Отныне и вовек

— Ай да я!

Он подхватил обшарпанный саквояж, вытер лоб, оглядел безлюдную местность и задержал взгляд на стойке для писем, торчавшей в конце платформы. В стальном зажиме белело единственное послание, и он поспешил в ту сторону, чтобы высвободить конверт из почтовых тисков. На конверте стояло его собственное имя. Тогда он повернул голову в одну сторону, в другую, пристально вгляделся в тридцать тысяч акров, продуваемых пыльными ветрами, — и не обнаружил ни одной дороги, которая вела бы в это богом забытое место или куда-нибудь прочь.

— Вот так раз, — пробормотал он. — С возвращеньицем. Выходит…

Распечатав конверт, он начал читать:

Здравствуй, Джеймс.

Выходит, ты снова здесь. Чему быть, того не миновать! Но со времени твоего отъезда многое изменилось.

Ненадолго прервавшись, он еще раз обвел глазами унылую аризонскую пустыню, где некогда стоял городок Саммертон.

Потом вернулся к письму.

Когда ты это прочтешь, нас уже здесь не будет. Останется только песок, а на нем следы, да и те скоро заровняет ветром. Мы не стали дожидаться прибытия дорожной бригады и техники. Просто снялись с места и растворились. Доводилось ли тебе слышать, что вокруг маленьких калифорнийских городков прежде цвели сады? По мере того как из этих городков вырастали мегаполисы, апельсиновые рощи таинственным образом исчезали. А вот поди ж ты: в наши дни, если глянуть из окна машины в сторону гор, станет видно, что сады эти — ветром, что ли, их принесло — каким-то чудом переместились к предгорьям, зазеленели, разрослись вдали от бензиновых табунов.

Вот и мы так же, милый Джеймс. Мы — что эти сады. На протяжении многих лет наш слух по ночам улавливал приближение огромного удава — страшной, бесконечной асфальтовой змеи, которая почти беззвучно — не так, как бранятся и кричат соседи, не так, как рычат грузовик и трактор, а так, как шуршат рептилии, — с жутким вкрадчивым шипеньем приминала травы и бороздила пески; одна, никем не взнузданная и не погоняемая, она сама себе указывала путь и устремлялась к теплу живого тела, к человеческому очагу. Так вот: притягиваемая нашим теплом, она, как любая рептилия, грозила лишить нас покоя и согнать с насиженных мест. Нас давно посетило такое видение, задолго до того, как ты приехал с дурными вестями. Поэтому не терзайся. Чему быть — того не миновать, это лишь дело времени.

Много лет назад, милый Джеймс, стали мы готовиться к смерти нашего городка и к исходу горожан. Запасли сотни гигантских деревянных колес, неимоверное количество бревен, железные скобы.

Колеса, как и бревна, годами рассыхались под солнцем, сложенные на окраине.

А потом грянул трубный глас, нарушив твоими устами пир во время чумы; ты видел, как бледнели наши лица при каждом откровении. В середине твоей речи мне подумалось, что ты вот-вот отступишь, сломаешься и обратишься в бегство, преисполнившись нашей тревоги. Но ты остался. Договорил до конца. Мне казалось, ты упадешь замертво и не увидишь нашей гибели.

Ты поднял голову, а нас уже и след простыл.

Мы знали: у тебя в душе разлад, и поэтому я дала тебе единственное лекарство, которое знала, — свою заботу и слова утешения. А когда ты, не дожидаясь остановки, вскочил в тамбур дневного поезда и умчался прочь, мы поглядели на сложенные возле города железяки, деревянные колеса, припасенные для помостов бревна — и воображение нарисовало, как наши дома, амбары и сады перекочевывают в неведомую даль, чтобы никто уже и не заподозрил, что в этом месте некогда текла жизнь, которая больше не вернется.

Не правда ли, тебе ведь приходилось видеть одинокое бегство: дом, водруженный, словно игрушечный, на деревянный помост, плывет вслед за тягачом по городским улицам на отведенный для него пустырь, а на прежнем месте остается одна пыль? Умножь эту картинку на сто — и увидишь настоящий караван: это целый город с плодовыми деревьями в арьергарде ретируется к подножьям гор.

Такое вполне возможно. Однако к любому походу нужно готовиться: разрабатывать планы, завершать начатое, строить тысячи кораблей, выпускать десятки тысяч танков и пушек, сотнями тысяч делать ружья и отливать пули, штамповать миллионы касок, шить десятки миллионов кителей и шинелей. Как все это было нелегко и как пригодилось, когда грянула война, обратившая нас в бегство. Сегодня наша задача куда проще: снять с места город, поставить его на колеса и возродить заново.

