вашему, это все ерунда? Думаете, что просто арестуете бедного торговца книгами, и все? Ничего подобного! Знаете, что вы делаете? Вы арестовываете вместе с книгой мертвого писателя и все то, что наболело у него в душе. Вы арестовываете свободу, одну из наших демократических свобод, и если вы считаете это ерундой, посмотрим, что будет…

Лишь проезжая по Уилширскому бульвару, где-то посередине между адвокатской конторой в Беверли-Хиллз, которую он только что навеки оставил, и своей трехкомнатной квартирой в Брентвуде, Майк Барретт полностью осознал случившееся.

Наконец после стольких лет борьбы он обрел свободу.

Он стал свободным человеком. Он добился своего.

Краешком глаза Майк видел картонную коробку на соседнем сиденье. Час назад он наполнил ее личными бумагами и вещами, скопившимися в столе орехового дерева, за которым он просидел два года. В коробке лежали атрибуты неудавшейся карьеры второсортного адвоката, на которую он потратил десять лет из своих тридцати шести. Сама картонка и сам факт ее изъятия символизировали его победу (о которой он мечтал не одну бессонную ночь, полную ненависти к самому себе), которой он уже и не чаял добиться.

Это событие требовало праздника: торжественного шествия под триумфальной аркой или, по крайней мере, цветочных гирлянд. Все это ярко рисовало ему воображение, но требовалось и какое-то реальное празднование победы и успеха. Крепко держа руль одной рукой, Майк другой развязал узел галстука и сдернул его. Потом расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и распахнул воротник. Чем не праздник — без галстука в самый разгар рабочего дня. Lèse-majesté[1] в царстве Американской ассоциации адвокатов, если вы сами не majesté.

Потом ему на ум пришла латинская фраза. Rex non potest peccare. «Король не может ошибаться».

Господи, какой замечательный день! Прекрасное солнце! Прекрасный Город Ангелов! Улицы полны прекрасными людьми, его подданными! Прекрасная «Осборн энтерпрайсиз»! Прекрасная Фей Осборн! Все друзья прекрасны… может, не все, за исключением Эйба Зелкина. Эйб сам был прекрасным парнем, но через несколько часов их дружба могла кончиться. Майк сразу почувствовал вину, и его радостное лицо омрачила печаль.

Внезапно он заметил, что его «понтиак» с опущенным верхом едет по Уэствуду, тротуары которого заполнены людьми. Но это были не его подданные, рукоплещущие ему в великий день. Они напоминали ему Эйба Зелкина, укоряющего Майка за предательство, за то, что он продал друга.

Честный Эйб. Кому, черт побери, нужна эта совесть с ее постоянными придирками, когда ваш друг — Честный Эйб?

И все же, как ни странно, если честно, то именно Зелкин бросил семена, которые проросли в этот день: разрыв между Зелкином и Барреттом, союз Барретта с Осборном. Он принялся отслеживать начало этой перемены, по кусочкам восстановил все, чтобы подготовиться к объяснению с Эйбом за ланчем.

Где же все началось? В Гарвардском университете? Нет. Все началось, когда они водили дружбу с Филом Сэнфордом и жили в одной комнате. Нет, точно не в Гарварде, а позже, в Нью-Йорке. Но не в той адвокатской фирме, похожей на огромную фабрику, в которой Майк начинал и которая ему страшно не нравилась. Его всегда больше интересовала защита прав человека, а не имущественные дела. Правда, сейчас все это казалось чистой воды идеализмом, а Майк виделся себе скудоумной деревенщиной. Все началось, когда он перешел в «Гуд гавенмент инститьют» на Парк-авеню, где все жалованье состояло из заплаток для локтей поношенных пиджаков и цитат из Кардозо и Холмса[2] о высшей цели правосудия. «Гуд гавенмент инститьют» — фонд, поддерживаемый двадцатью крупными промышленными компаниями для успокоения нечистой совести. Все дела попадали туда из Американского союза гражданских свобод, и все клиенты были жертвами несправедливости и обездоленными людьми. Шесть лет работы в институте Майк считал, что борется с настоящими врагами, пока не понял, что институт — всего лишь декоративная ветряная мельница, созданная для рекламы общественной деятельности учредителей. Через шесть лет он узнал имена настоящих врагов, узнал, что делал не то, что нужно, узнал, что помощь другим — попросту обман. За шесть лет он понял, что им просто манипулировали люди, обладающие властью. Когда они с Эйбом Зелкином увидели это, то ушли из института.

