Записки экстремиста

Я разозлился. Последнюю пору он постоянно позволял себе разговаривать вот таким образом — будто высший судья, будто уличая тебя в чем-то, — и эта его манера выводила меня из себя.

— Давай-ка ты сам не ходи вокруг да около, — сказал я. — Давай попрямее.

Я посветил ему фонарем в лицо, и Рослый, недовольно сморщившись, отвернул лицо в сторону.

— Ладно, — сказал он, когда я отвел фонарь, — мне понятно. Не подкатывался к тебе. Ясно. Почему-то стесняется тебя. Меня — нет, Магистра — нет, а тебя стесняется. Странно. Ты ее обратил на него внимания сегодня? Совсем к черту расквасился,

— Ну, положим, — пробормотал я. У меня было ощущение, что Рослый сказал это про меня самого. — Сегодня-то… что ж удивительного?

Рослый резко остановился, поймал меня за рукав и, развернув к себе, заставил тоже остановиться. Лицо его оказалось у моего лица, в меня обдало его дыханием.

— Волхв хочет наверх, ясно? Просится, ясно? Чуть не плачет, просится. Хочу, говорит, умереть на земле. Главное, говорит, сделано, дело крутится, а я уже старый, толку, говорит, от меня все меньше и меньше, только буду тут у вас хлеб есть!

Меня окатило холодом. Я вспомнил не Волхва — каким он был нынче, — я вспомнил себя. Не очень-то я далеко ушел от него; разве что он просился наверх, а я изо всех сил отпихивал от себя вопль об этом.

— Это что… сегодня?

— Сегодня, ясное дело, — грубо сказал Рослый. — Все сегодня. Понимаешь, надеюсь, значение события?

Конечно же, я понимал.

Мало того, что это был Волхв, старейшина, патриарх нашего движения, человек, на биографии, на судьбе которого учились наши дети, — что было ужасно само по себе; но это ведь был именно Волхв, старейшина, патриарх, и как мы могли ему отказать? Однако не отказать ему — создать прецедент, и чем тогда все закончится?

— А что Магистр? — спросил я.

Рослый выругался.

— А, тоже расквасился, глядеть тошно. Он за то, чтобы отпустить.

— В самом деле? — Я удивился. Неужели обычная ироничная трезвость до того изменила Магистру, что он способен закрыть глаза на те неимоверные осложнения, которые неизбежно возникнут у нас, позволь мы Волхву выйти наверх.

— А ты нет? — вопросом на вопрос ответил мне Рослый.

— Я не знаю, — честно сказал я. — Для меня это полная неожиданность. А что ты?

— Пойдем, — тронул меня за плечо Рослый. Мы пошли, светя себе под ноги, и он сказал: — А пусть уходит, черт с ним, что делать!

— В самом деле? — снова непроизвольно спросил я.

— А что делать?! — взмахнув руками, едва не закричал Рослый. — Ты можешь ему сказать — нет?! И Магистр не может. А почему, считаете, я могу, если вы не можете? Он так просится, такой жалкий, смотреть на него…

Он недоговорил.

— А почему ты считаешь, что я «не могу»? — спросил я. — Я тебе не говорил такого.

— Не говорил, а понятно, — сказал Рослый. — Что я, не знаю тебя. «Полная неожиданность»… — передразнил он меня.

Я снес его щелчок молча. Наверное, он был прав.

— Ну, и как же он собирается выходить? — спросил я.

— А не догадываешься? — теперь в голосе Рослого я уловил усмешку. — Через канал, конечно, как еще.

— А-а, — протянул я.

Но я действительно даже не подумал, что через канал. Вовсе он у нас не был приспособлен для того, никогда, ни один человек не выходил через канал на землю и не спускался оттуда к нам.

Да, подземное наше хозяйство было натуральным. Но если быть точным до конца, вполне автономными мы все же не были. Правда, то, что мы получали через канал, было во всем нашем хозяйстве не более чем каплей в море, и однако же обойтись без этой капли мы не могли, и не могли произвести ее здесь, под землей.

