Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

«УДАСТСЯ ЛИ?»

Вопрос этот сопровождает нас во всех начинаниях. Но тут с ним, с этим вопросом, целая история.

Для меня было совершенно обязательно очерком «Футбол Константина Есенина» открыть книгу, хотя он мог оказаться и где-нибудь в середине.

Я писал очерк для «Юности» после разговора с чле­ном редколлегии Юрием Зерчаниновым. К этому жур­налу у меня отношение особое: в июньском номере, самом первом, которым открылся в 1955 году журнал, была напечатана моя статья. С той поры более или менее регулярно я печатаюсь в «Юности», чем гор­жусь, понимая, что более тридцати лет как жур­налист прохожу проверку все более взыскательными требованиями. Судить об этом нетрудно: первые мои очерки сейчас в редакции ни в коем разе не приняли бы, удивившись их неказистости.

Так вот, звонок Зерчанинова: «Что собираетесь на­писать?». Люблю редакторов, из переговоров с которы­ми, внешне несвязных и необязательных, о новостях, о погоде, вдруг из ничего, из вокруг да около, лебедем из-за камышей выплывает тема, заставив обоих воск­ликнуть: «Да!». Зерчанинов из таких редакторов. Огля­дываясь на все, что написано для «Юности», я затруд­нился бы сказать, что придумано им и что мною. Такое общение позволяет журналисту чувствовать себя не поденщиком, выполняющим чужую волю, а человеком самостоятельным да еще состоящим в приятном заго­воре с редактором.

В нашем, часа на полтора, телефонном разговоре и обозначился очерк — «Футбол Константина Есени­на». Даже название было произнесено.

Писал я, когда не так уж много времени прошло после того, как не стало моего друга. Каждодневность, заурядность встреч с близким человеком, уверенность, что завтра снова с ним увидишься, оттесняют надоб­ность задуматься: каков он, в чем преуспел, чем ты ему обязан? Беспокоят незаконченный спор, вчерашняя шероховатость, за которую себя казнишь, обещание что-то разузнать, сообщить, найти, принести. А тут все остановилось.

Пятьдесят лет Есенин работал на футбол. Нет, я был не в силах пересказать в очерке его сложную жизнь, далеко не все мне было ведомо. Мог лишь попы­таться вообразить, чем был для него футбол и что он дал футболу, а пробелы были неминуемы.

Но, странное дело, пробелы не смущали. Пусть я мно­гое не знал, зато к моим услугам было то, что пережил сам. Одногодки, люди одного поколения, мы, чего бы ни касались из того своего прошлого, когда еще знакомы не были, понимали друг друга со взгляда, с улыбки.

Дальше произошло следующее. Зерчанинов, прочитав рукопись, предложил в конце, за последней фразой — «Было бы славно написать о футболе так, как он его видел»,— поставить вопрос: «Удастся ли?».

Автору легче согласиться с сокращением, чем с по­сторонней вставкой. А я согласился тут же, чем был немало удивлен: в таких случаях обычно дерзко ершусь.

Выйдя из редакции на улицу Горького, обнаружил, что вопрос «Удастся ли?» привязался. Он отвечал на­строению, с которым я сидел над очерком, чувствуя общность наших с Есениным судеб.

Константин Сергеевич вел свои высокопрофессио­нальные занятия, сохраняя в неприкосновенности пер­возданную душу болельщика. Историограф, энциклопе­дист, он был уверен, что в своих изысканиях никого не забудет, не обидит, не обойдет молчанием, и потому с легким сердцем позволял себе отводить душу в при­страстных переживаниях. В этом секрет обаяния его личности применительно к футболу, его мальчи­шества до последнего дня. И немалая отвага, потому что профессионалы считают хорошим тоном откре­щиваться, по крайней мере на словах, от всего болельщицкого.

Никто не рождается членом президиума федерации, тренером, судьей, репортером, статистиком. Самые чуткие родители бессильны уловить в сыне подобные задатки. Футбольное тяготение начинается в одно прекрасное утро, с восхода солнца, когда человек просы­пается с ощущением, что он — болельщик. Неизвестно почему, но — отныне и навсегда. Можно поигрывать, а можно стоять за воротами. Один двинется в масте­ра, а тысячи равных ему по сердечной привязанности к мячу и любимой команде осядут на трибунах.

Не встречал среди связавших себя с футболом ни­кого, кто угодил бы на эту стезю случайно, по протекции или насильно, поддавшись уговорам. Встречал, и не­мало, таких, о ком полагается отозваться: «не по Сеньке шапка». Но это другой разговор. Болельщиками были и они, не способные стать футболу полезными, а то из-за скудоумия, трусости, лени встававшие ему поперек. Бывало, самые надутые, «замурованные» слу­жбисты, в размягченности или подвыпитии, с видимым удовольствием, хвастая, хотя и опасливо понижая го­лос, расписывали мне свое молодецкое болельщицкое про­шлое, оговаривая, что «откровение не для печати».