Они уволились с интервалом в месяц. Барретт ушел первым. Его разочарование в институте стало особенно невыносимым после смерти матери. Майка потрясло то, что новое лекарство, которое должно было поддерживать жизнь матери, на самом деле ускорило ее кончину. А поскольку у него был нюх охотничьей собаки, он вскоре узнал о других случаях безвременных смертей от апластической анемии — результата побочного действия этого лекарства. Возмущенный Барретт уже прикинул план судебного процесса, нашел подходящего истца и в конце концов написал докладную записку директору института, в которой требовал предъявить обвинение одной из самых известных и крупных фармацевтических компаний Америки. Барретт просил выделить деньги на проведение полного дознания, так как считал, что, если расследование подтвердит его подозрения, необходимо подать на фармацевтическую компанию в суд или потребовать слушания дела перед федеральной комиссией по фармацевтической и пищевой промышленности. Он не сомневался, что получит разрешение на проведение такого расследования.

Через несколько дней Майка Барретта вызвали в кабинет директора. Директор говорил, а Барретт изумленно слушал. Предложение провести полное расследование, за которым должен последовать судебный процесс против фармацевтической компании, было отклонено советом директоров. Доказательства Барретта сочли слишком легковесными, и к тому же… дело не совсем ясное, поэтому оно не интересует институт. Изумление Барретта продлилось всего сорок восемь часов, за которые он методом осторожных расспросов узнал правду. Оказалось, что одним из главных покровителей института была именно та фармацевтическая компания, против которой Барретт хотел возбудить дело.

На другой день Майк Барретт уволился из «Гуд гавенмент инститьют».

Эйб Зелкин, тоже разочарованный, ушел через месяц.

Перед обоими встал выбор. Насколько помнил Барретт, Зелкин сделал свой выбор первым: он переехал в Калифорнию, сдал экзамен на право занятия адвокатской практикой и устроился на работу в лос-анджелесское отделение американского союза гражданских свобод.

Барретт оказался слишком большим циником, чтобы последовать примеру друга. Он принял собственное решение. Если не можешь бороться с врагами, стань таким же, как они. Майк решил войти в мир власти, большого бизнеса, в правительственные круги. Если он и собирался по-прежнему помогать кому-нибудь, то только одному человеку — самому себе. Взрослые дяди играли в игру под названием «деньги». Майк тоже стал взрослым. Прощай, восьмитысячное жалованье плюс крошечные премии. Привет, новая жизнь с окладом восемнадцать тысяч в год и новой целью — стать одним из них, одним из власть предержащих.

Новая жизнь началась с должности младшего помощника в огромной адвокатской конторе на Мэдисон-авеню, которая была похожа на улей с четырьмя десятками адвокатов и специализировалась на корпоративном праве. Он два года терпел эту скуку. Работа была чисто технической и однообразной. Ему редко представлялась возможность лично увидеть клиента, и он ни разу не попал в зал судебных заседаний, о чем так мечтал в студенческие дни. Начальство считало, что их подчиненные должны посвящать свободное время нью-йоркской светской и культурной жизни. Перспективы серьезного финансового успеха почти не было. Поскольку он чувствовал себя несчастным и был невесел, его скромная светская жизнь тоже была безрадостна. У Барретта были два романа: с привлекательной разведенной брюнеткой и хитрой рыжеволосой фотомоделью. С плотской точки зрения обе удовлетворяли его, но в других отношениях — нет. Он скучал наедине с собой, а теперь стал скучать в обществе.