Нам не из чего было получать бумагу — раз, мы оказались не в состоянии вырабатывать многие лекарства — два, и не удалось отыскать никакого, пусть бы самого тощего, месторождения соли — три. Мы обеспечивали себя даже одеждой, изготовляя материю из синтетических волокон и немного — для детей — из хлопка, семена которого также были взяты нами сюда, а вот солевой, лекарственный и бумажный узел никак нам развязать не удавалось. Ради бумаги, лекарств и соли и существовало у нас маленькое, подобное игольному ушку, отверстие на землю, которое с чьей-то легкой руки мы называли каналом.

Он действовал раз в год, в заранее условленное число, ночью. В одной из дальних вентиляционных шахт

останавливалось и разбиралось все оборудование, и в освобожденный узкий зев спускались к нам на канате одна за другой подготовленные земные посылки. Знали о канале все в нашем подземном городе, но право на приказ о демонтаже имели только несколько человек! когда-то и Инженер с Деканом, а ныне вот — Рослый, Магистр, Волхв, я… Последние же годы каналом занимался обычно Рослый.

— Я хочу поговорить с Волхвом, — сказал я. — Может быть, мне удастся уговорить его отказаться от своей мысли.

— Поговори, даже обязательно, — мгновенно отозвался Рослый. — Только, уверен, ни черта у тебя не выйдет. У него одна песня: «хочу умереть на земле», — другой не знает. Так что особо и не трудись, не нажимай особо. Обдумай лучше, как будем его уход объяснять. Вот задача тебе. Задача так задача. Над ней давай поломай голову.

Веточка, когда я вернулся, конечно же, не спала.

Я передал ей наш разговор с Рослым, и она, помолчав, сказала с уверенностью:

— Он хочет, чтобы Волхв ушел от нас. Почему-то ему на руку его уход. Он хочет, хочет, только, конечно же, скрывает это.

— Ты слишком категорична. — Что-то в поведении Рослого заставляло меня тоже подозревать его в подобном желании, но зачем ему хотеть этого? И, подозревая, я не верил своему подозрению. — Просто он внутренне уже согласился на его уход.

— Согласился, конечно, — упрямо сказал в кромешной тьме над моим ухом голос Веточки. — Еще и потому, что рад его просьбе.

Ну ладно, ладно, — проговорил я примирительно, — вот я еще сам потолкую с Волхвом, и будет видно.

Но с Волхвом назавтра никакого разговора не получилось.

И в самом деле, он был словно бы не в себе, он не слышал ничего, что я говорил ему, н на любые мои слова отвечал, как заведенный, одно и то же:

— Но ребята не против! Ребята не против! Даже Рослый! Рослые меня понимает. Почему ты не понимаешь? Только ты, один ты! Почему?!

В голосе его была истерическая беспомощная горячечность, казалось, сейчас, в следующее мгновение он разрыдается, и такой конечной, последней усталостью были налиты его блеклые, потерявшие цвет глаза, что не знай я его прежде, никогда бы не смог представить, как они могут быть ярки, как жарко, как зажигающе могут гореть.

— Бог тебе судья, — только в конце концов и оставалось мне сказать ему.

Никаких проводов Волхву перед его ночным уходом через канал мы не устраивали. Я лично попрощался с ним еще утром, столкнувшись в диспетчерской по пути в забой. «Всего тебе», — сказал я, подавая руку. Он было подался ко мне обняться, я отстранился. «Напрасно ты так», — сказал он. Но я ему не стал даже отвечать. И прожил весь день до ночи как обычно — работая на своем участке в забое, и по-обычному провел вечер — занимаясь в школьном гимнастическом зале с прикрепленной ко мне группой мальчиков. Канал был не моей заботой, хлопоты, связанные с подготовкой его к работе, меня не касались. Канал был заботой Рослого.

3

То, что ждало меня наутро, не могло мне присниться ни в каком самом кошмарном сне.

Оказывается, Рослый чувствовал себя вчера нездоровым, попросил Магистра заменить его на приеме посылок, в том числе и проводить наверх Волхва, и Магистр, воспользовавшись этим, пытался уйти вместе с Волхвом.

— Не может быть, — не поверил я Рослому, когда он, не в силах сдержаться, матерясь через слово, рассказал мне о Магистре.

— Не может только мужик родить, ясно?! — закричал в ответ Рослый. — А он едва не ушел! Случайность только и. помещала! Он уже наверх поднялся, ему только из корзины на землю ступить осталось! Парнишка, помощник, что внизу был, раззява попался. Тормоза не зажал, а противовес уже снимать стал. Скинул два блока — корзина и ухни вниз. Так наш друг и полетел: одной ногой внутри, другой наружу, всю пятку, пока летел, о стенки размолотило!