Перебираю в памяти людей футбола и вижу всего двоих, кого мне и в голову не приходило, хотя и мог, подбить на признание в тайной склонности. Это Вален­тин Александрович Гранаткин, долгое время руководи­вший футболом в стране, и Борис Андреевич Аркадьев, тренер-философ. Впрочем, не буду обескуражен, если людям более осведомленным, чем я, ведомы их клубные пристрастия. Достаточно и того, что оба они, зани­мая видное положение, не дали ни малейшего повода для пересудов, попреков за спиной. В широком же смысле оба они были болельщиками, да еще какими!

Валентин Александрович, после того как его безвин­но и бестактно отстранили от руководства футбо­лом, работал в олимпийском комитете. И частенько мне позванивал: «Слушай, как можно было принять такое решение? Какой-нибудь оболтус из тузов ляпнул, а они лапки кверху. Бедный наш футбол! Ты бы хоть намекнул, ну не в своем «Футболе», за это тебе попа­дет, так в «Огоньке»...»

Борис Андреевич, пока позволяло здоровье, заявлялся в редакцию без оповещения («был неподалеку, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть»), работа пре­кращалась, все тянулись «на Аркадьева», он в моей комнате усаживался в кресле (спина прямая, руки спо­койно, по-царски лежат на подлокотниках) и произно­сил медленные монологи. Медленные и по причине его приятного легкого заикания, и, главным образом, отто­го, что говорил афористично, каждую фразу готовил.

«Поистине неисповедимы пути. Когда я в сороковых годах дерзал намекнуть, что будущее за универсаль­ными игроками, меня опровергали, высмеивали: «ориги­нал», «чудак»! А сегодня универсализм — к общим услу­гам, словно он от Адама и Евы».

Поднимался и уходил Аркадьев так же внезапно, как и приходил. И я так и не знаю, отводил ли он одинокую душу, заходя в редакцию или хотел быть полезным нам, репортерам, а через нас — футболу.

Есть ли вообще какой-то резон в попреке: «Э, да он болельщик!», когда само существование футбола обес­печивается нашим к нему неравнодушием?!

Болельщику позарез необходим другой болельщик. Робинзон Крузо, окажись он в наше время на острове с телевизором, после нескольких трансляций помутился бы разумом из-за невозможности обсудить увиденное. С теми, кто из одного клубного лагеря, разговор течет как по маслу, гладкий, ласкательный. Но признаем: и однообразный, топчущийся на месте. А все охочи до остроты, чтобы лезвие повизгивало об лезвие. Схва­титься в перепалке — все равно что разрядиться и сно­ва зарядиться.

Футбол идет и идет, подкидывая очередные кол­лизии и выкрутасы, и мы тут же вцепляемся в них. Футбольные обсуждения, горластые, нерассудимые, резкие, грубоватые, не что иное, как правдоискательст­во на свой лад. События на стадионе дают повод, толчок, а круги расходятся по городам и весям, воз­буждая весь легион.

Двадцать лет болельщицкого стажа и потом три­дцать с лишним журналистского — так сложились пол­века моей близости с футболом. Чувствую, что от простого сложения проку нет: им ничего не объяснишь.

Вот хотя бы такая задачка. Попробуйте выписать столбиком команды высшей лиги согласно вашему к ним расположению. Вверху — единственная, родимая; ни­же— все остальные, которым вы симпатизируете по убывающей. В самом низу окажутся нелюбимые, а для кого-то прямо-таки невыносимые. Потом спокойно взвесьте, насколько ваше отношение к командам со­впадает (или не совпадает, что вероятнее) с их обще­известными заслугами. Легко убедиться, как много личного, не поддающегося разумному истолкованию, вносим мы в восприятие футбола. Уверен, что у кого- то на самой нижней строке окажется либо киевское «Динамо», либо «Спартак».

Задачка не ради того, чтобы укорить. Мне самому не раз приходилось ее решать, пока из лица вольного, способного нагородить в сердцах что попало, превра­щался в лицо ответственное за свои слова. Что-то при этом терялось. А что- то приобреталось. Думаю, при­обреталось больше.

Как же это происходит? Может быть, просто с годами мы научаемся владеть собой, напускаем на себя показную должностную бесстрастность? Или футбол открывается нам в своей безбрежности, и ста­новится нудно бултыхаться возле одного и того же дебаркадера? Не получается ли так, что в футболе мы постепенно начинаем различать кроме гула игры еще и гул времени, а это задевает не на шутку и тянет размышлять о «природе вещей», заодно проверяя самих себя? И в чем власть репортерской работы, подминает ли она нас, ограничивает, развивая сердечную недоста­точность, или, наоборот, выпускает на свободу?