Наконец положение начало проясняться. Прежде он хотел перейти на другую сторону — перестать пыжиться, присоединиться к «ним» и стать одним из «них». О, они встречали каждого «фауста» с распростертыми объятиями, засыпали радужными обещаниями, кормили не хлебом, а пирожными, а потом запирали в темницу корпоративного права и выбрасывали ключ от нее. Да, сейчас положение прояснилось. Сильным мира сего можно служить, но присоединиться к ним оказалось не так-то легко, потому что на вершине мало места, потому что кто-то должен именно служить им и потому что их волшебная власть действовала безотказно. Или, по крайней мере, так казалось Барретту, когда он переживал пору глубокого отчаяния.

Требовалась решительная перемена, и в один прекрасный день она стала возможна. В своем ежемесячном письме Эйб Зелкин сообщил, что в Лос-Анджелесе есть много хорошо оплачиваемых мест для способных и опытных адвокатов. Зелкину самому предложили несколько таких мест, и, хотя он отклонил предложения, одно-два из них, надо признаться, казались очень заманчивыми. После этого письма Барретт постоянно думал о Калифорнии и вскоре решил туда переехать.

Он сдал адвокатские экзамены и через несколько месяцев уже работал в небольшой, но очень почтенной конторе под названием «Тэйер и Тёрнер» на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Кроме него там работали еще четырнадцать адвокатов. Все клиенты были либо знаменитыми, либо богатыми, или и знаменитыми, и богатыми одновременно. Близость к успеху еще раз зародила в нем надежду на богатство. После двух тяжелых лет, проведенных в библиотеке фирмы, в кабинете, в судах и конторах богатых клиентов, он постепенно стал специализироваться на налоговом праве. Барретт мало-помалу начал приходить к выводу, что судьба не предначертала ему успех.

Он обладал многими достоинствами и мог здраво оценивать их. Да, он не античный красавец, но у него мужественное обветренное лицо с морщинами в уголках прищуренных по привычке глаз и приподнятыми бровями. Эта привычка отражала его скептицизм и разочарование в жизни. Среди его предков были поляки, валлийцы и ирландцы, от которых ему передались густые черные волосы, выразительные глаза, короткий прямой нос, впалые щеки и квадратная челюсть. Его рост почти достигал шести футов, а покатые широкие плечи и жилистое тело свидетельствовали о том, что когда-то он занимался плаванием. Несмотря на свой несколько беззаботный внешний вид, он, как всякий мужчина, знал, что внутри у него как бы сидит еще один человек, настороженный, всегда начеку, будто спринтер, ждущий выстрела стартового пистолета. Только никакого пистолета не было.

Трудился Барретт на совесть и весь рабочий день был серьезным и сдержанным человеком. В свободное же время он производил впечатление обаятельного молодого человека (если не пребывал в угрюмом настроении), поскольку обладал здоровым чувством юмора, знал, чем развеселить других людей, и понимал, почему они ведут себя так, а не иначе. Он обладал даром оратора, но пользовался им довольно редко. Он много читал и даже когда-то собирался поступить на факультет литературы, но, с другой стороны, хотел быть практичным, а юриспруденция предлагала для этого более широкие возможности. Еще Барретт обладал двумя уникальными качествами, идеально подходящими для профессии адвоката. У него была почти сверхъестественная память. Примерно такая же, как у раввина Элиа из Литвы, который помнил содержание двух с половиной тысяч научных трудов, включая Талмуд и Библию, и кардинала Меццофанти, куратора Ватиканской библиотеки, жившего в девятнадцатом веке и изучившего сто восемьдесят шесть языков и семьдесят два диалекта. Более того, глаз Барретта обладал свойством фотоаппарата навсегда запечатлевать увиденное. Майк Барретт мог прочитать наизусть большую часть свода законов Хаммурапи, завещание Шекспира и эпитафию сэра Джона Стрейнджа («Здесь лежит честный адвокат по имени Стрейндж»), Второе его уникальное качество — любознательность. Он получал удовольствие от всевозможных загадок, тайн, игр. Майк знал, что идеально подходит для поприща адвоката, но особенно его привлекала в этой профессии возможность бросить вызов другим людям. По сравнению с юриспруденцией литература казалась простым развлечением и как бы размораживанием прошлого.