Со временем наши скитания обернулись не похоронным маршем, а триумфальным шествием. Нас подгоняло громыханье воображаемого грома и угрожающее шипенье этой новой магистрат, выползающей из-за восточных отрогов. По ночам мы слышали, как она тянется что есть сил в нашу сторону, чтобы не дать нам уйти.

Короче говоря, поставщики бетона, которые, собственно, и вращают землю, нас не настигли. В последний день нашего исхода здесь остался — вот как раз где ты сейчас стоишь — только ветхий перрон в окружении апельсиновых и лимонных деревьев. Этим предстояло уйти последними: дивной колонной тонко благоухающих крон, по четыре в ряд пересечь пустыню, чтобы подарить тень нашему — отныне тайному — городу.

Оцени сам, как у нас это получилось, милый Джеймс. Снявшись с места, мы не оставили за собой ни камешка, ни булыжника, ни съестных припасов, ни могильных плит. Перевезли все, все, все.

Вот дотянут сюда шоссе — и что найдут? Да и был ли когда-нибудь в штате Аризона такой городок Саммертон — здание суда, ратуша, пригородный парк, опустевшая школа? Нет, ничего похожего здесь не было. Глядите: одна пыль.

Оставлю это письмо на вокзальной почтовой стойке; надеюсь, ты его получишь, если часом занесет тебя в эти края. Что-то мне подсказывает: ты вернешься. Сейчас поставлю подпись, запечатаю конверт и словно передам его тебе из рук в руки.

Когда дочитаешь до конца, дорогой мой друг и возлюбленный, развей эти строчки по ветру.

Внизу стояла ее подпись: Неф.

Он разорвал листок на четыре части, потом еще и еще раз — и подбросил конфетти в воздух.

«Ладно, — подумал он, — теперь-то куда?»

Прищурившись, он вгляделся в пустынную даль, где тянулась низкая гряда наполовину зеленеющих гор. Воображение дорисовало сады.

«Вот туда», — решил он.

Сделав первый шаг, он обернулся.

Как старый облезлый пес, в привокзальной пыли лежал саквояж.

«Нет, — подумал он, — ты из другого времени».

Саквояж выжидал.

— Лежать, — скомандовал он. Саквояж остался лежать.

А сам он зашагал дальше.

Глава 33

Когда день уже стал клониться к закату, он дошел до первых апельсиновых деревьев.

Когда над городом сгустились сумерки, в палисадниках возникли знакомые стайки подсолнухов, а над крыльцом закачалась вывеска «Герб египетских песков».

С последними лучами солнца он прошагал наконец по гравию, взбежал по ступенькам и, постояв перед дверью-ширмой, нажал на кнопку звонка. Послышались негромкие трели. В холле, на лестнице, появилась тонкая тень.

— Неф, — тихо выговорил он, помолчав. — Неф, — сказал он. — Я вернулся домой.

Левиафан-99

Радиомечта

В тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда мне было девятнадцать, я безоглядно увлекся радиоспектаклями Нормана Корвина[11].

Позднее, когда мне уже стукнуло двадцать семь, мы с ним познакомились, и он вдохновил меня на создание марсианских историй, из которых потом выросли «Марсианские хроники».

Много лет я мечтал, чтобы Норман Корвин поставил радиоспектакль и по какому-нибудь из моих произведений.

Вернувшись из Ирландии, где в течение года шла работа над сценарием к фильму «Моби Дик» Джона Хьюстона, я не мог выбросить из головы Германа Мелвилла[12] и его левиафана-кита[13]. Вместе с тем я по-прежнему был околдован Шекспиром, который покорил меня еще в школе.

По приезде из Ирландии я стал подумывать о том, чтобы взять да и перенести мифологию Мелвилла в космическое пространство.

Незадолго до этого Эн-би-си подвигла нас с Норманом Корвином на совместную работу над часовым радиоспектаклем. Закончив первоначальный вариант сценария «Левиафан-99», где корабли стали космическими, место мореходов заняли одержимые капитаны этих космических кораблей, а гигантского белого кита заменила ослепительная белая комета, я передал текст Норману, который, в свою очередь, отослал его на Эн-би-си.

В то время радио постепенно сдавало позиции, отступая перед натиском телевидения, и от Эн-би-си пришел ответ следующего содержания: «Просим вас разбить сценарий на трехминутные эпизоды, чтобы постановку можно было транслировать по частям».

Совершенно убитые, мы с Норманом отозвали сценарий, и я послал его в Лондон, на Би-би-си, где и была осуществлена радиопостановка с Кристофером Ли[14] в роли безумного капитана космического корабля «Сетус»[15].

