Иронические стихи

Виктор Жигунов

ИРОНИЧЕСКИЕ СТИХИ

Ю

вступление к поэме

Нет, пора,           похоже,                     стать построже. Не транжирить мыслей и чернил. Вот вчера —           о боже,                     что за роже я куплет на память сочинил! А всерьёз писать берусь нечасто: то пристанет вот такой нахал, то сосед упросит, то начальство… Сколько я всего напосвящал! Горько, что эпохе бесполезны те стишки…           Прогрессу вопреки через них в бессмертие полезли лодыри и просто дураки. Нет, преодолею мягкотелость! Вот опять я разложил тетрадь, но кандидатуру захотелось истинно достойную избрать. Подорвать снаряд, а не пистоны! И заметил, гордость не тая: песнопений многие достойны — он и ты, оно и мы, и я. Кстати, я. Ну справедливо ль это: в честь кого мы только слов не вьём, но никак не воспоём поэта, если он имеется живьём! А когда планета, мной удобрясь, между звёзд помчит мой прах во тьму, воссоздать мой многогранный образ не под силу будет никому. Да и ни к чему тогда награда. Слава-то при жизни дорога. Даже я, писатель, — мне бы надо — не читал Гомера ни фига. Сотню лет, ну две по крайней мере, помнят, знают, а потом — провал… Кто читает Данте Алигьери? Очень нудно парень рифмовал. Скажут: «Ограниченность мужичья!» Нет, увы. Устаревает всё… В общем, надо самообслужиться (примечанье: странное словцо: в нём приставка «само» и вторая доля с тем же самым смыслом — «-ся»), ценных мыслей в Лете не теряя и чужого дядю не прося. Кажется, не проще ли простого даром не расходовать ума? Пусть Наташа, например, Ростова о себе писала бы сама. А Толстой не ждал бы озаренья о девичьей внутренней борьбе — он в освободившееся время тоже написал бы о себе. Это было бы глубоко, правдиво! Ну, итак:           новатор и смельчак, я нашёл героя всем на диво и уже я не могу смолчать. Чтобы счастьем род людской прогрелся, усмотрев поэта на корню, ради социального прогресса о себе поэму сочиню! (Если ж у моей могилы в плаче лишь родня была бы — без венка, — то необходимо мне тем паче самому ввести себя в века.) …Тема есть. С названьем дело хуже. «Я» — идею выразит мою. Но нескромно. И старо к тому же. Потому даю названье «Ю».

Про гроб

На взгляд привычный, косный — чего тут парню жаль? Шумят и мыслят сосны, пытливо глядя вдаль. В сети весенней сини колышутся дубы… А жалко древесины, идущей на гробы! Жестока смерть чертовски — и как ей быть не злой? Но для чего же доски заваливать землёй! Распелся соловейко: да эх, да ой, да ну… Хоронят человека, подушку и сосну. Ах, был он ярким перлом — бесстыдно врут друзья… А веке в двадцать первом за ним пойду и я. Не говорите глухо, не капайте на труп, скажите: жил он глупо, хоть в общем был неглуп. И, через щёлку пылко взглянувши на вдову, забитый, как посылка, я в вечность отплыву. Нет-нет. Иссякнут рощи. Отправлюсь налегке: не в дереве, а проще — в пластмассовом мешке. Не хочется мне так-то… Пока я не угас, для траурного акта не выбрать ли сейчас тесину подлиннее?.. Лопату я беру. Вершись, озелененье! Гуляю по двору, закапывая шишки, шепча: вот здесь одна… А через месяц — ишь ты, покажется сосна! Солидный ли зажиток доска — за жизнь, за труд? Но вдруг и ту зажилят, а самого сожгут?! Вопросы горше редьки уж не дают и спать… Скорее помереть бы. …И чуши не писать.

Умиление-ХХ

Двадцатый, век. Везде железо. Фиг ли: моторы, скороварки, тормоза… Мы в технику вросли, мы к ней привыкли. Хотя былинку встретишь — и слеза шибает в нос. Не выползет на щёки. Мы в тайне умиление храним. Но вот бегут по улицам потоки машин. Я прилепляюсь сердцем к ним. Ну что листок? Болтается на ветке, а та из клумбы выперла сама. Совсем не то — ракеты и ракетки, электровозы, шпиндели, дома. Над ними мы работали до стона. Они — родные до последних клемм. Что ж больше умиления достойно — природа или техника? Затем: для собственной же пользы дуб и редька из CO₂ выпихивают O. А если бы нам это было вредно? Они б не поменяли ничего! А если бы вредили нам машины? Да их бы вовсе не было тогда! Они друзьями стали нам большими. Нам не друзья лопух и лебеда. Мне возразят: «Но был бы воздух спёртым без них. Его машины портят». Но мы тоже постоянно воздух портим (особенно когда несём бревно). Я так скажу: уж если удивляться, то технике и выдумке, труду. Во мне всегда такая вспыхнет ласка, как мимо железяки я пройду! Без разных сплавов жизнь была бы гадкой, а без пластмасс вконец бы я зачах. Случается, застыну перед гайкой, любуюсь, даже слёзы на глазах. Немало шпонок на заметку взято, а сколько их увижу на веку! Эй, лампочки, педальки, тормозята!.. Ты слышишь, птичка в ходиках? Ку-ку!