Но несмотря на достоинства, лежащие на поверхности, в глубинах характера коренились изъяны и определенные недостатки. Майк прекрасно знал о них, потому что часто размышлял о своем характере часа в три утра. Он был искушенным адвокатом, но ему не хватало денежного чутья и хватки. Будучи созидателем по своей природе, он стеснялся рекламировать себя, стеснялся почивать на лаврах, когда удавалось их снискать Он был слишком задумчивым и интеллигентным, может быть чересчур склонным к самоуничижению, чтобы публично рекламировать себя или свою роль в делах. Майк Барретт не был ни экстравертом, ни интровертом, скорее уж противоречивой натурой. Наверное, часто думал Барретт, когда он остался один, пострадало его эго.

Барретт сомневался, что руководители, Тэйер и Тёрнер, когда-либо считали его уникальным человеком. И хуже всего — да, хуже всего для него было то, что он и сам не верил в полезность своей работы, в ее важность, считал ее лишь средством, с помощью которого можно жить как хочется. И как ни старался он скрыть этот недостаток рвения, руководство, будто чуткий радар, прекрасно улавливало его. Положение складывалось, по мнению Майка, такое же, как если бы Генри Дэвид Торо[3] в конце концов стал адвокатом по налоговым делам.

Он зашел в тупик, решил Майк, несколько месяцев тому назад. Работа стала утомительной и скучной, подобно однообразному ежеутреннему пробуждению, а Лос-Анджелес, как однажды выразилась родственная душа, был, «черт побери, простым чередованием прекрасных дней». С отчаяния Барретт даже обратился за помощью к психоаналитику, но четыре пятидесятиминутных сеанса не прогнали ощущение бесполезности жизни. Ему совсем не хотелось обсуждать своих умерших родителей или по-настоящему углубляться в свое нездоровое подсознание. Поэтому на пятый сеанс Барретт не пошел.

Потом однажды вечером будто рассеялся туман и пробился проблеск надежды, а еще через несколько недель случилось маленькое чудо, быстро переросшее в большое.

Сначала надежду подал Эйб Зелкин, превратившийся к тому времени в видного члена лос-анджелесского общества с большими связями. Эйб решил уйти из американского союза гражданских свобод и открыть собственную фирму. Он надеялся на приток клиентов, о которых они с Барреттом когда-то мечтали, и дел, которые обогатят их как духовно, так и материально. Как всегда, особенно его привлекала возможность бросить вызов несправедливости, бесчеловечности и безжалостному эгоизму. Для открытия фирмы Зелкину был нужен партнер, и он хотел, чтобы этим партнером стал Барретт.

Предложение снова обрести молодость и бодрость и наполнить дни полезными делами взволновало Барретта. Он станет независимым, оживет, вновь начнет помогать людям. У него будет все, за исключением того, о чем он так долго мечтал и чего так жаждал, — богатства, которое дарило власть.

Барретта очень заинтересовало предложение Эйба Зелкина, но все же он заколебался и решил хорошенько его обдумать. Он хотел быть уверенным в правильности своего следующего хода. Да, стать адвокатом от идеализма очень заманчиво. Зелкин сказал, что можно не спешить с ответом, поскольку ему самому необходимо закончить кое-какие дела. И только потом Барретт должен дать ответ. Если он будет положительным, они создадут свою фирму.

Эту надежду ему подарил Зелкин. А четыре недели спустя, как голубое видение из тумана, возникло предложение Осборна. Тогда-то Майку Барретту и стало казаться, что он наконец добился своего.

Сейчас он словно очнулся от сна и с удивлением обнаружил, что свернул с Уилширского бульвара на бульвар Сан-Винсенти и почти добрался до дома. На Баррингтон-авеню он притормозил возле «Торселло» (владелец здания запомнил свой медовый месяц в Италии на всю жизнь), шестиэтажного дома с бассейном во внутреннем дворике. Майк снимал здесь трехкомнатную квартиру.

Барретт въехал в подземный гараж, вылез из машины и посмотрел на часы. До встречи с Зелкином оставался час, уйма времени, чтобы вновь принять душ, переодеться в более легкий костюм и отрепетировать то, что он должен сказать Зелкину.

Он обошел машину, нагнулся, вытащил картонную коробку, словно тяжелую ношу прошлого, и живо отправился к лифту, который поднял его на третий этаж «Торселло». Пройдя по коридору, открыл дверь и поставил коробку в темный чулан.