Радиоспектакль вышел просто великолепным, однако мечта о том, чтобы режиссером моего произведения стал именно Корвин, так и осталась мечтой. Под влиянием своей, если можно так выразиться, «шекспиромании» я осмелился расширить текст «Левиафана-99» вдвое, и весной 1972 года по нему был поставлен спектакль в одном из павильонов на студии Сэмюэла Голдвина. Но к сожалению, те дополнительные сорок страниц разрушили мой первоначальный замысел. Потерялась сама суть этой истории. Критики были единодушны в своих саркастических оценках.

В последующие годы «Левиафан-99» ставился то здесь, то там; я мало-помалу снимал, как стружку, ненужные страницы в надежде когда-нибудь привести материал к первоначальному одночасовому варианту, который лег в основу радиоспектакля.

Сегодня, тридцать лет спустя, эта повесть представляет собой мою заключительную попытку собраться с силами и вернуть к жизни то, что начиналось как радиомечта, надежда на Нормана Корвина. Заслуживает ли эта мечта того, чтобы явиться в нынешнем воплощении, — решать вам.

Посвящается Герману Мелвиллу, с восхищением

Глава 1

Зовите меня Измаил.[16]

Измаил? Это в две тысячи девяносто девятом году, когда поражающие воображение новые корабли, уже достигнув звезд, продолжают свой путь дальше? Разрушают звезды, вместо того чтобы благоговейно трепетать перед ними? И вдруг такое имя — Измаил?

Да.

Мои родители были среди первых смельчаков, отправившихся на Марс. Когда смелости поубавилось и появилась тоска по Земле, они вернулись домой. Меня зачали в том рейсе, и родился я в космосе.

Мой отец, досконально знавший Библию, вспомнил еще одного изгоя, который странствовал по мертвым морям задолго до Рождества Христова.

Никто бы не выбрал лучше, чем это сделал отец, имя для меня, в то время единственного ребенка, выношенного и рожденного в космосе.

А он и вправду назвал меня… Измаилом.

Несколько лет назад решил я пересечь все моря ветров, что странствуют по этому свету. Всякий раз, когда в моей душе наступает слякотный ноябрь, это значит, что пришло время опять бросить вызов небесам.

Так что в субботу, в конце лета две тысячи девяносто девятого, среди птичьего гомона, ярких воздушных змеев и грозовых фронтов, я оторвался от земли, уносимый ввысь моим реактивным ранцем. В том неудержимом полете я устремился к мысу Кеннеди оперившимся птенцом в стае памятных мечтаний, которые лелеял старик да Винчи, придумывая свои древние летательные аппараты. Согреваемый пламенем огромных стальных птиц, я чувствовал, как хлынули в мою душу потоки бесконечной и нетерпеливой Вселенной.

Издалека я заметил сильное бурление: мыс Кеннеди раскалился от тысяч ракет, вырывающихся из огнедышащих пусковых установок. Когда пламя наконец утихло, в воздухе остался лишь простодушный шепот ветра.

Я быстро и мягко спустился в город, и меня подхватило течением движущегося тротуара.

Над головой проплывали арки и порталы зданий, а вокруг мелькали тени. Куда я направлялся? Уж точно не в холодные стальные казармы — приют усталых астронавтов, а в прекрасный, тщательно запрограммированный и оборудованный рай.

Мне предстояло явиться в Академию астронавтики для прохождения тренировочного курса перед великим путешествием за пределы звезд, но о своей миссии я до поры до времени ничего не знал.

В этом месте уживаются луговые просторы для игры ума, гимнастические снаряды для укрепления тела и богословская школа, своим учением неизменно зовущая ввысь. Да и то сказать, разве космос не похож на гигантский собор?

Пройдя сквозь зыбкие тени, я оказался в вестибюле академического общежития. Чтобы зарегистрироваться, я приложил ладонь к панели идентификации, которая считала мой потный отпечаток и, словно гадалка, мгновенно выбрала для меня соседа по каюте на предстоящий рейс.

Откуда-то сверху зажужжал зуммер, послышался гул, звякнул колокольчик, и женский голос — шипящий, механический — объявил:

— Измаил Ханникат Джонс; возраст — двадцать девять лет; рост — пять футов десять дюймов; глаза голубые; волосы каштановые; телосложение легкое. Просьба пройти в помещение девять, второй этаж. Сосед по комнате: Квелл.

Я повторил:

— Квелл.

— Квелл? — раздалось у меня за спиной. — Не завидую!

А другой голос добавил:

— Крепись, Джонс.