— Да что ты?! — непроизвольно воскликнул я, — Но жив он?

— Жив, слава богу.

Как-то странно произнес Рослый это свое «слава богу», как-то плотоядно вышло у него это, и я внимательно вгляделся в его лицо.

— Ты что, крови жаждешь?

— Жажду я! — Рослый сплюнул. — Лихо ты выражаешься. Вампиром меня назови еще! Он нашему Делу изменил. Он изменник! А изменника, ты считаешь, нужно прощать?

— Но Волхв ведь тогда тоже изменник?

— Волхва мы отпустили! Он с согласия! И он старый, ему помирать, а Магистр в самом соку, ему пахать да пахать! Вот разница, ясно?!

Я был ошеломлен этой новостью о Магистре, раздавлен напором Рослого, и голова у меня ничего не соображала.

— И чего же ты хочешь? — тупо спросил я,

— Пусть отвечает за то, что сделал. Перед всем народом пусть- отвечает. Пусть народ выскажется, что он думает по этому поводу. Пусть назначит наказание.

— Где он сейчас?

— Кто? Магистр? — переспросил Рослый. — В медблоке, конечно, где еще.

— Увидеться я могу с ним?

— Ну нет! — Тон Рослого сделался жесток и враждебен. — Кто-кто, а ты с ним не встретишься до самого суда. Вы — «Вольтовы братья», у вас свои, давние отношения, ты не можешь быть объективен. На суде толкуй с ним сколько угодно, а до суда — нет!

Я взъярился. Я уже не впервые отмечал для себя, что Рослый стал в последнюю пору непонятно подозрителен, недоверчив, но в данном-то случае с какой стати он в чем-то подозревает меня, почему вообще чувствует право на это?!

— А ты не находишь, что ты меня оскорбляешь? — слыша, до чего накален мой голос, едва управляя собой, сказал я. — Не находишь, что я могу встретиться с Магистром и без твоего соизволения? Если ты так, то ведь и я могу эдак. Начхать на твое мнение — и пройти к нему.

Рослый отрицательно качнул головой.

— Начхать можешь, а пройти не пройдешь. Тебя не пропустят.

— Не пропустят? — Я изумился.

— Да. Я выставил охрану.

— Охрану? — Я все больше изумлялся.

— Охрану, — подтвердил Рослый. — И подчиняется она только мне. А твое слово для нее — пшик, и не больше.

От моей ярости ничего не осталось. Изумление вытеснило ее напрочь. Он что, захватывал власть, что ли?

— Да чего ты хочешь все-таки? — спросил я.

— Того же, надеюсь, чего и ты. Довести наше Дело до конца. — Рослый не просто выделил «Дело» голосом, не просто подчеркнул его, оно прозвучало у него так, словно бы он покачал его голосом, словно бы он баюкал младенца.

— Так при чем здесь суд над Магистром?

— При том! При том, что мы на краю катастрофы. Люди устали. У людей энтузиазм кончился! Ясно? Три попытки побега за последние полгода — это не знак? Душеспасительные беседы с ними провели, в медблоке на психотерапии подержали, и думаешь, всё нормально? Ничего не нормально. А завтра они не поодиночке рванут, а сразу сто человек. А потом еще сто, да еще двести! Высокий у нас моральный дух воцарится? А как все побегут, тогда что? А побегут, побегут, к тому дело идет. Вы же слюнтяи все, с Волхвом вместе, вы палец о палец не ударили, чтобы правде в глаза взглянуть, я один решился. У меня целый штат осведомителей работает, ясно? Я знаю, к чему дело идет! И контрмеры мною уже продуманы.

Рослый не прокричал мне все это, как можно было бы ожидать от него, он словно бы объяснял мне ситуацию, просто втолковывал очевидное и, обругав меня — «вы же слюнтяи все!» — тут же как бы и простил, отступился извинительно: ну уж ладно, впрочем, какой есть.

А я ощущал себя будто парализованным, изумление, охватившее меня, уже нельзя даже было бы назвать изумлением, это был какой-то столбняк, оцепенение какое-то, полная душевная разбитость.