Жалюзи на окнах были опущены, и в квартире царила прохлада. Квартира показалась менее удобной и более чужой, чем раньше, но, с другой стороны, стала красивее. И это тоже благодаря Фей, которая, как большинство богатых женщин, которым некуда девать время, обладала задатками декоратора. Впервые увидев его мебель, она возмутилась: «Ну и вкусы у этих домовладельцев! Из какого века эта мебель? Ранний Сан-Фернандо Вэлли?» Вскоре старый продавленный диван был заменен дорогой копией строгой софы в стиле «чиппендейл», стены обтянуты тканью, лампы утоплены в потолок; в одном углу появились стол с откидной крышкой конца Викторианской эпохи и французский стул орехового дерева в деревенском стиле. После первого стремительного налета неуклонное наступление хорошего вкуса получило продолжение. Майк Барретт смирился с кофейным столиком из стали и стекла, слишком низким, чтобы использовать его по назначению. Об этот столик он лишь то и дело спотыкался по утрам, отчего окончательно просыпался. И самое последнее новшество: телефон был спрятан в резной деревянный шкафчик, который попал на улицу Декораторов в Лос-Анджелесе из парижской Свисс-Вилидж. На нем стояла лампа и две хрупкие фарфоровые вазочки, сделанные в Лиможе. Когда Майк был один, как сейчас, он менял местами вазы и телефон.

Поставив вместо телефона в шкаф вазы, он набрал номер телефонистки в холле.

— Это Майк Барретт. Мне кто-нибудь звонил?

— О, я рада, что вы вернулись, мистер Барретт. За последние полчаса было два очень важных междугородных звонка от мистера Филиппа Сэнфорда из Нью-Йорка. Он просил вас немедленно перезвонить и оставил свой служебный и домашний телефоны.

— Ну-ка, посмотрим. Сейчас в Нью-Йорке только двадцать минут четвертого. Наберите его контору.

Встав с софы, Майк снял и отбросил в сторону рубашку, потом отправился на кухню выпить. Готовя напиток, он думал о Филиппе Сэнфорде. Его звонки всегда отличались двумя странностями. Он звонил очень редко, всего несколько раз в год, и только вечером. Звонил он обычно просто так, как подтверждение того, что старая дружба не забыта. Бедняга Сэнфорд получал мало душевного тепла от жены, а его отец-тиран вообще не знал, что это такое. Но сегодняшние утренние звонки отличались от обычных. Во-первых, рано, во-вторых, срочные. Барретт задумался, с чего бы это.

Отпивая шипучий напиток из корнеплодов, приправленный мускатным маслом, Барретт вспоминал давнего приятеля и их дружбу, которая была гораздо старше дружбы с Эйбом Зелкином, хотя и не такой легкой. После Гарварда, когда они с Филиппом приехали в Нью-Йорк, Барретт стал фанатично помогать другим, а Сэнфорд начал работать редактором в знаменитом издательстве своего отца. В то время Майк часто встречался со своим товарищем по комнате в общежитии. Он не только любил Фила, но и многим был ему обязан. Сэнфорд помогал ему в тот трудный год после смерти матери. Даже когда Сэнфорд женился, они продолжали регулярно раз в неделю обедать в ресторане «Барокко» и время от времени ходили на спортивные состязания в Мэдисон-сквер-гарден. После переезда в Калифорнию Барретт видел Сэнфорда всего раз пять, и эти встречи оставили не очень приятные воспоминания. Фил всегда делался угрюмым, когда говорил о жене и двух детях. Он очень переживал и по поводу своего бесправного положения в «Сэнфорд-хаус», где отец правил единолично.

Три с небольшим месяца назад, когда Майк Барретт прилетел на день в Нью-Йорк по какому-то делу, они поужинали в «Оук-рум» в «Плазе». Эта встреча прошла веселее, чем обычно. За время между этой и последней встречей жизнь Сэнфорда очень изменилась. Впервые он получил возможность показать, на что способен. Тогда, в ресторане, его переполняло не только беспокойство, но и воодушевление.