Духовная пища

Хоть я люблю домашнюю стряпню, но собственные вирши не ценю. Как к ресторану, обратясь к журналу, читаю содержание. Меню. Вначале, как холодная закуска, идёт передовица про искусство. На первое — роман. Навалены в сюжет любовь, морковь, мечты, абзацы, бред. Лавровый лист — себе оставил автор (плести венок). И соли тоже нет. Поэму предложили на второе. В ней каша мыслей. Кушанье сырое. И тем, кто разжевать не сможет это, — котлета (критик сделал из поэта). Мозги. Статья, под нею подпись «проф». Но пожалели на неё мозгов. А кто голодный очень, тем дают ещё цыплёнка с надписью «дебют». Без третьего была б сухой еда. Рассказ юмористический. Вода… Я эти вот стихи пишу от сердца, а подадут их в качестве десерта. Журнал закрыт. Проглочен и забыт. Почувствовал я, что по горло сыт. Выплёвываю горькие слова, и не живот болит, а голова.

Лицом к истине

Я всю ночь рассуждаю, где истина, — днём твердят мудрецы то да сё… Капля падает в бочку таинственно. А чего она? Бульк, да и всё. В обыдёнщине кружимся, рушимся, упаду, и обида берёт: обладаю ж кой-чем выдающимся! Скажем, нос выдаётся вперёд. Сколько маяться? Чтоб не отчаяться, я сижу, крепко взявшись за нос. Умник выскажет мысль — удаляется. Сам не понял, чего произнёс. Эх, заботы друг другу приносим! Измышленья, статьи, колдовство… Я мечтаю лицом (ну, и носом) повернуться к истоку всего. Всё солидно звучит: то, что мудро и что глупо, — возьмись разобрать!.. Я вконец заблудился под утро и забылся, уткнувшись в тетрадь. И во сне — вот несёт их нелёгкая! — мысли, фразы… Не те и не те. Вдруг проснулся, ресницами хлопая… Вот же истина — в чистом листе!

Доска

Собака лает. Видно, ей не спится. И я не сплю. Но лаять-то зачем? Я тему для раздумий взял из списка проблем, философем и теорем. Звезда взойдёт — уже вопросов сотня. Закаплет — буду мыслить о дожде. А если нет событий, как сегодня, так я хотел подумать о доске. Мои творенья глубоки и строги, ещё приятней завтрашний прогноз. Но я пишу классические строки в домишке, предназначенном на снос. Вот бросятся потом: музей-квартира… А дома нет. И мусор ветром сдут, все умерли, и нет ориентира… Мимо-реальный комплекс создадут. Доску повесят: «Жил, творил…» Побаски! Здесь натворишь! Топочут над душой хозяева, соседи, дети, бабки. А я терплю, поскольку дом чужой. Так вот, чтоб после не стыдиться миру бесчувствия к поэту своему, я предлагаю: дайте мне квартиру. А памятник мне вовсе ни к чему. Доколе будет так: поэт пылает, мы им не дорожим. Потом ханжим. …Иссякла тема. Вновь собака лает. Порассуждаю про собачью жизнь.

В ажурной тени

Солнце светит, ветры веют. Я гамак себе достал. Понемногу бронзовею… Приготовьте пьедестал. Друг мне пишет: «Тянешь лямку?» Даже больше — две тяну. Выбрал ясную полянку, погружаюсь в тишину. Не поддавшись мелкотемью, взялся… Эх! В разгаре дня старый дуб лохматой тенью наползает на мена. Солнце блещет, брови хмуря: ну-ка строчкой прозвени… «Как живёшь?» Пишу: в ажуре. «В блеске славы?» Нет, в тени. Вот моя бы власть и сила, я бы этой тени… Ведь по названию красива, а мешает бронзоветь. Может быть, скажу и дерзость, но закон у жизни глуп: соберёшься что-то сделать — помешает старый дуб. И не спорь, не огрызайся. Крепок данный дуб пока. «Так за что ты всё же взялся?» Да за бортик гамака. Я, сойдя на землю плавно, прохожу сквозь самый зной. Эта ясная поляна пишется не с прописной. Хоть в лесочке здоровее — прозвеню и на дому… Много всяких бронзовеет, а работать-то кому?