Обернувшись, я увидел троих астронавтов, постарше меня, не похожих друг на друга ни ростом, ни манерой держаться, — они запаслись спиртным и протягивали мне стакан.

— Держи, Измаил Джонс, — сказал долговязый, худой парень. — Когда идешь знакомиться с таким чудовищем, это не лишне, — объяснил он. — Для храбрости.

— Но сначала вопрос, — заговорил второй астронавт, придержав меня за руку. — На каких рейсах летаешь — на «кисельных» или на дальних?

— Ну, правильнее будет сказать, на дальних, — ответил я. — В дальний космос.

— Расстояния в скромных милях или в реальных световых годах?

— Обычно в световых годах, — сказал я, поразмыслив.

— Ага, тогда имеете право выпить с нами.

Тут в разговор вступил до сих пор молчавший третий человек:

— Меня зовут Джон Рэдли. — Потом он кивнул в сторону долговязого. — Это Сэм Смолл. А это, — он указал на третьего. — Джим Даунс.

Недолго думая, мы выпили. Потом Смолл заявил:

— Вот теперь с нашего разрешения и Божьего благословения можете разделить с нами космос. Полетите разгадывать тайну хвоста кометы?

— Думаю, да.

— А раньше кометы искали?

— Мое время пришло только сейчас.

— Хорошо сказано. Посмотрите-ка туда.

Трое новых знакомцев повернулись и закивали на огромный экран в другом конце холла. И, будто в ответ на наше внимание, экран запульсировал, ожил и показал гигантское изображение ослепительно-белой кометы, затягивающей в свой хвост целые системы планет.

— Симпатичная разрушительница Вселенной, — прокомментировал Смолл. — Пожирательница Солнца.

— Разве комета на такое способна? — спросил я.

— Не только на это, но и на многое другое. В особенности — такая.

— Знаешь, если бы Господь задумал сойти сюда, Он бы явился в виде кометы. А вы, стало быть, собираетесь нырнуть в глотку этого священного ужаса и попрыгать у него в кишках?

— Вроде того, — ответил я нехотя. — Если иначе никак.

— Ну, тогда давайте выпьем за него, парни? За юного Измаила Ханниката Джонса.

Откуда-то издалека донеслось слабое электронное жужжание, ритмичное подрагивание. Я прислушался — звук усиливался с каждым импульсом, как будто приближаясь.

— Вот это, — сказал я. — Что это такое?

— Это? — переспросил Рэдли. — Звук, будто наказание саранчой?[17]

Я кивнул.

— Саранча, бич природы? — подхватил Смолл. — Такое прозвание весьма подходит нашему капитану.

— Вашему капитану? — переспросил я. — А кто он такой?

— Оставим пока, Джонс, — отозвался Рэдли. — Ступай к себе — надо еще познакомиться с Квеллом. Да, Бог в помощь — познакомиться с Квеллом.

— Это выходец из дальних пределов Туманности Андромеды, — доверительно сообщил Даунс. — Высоченный, огромный, просто необъятных габаритов и при этом…

— Паук, — встрял первый астронавт.

— Вот именно, — продолжил Даунс. — Гигантский, высоченный зеленый паук.

— Но вообще-то… — начал Смолл, слегка досадуя на приятелей, — он безобидный. Ты с ним поладишь, Джонс.

— Точно? — спросил я.

Рэдли сказал:

— Вам пора. Мы еще встретимся. Идите познакомьтесь со своим соседом-пауком. Удачи.

Я залпом выпил все, что еще оставалось в стакане. Потом отвернулся, зажмурился и про себя фыркнул: «Удачи!» Как же, жди.

Нажав на кнопку около двери, мгновенно скользнувшей вбок, я прошел по тускло освещенному коридору до кубрика с номером «девять». Стоило мне коснуться панели идентификации, как дверь плавно ушла в сторону.

Нет, подожди, сказал я себе. В таком состоянии лучше не входить. Посмотри на себя. Господи, даже руки трясутся.

Так я и стоял, не двигаясь. В кубрике — сомнений не было — ждал мой сосед по комнате, я не сомневался. Выходец из далекой галактики, паук-исполин, если верить слухам. Черт возьми, подумал я, давай заходи.

Сделав три шага внутрь комнаты, я замер.

Потому что в дальнем углу разглядел огромную тень. Что-то там было, но непонятно где.

— Не может быть, — прошептал я себе. — Не может быть, что это…

— Паук, — подсказало нечто шепотом из другого конца отсека.

Гигантская тень дрогнула.

Я попятился к порогу.

— А тем более, — шепот продолжился, — тень от паука? Конечно нет. Стоять!