Но все же я нашел в себе силы повторить свой вопрос:

— Так, и при чем здесь суд над Магистром?

Во взгляде Рослого, каким он смотрел на меня, блестела пустая, металлическая жесткость. Но враждебности в этой жесткости теперь не было.

— Да при том, чтоб видели, что спуску отныне не будет никому. Даже ветеранам движения, ясно? Одному позволили, а другого — к позорному столбу! Мы должны опустить шлагбаум. Закрыть занавес — и чтоб ни щелки. Все, больше никаких «каналов». Абсолютно никаких сношений с землей. Иного выхода у нас нет. Чтобы все знали: поднимемся, только когда закончим. Ясно? Я все продумал. Без бумаги обойдемся. Жили шумеры с глиняными табличками? Сможем и мы. Для школы понаделаем грифельных досок. И без соли обойдемся. Я получил надежную консультацию. Оказывается, мы расходуем ее в десять-пятнадцать раз больше, чем требуется нашему организму! Для вкуса расходуем! Такое расточительство, что нет елов! Вот и будем потреблять ее в пятнадцать раз меньше. Сколько нужно. А вкусовые пристрастия — дело искоренимое. Привыкнем. Запаса, что есть, хватит нам лет на тридцать. С чем сложнее, это с лекарствами. Их ничем не заменишь, для вкуса их не пьют. Но будем обходиться и без них, теми, что делаем сами. Смертность, разумеется, подскочит, особенно детская, но придется пойти на подобную жертву. Ради Дела.

Он снова произнес это слово так, будто баюкал младенца. И я в этот миг подумал почему-то о том, что он, как и в годы молодости, по-прежнему одинок; как одиноки были Волхв и покойный Декан. Но ни Декана, ни Волхва уже нет…

— Может быть, ты прав, — сказал я. — Мне надо обдумать твои предложения. Очень может быть. Но не надо устраивать над Магистром никакого суда. В этом я уверен.

А я уверен, что надо! Мы не имеем права ничего утаивать от народа. И как народ решит поступить с ним, так и будет. Ясно? Народная воля — высший судья, ты согласен?

Вопрос был довольно риторический, и я пробормотал:

— Пожалуй.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Рослый. — И надеюсь, ты будешь вместе со всем народам. Я вообще надеюсь на тебя. Надеюсь, что ты будешь со мной. Во всем к до конца.

А, вот он почему был так откровенен со мной, вот почему так подробно все объяснял. Он хотел, чтобы я был его союзником. И ухода Волхва — правильно почуяла Веточка он тоже хотел, оно ему было на руку, это Волхвово желание, весьма на руку. Магистра же сейчас он хотел скомпрометировать как своего возможного противника и тем самым просто-напросто вывести его из игры. А мне, значит, была уготована роль союзника…

— Я ни с кем, я с нашим Делом, — сказал я.

— Ну и прекрасно, — отозвался Рослый. Вскинул над головой руку и помахал.

И только тут я заметил. Разговор наш происходил в диспетчерской, довольно большом, ярко освещенной сильными лампами искусственном зале, всегда в эту пору людном — как было нынче, — и вдруг вокруг нас никого не стало. Было полно народу, когда мы начали разговор, и никого не стало, все отдалились от нас, оставив нас для разговора один на один. И лишь сейчас, по знаку Рослого, двинулись, зашумев, на своя прежние места, как, видимо, по какому-то другому, не замеченному мной знаку, оставили нас одних.

Выходит, Рослый действительно осуществлял захват власти. Для того, чтобы узурпировать власть, нужен момент, стечение обстоятельств, а к этому моменту— группа надежных, беспрекословно подчиняющихся тебе людей, и, судя по всему, такая группа была им создана, а момент настал. Декан умер, Волхв покинул нас, Магистр совершил поступок, лишавший его права стоять во главе нашего Дела, а я один в счет не шел.

— И когда же суд? — спросил я Рослого.

— Когда, по вашим расчетам, он оправится? — найдя глазами в окружавшей нас толпе врача, спросил Рослый.

— Через недельку, я полагаю, — просунувшись вперед, с подобострастием проговорил врач.

Это был тот самый врач, что устроил истерику у постели умирающего Декана. А делать ему здесь, в диспетчерской, в этот час, отметил я про себя, было абсолютно нечего.