С приветом!

Хоть неудачи есть у каждого, но тут уж далеко зашло… Приёмы самбо я показывал и головой разбил стекло. Дверное. Друг сказал: толстенное! Ну, это ладно, пустяки. Но вот какое совпадение: с тех пор легко пишу стихи. Наверное, аппаратуру на место сдвинуло во лбу. Глядишь, и дверь в литературу я головою прошибу. Пишу. Всё громче залп от залпа. «С приветом ты», — твердит семья. Спасибо, друг. Спасибо, самбо. Спасибо, дверь.           С приветом.                     Я.

Дважды два

Трещит и пухнет голова. Я до рассвета по квартире ходил и думал: дважды два — неужто всё-таки четыре? Вопрос, вы думаете, прост. Но это если брать на веру. А уцепись — и тянешь хвост сомнений, трудностей… К примеру: вот было б дважды два — шестьсот, тогда мы в космос бы летали, не разжигая звездолёт, а нажимая на педали. А если дважды два — один? Да поглядеть на дело шире… Тогда имел бы магазин слегка подпиленные гири. . Решишь, и всех опережай. Японцы темп набрали? Что там! А мы повысим урожай арифметическим подсчётом. Наш век свершеньями богат, детей компьютерами учим, и стыдно верить в результат, что был на палочках получен. А. сколько будет дважды две? А дважды двое? Приступ счастья я ощутил, раз в голове так много может помещаться! Недаром целый мир затих, уснули все, повесив брюки, когда старался ради них безвестный труженик науки. Я недосплю и недоем, и пусть паду я жертвой ранней, но сколько есть ещё проблем, какое поле для исканий!

Книга

В кресле я лежал, читая. Что-то стало тяжело. Присмотрелся — мать честная! — книга весит полкило. Вот раздули эпопею! Разжевали… Что я, туп? Вот прочту — и опупею (надорву, выходит, пуп). Есть, и то нельзя от пуза, а читать — такой предмет: животу не надо груза, голове нагрузки нет. Если связку книжек драных понесём в последний путь, их оценят в килограммах, а не в битах как-нибудь. И рожденье книги тоже для читателя кошмар: чем она скучней и толще, тем весомей гонорар. Я и встал, презреньем полнясь, книгу бросил — ведь она потому зовётся «повесть», что по весу ей цена.

Красная нить

Взял самописку, чувством полнясь, да что-то стих пошёл хромой… В окошко всунулась по пояс калина в шали с бахромой. И сообщила по секрету: «На слово „пакля“ рифмы нету. Лишь на Кавказе есть одна». И локотки сняла с окна. Что за подруга, извините?.. Гляжу, а нету красной нити, и чем стихи соединить? Калина своровала нить. Цыганки с шалями не так ли глаза отводят чепухой? Ведь рифма всё же есть у пакли — «спектакля» (если он плохой).

Срезая пуговицы

Прощай, прощай, моя рубашка! Дыра такая — ай-я-яй… Хоть я любил тебя, но баста — как слёзы, пуговки роняй. Стремясь отсрочить миг разлуки, ты не сошла с колен ещё, бессильно обнимаешь брюки… Но брюки что — штаны, и всё! Утешься, гордость Мосшвейпрома. Под горло пуговки губя, я допустил бы жуткий промах, бездумно выбросив тебя. Уйдёт жена, уедут братья, пальто не требуется в зной, твои же тёплые объятья во все невзгоды шли со мной. Построю мысли по ранжиру — одна тактично смотрит вбок, не бередя утрату: «С миру но нитке — голому клубок». Как раз на ниточке повисло существование твоё; всегда материя первична, всегда вторично вторсырье. Когда и я приду к пределу, встречай меня в стране теней: своя рубашка ближе к телу (но, правда, майка мне родней). Встаю, от горьких дум шатаясь. А ты свалилась в забытьи. И светлой памятью остались в коробке пуговки твои.

В ресторане

Жёлтой жижи миску дали с чёрной костью поперёк — словно розочку в бокале мне прислал покойный Блок. Антрекот — не из-под пресса ль? Растянулся до колен. С виду — ухо, что отрезал у себя же Ван-Гоген. Подошла одна из дур. Чаевые? Хер ей дал! В чае кто плывёт, как Тур, извините, Хейердал?

* * *

Промчалась машин кавалькада: Премьер или, может быть, спикер. Народу обоих не надо. Он лица безропотно вытер. Но всё же останутся пятна: Из луж столько грязи летело… И каждому стало понятно: Политика — грязное дело.