У гиганта издательского дела, Уэсли Р. Сэнфорда, отца Фила, внезапно случился сердечный приступ. Хотя приступ был легким, он стал весьма недвусмысленным предостережением, и Сэнфорд-старший решил уйти в отставку. Этот больной седой исполин, при котором «Сэнфорд-хаус» давно превратился в покровителя и открывателя дарований, писателей, награжденных Нобелевскими, Пулитцеровскими и Гонкуровскими премиями, посчитал, что издательство осталось без головы. На своего единственного наследника, Фила, могучий Уэсли всегда смотрел снисходительно и даже с презрением. Создалось впечатление, будто он, добившийся всего в жизни собственными руками, давно разуверился в возможности родить подобного себе отпрыска. Он считал своего сына ничтожным слюнтяем, неопытным, вечно поющим за упокой. Такое мнение отца угнетало Фила, а то, что он так долго сносил грубое обращение и не уходил из издательства, оказало влияние и на его жену, которая тоже стала считать Фила бесхребетным слабаком.

Слухи о том, что Уэсли Р. Сэнфорд оставил свое процветающее издательское дело, быстро долетели до Уолл-стрит. Огромные коммуникационные конгломераты, пытающиеся расширить сферу своих интересов, очень хотели купить прибыльное и престижное издательство. Едва придя в себя после приступа, Уэсли Р. Сэнфорд стал подумывать о его продаже. Но тут к его постели пришел единственный сын, который впервые в жизни попросил отца дать ему шанс. То ли болезнь лишила Уэсли Р. Сэнфорда твердости, то ли он давно ждал такой просьбы от наследника, так или иначе, старик севшим голосом ответил сыну, что даст ему попробовать.

Уэсли Р. Сэнфорд дал сыну два года, чтобы тот доказал, что способен стать независимым издателем. Если за это время престиж фирмы вырастет, она останется собственностью семьи, Филипп станет ее президентом, а потом и владельцем. Если же Филипп не сумеет добиться успеха и наломает дров, его отстранят от руководства компанией и она будет продана.

Не привыкший принимать независимые решения и командовать, Филипп Сэнфорд начал карьеру неудачно. Из двадцати книг, изданных за первый год, почти все провалились. Остальные едва покрыли затраты, и лишь несколько принесли маленькую прибыль. Ни одну из них нельзя было как-то отметить и уж тем более назвать бестселлером. Ни одна из них не попала в какой-нибудь книжный клуб и не была допечатана позже в бумажной обложке. В конце концов Филипп Сэнфорд впал в черное отчаяние и, осмелев из-за этого, решил попытаться обрести полную самостоятельность. Он надумал издать то, что хотел, а не то, что нравилось отцу. Филипп приобрел права на повесть, которую с восхищением прочитал, возвращаясь морем из Гавра в Нью-Йорк. Эта книга была под запретом не только в англоязычных странах, но и во всем мире. Она называлась «Семь минут», и на нее Филипп поставил все свое будущее.

Во время последнего нью-йоркского ужина Сэнфорд с увлечением расписывал достоинства «Семи минут». Впервые современный общественный климат благоприятствует появлению такой книги, утверждал он. Западный мир, который наконец-то принял «Любовника леди Чаттерлей» и «Фанни Хилл», достаточно созрел, чтобы принять и «Семь минут». Книга уже печаталась в типографии, и интерес к ней в издательском мире рос не по дням, а по часам. Она обещала стать супербестселлером. После этого успеха Сэнфорд получит издательство, обеспечит себе будущее и станет свободным человеком. Почти весь ужин Фил проговорил о себе, и на то, чтобы поинтересоваться, как дела у Барретта, осталось всего десять минут. Майк пожаловался на свою несостоявшуюся карьеру у Тэйера и Тёрнера, а единственными лучиками света назвал предложение Эйба Зелкина и свою любовь к дочери Уилларда Осборна.

И вот сегодня Сэнфорду неожиданно понадобилось срочно о чем-то поговорить. Майк, хорошо знавший характер друга, с любопытством гадал, к чему такая спешка.

В этот миг зазвонил телефон.

— Алло? — сказал он, снимая трубку.