Желая хоть в какой-то мере разобраться во всем этом, не вижу другого способа, кроме того, чтобы восстановить все, как было, с самого начала. Когда понял, что книге подойдет название «Обо всем по поряд­ку», я имел в виду последовательность во времени. Однако есть и иное «по порядку» — в замысле и работе. Очерк «Футбол Константина Есенина» навел на мысль о продолжении. Оттого ему и место — в начале.

Константин Сергеевич при жизни оказал мне вели­кое множество дружеских услуг. Вот и еще одна, когда его уже нет.

Что же до вопроса «Удастся ли?», то для меня он не в авторской совестливости — ее нам не дано пере­ступить,— а в сомнении, что сумею написать о виден­ном и пережитом с той непосредственностью, которой в избытке был наделен Константин Сергеевич. Но верно ведь и то, что, сидя рядом на трибуне и толкая друг друга локтями, каждый из нас подстраивал бинокль под свое зрение. Уповаю на наше равенство в привязанности к футболу.

ФУТБОЛ КОНСТАНТИНА ЕСЕНИНА

И ровесники мы с ним — все, что происходило более чем за полвека, у нас общее, сходное,— и грудились бок о бок, а в последние годы, сами того не заметив, оказались душевно близкими, дня не проходило, что­бы кто-то из нас не набрал номер телефона и не начал с вопроса: «Как вы там?». Хоть и говорят, что время лечит, мне уже не привыкнуть, что не прозвучат ни этот звонок, ни этот вопрос.

Осталось ощущение, что мы с Константином Сер­геевичем знакомились трижды. А вернее сказать, я для себя трижды его открывал.

Не помню, но полагаю, что впервые мы натолк­нулись друг на друга на «Динамо», в ложе прессы. И поводом скорее всего явилось то, что я встречал в газетах его подпись, а он — мою. Далеко мы не пошли: любезности, отрывочный обмен впечатлени­ями на ходу о матчах, о статьях.

Однажды он внезапно насел на меня.

— А ведь вы спартач, верно?

Я в молодую свою пору пуще глаза берег репор­терскую нейтральность, безжалостно подавлял в себе залихватские болельщицкие вольности, которых на­хватался в отрочестве, и заявление Есенина показалось мне бестактным.

— С чего вы взяли?

— Зря отпираетесь,— Есенин скрипуче, деланно рассмеялся. Он не ожидал отпора, был обескуражен: как можно не признаться в любви к «Спартаку», в той любви, которую сам он не таил, объявлял о ней перво­му встречному?

...Лет тридцать спустя, в 1985 году, печатно сделал он удивительное признание:

«Все человеческие впечатления, чувства обязатель­но субъективны. Вспоминаю ленинградскую блокаду, дни и ночи, которые надо было пережить, каждые 24 часа. А порой в затишье было грустно и наплывало былое... Иногда лезли в голову рифмы.

День придет, И перламутром шелка В бирюзе, сверкающей росой, Замелькают красные футболки С знаменитой белой полосой.

У каждого за спиной в те дни было «дыхание Родины огромной», но и свой дом, своя улица, товари­щи, друзья.

У меня за спиной был «Спартак».

...Но в тот давний день, когда Есенин насел на меня с допросом, он, думаю, по молодости еще не отдавал себе полного отчета в глубине своего пристрастия, просто его подталкивало озорное любопытство. А я подумал: «Ему-то что, ему можно, он в редакции не работает». Да и знакомы мы были шапочно — обя­занности быть откровенными между нами не суще­ствовало.

— Зря, зря. Что ж тут такого? Мы и между строк читать умеем.

Его «мы» не требовало пояснений: я знал, что у него была компания, с которой он ходил на стадион, что в этой компании Алексей Арбузов, Юрий Трифо­нов, Леонид Малюгин, Семен Нагорный. Все они со­стояли в спартачах, кроме Малюгина, кажется, и назы­вали себя «пятеркой нападения Арбузова».

Позже я сумел оценить сплоченность их компании. Как-то раз на «Олимпийский» мы добирались с Ко­нстантином Сергеевичем и всю дорогу судили и ря­дили о «текущем моменте» нашего футбола. А воз­вращался я с Алексеем Николаевичем Арбузовым. И пока неспешно шли к метро, и потом, стоя в вагоне, держась за поручни, он говорил о том же «текущем моменте». Я не мог сдержать улыбки, боюсь, Алексей Николаевич увидел в ней иронию журналиста по по­воду рассуждений дилетанта, что было бы обидно. А улыбался я, чувствуя, что попал в милый «воде­виль». Мало того, что Арбузов слово в слово повторял некоторые есенинские суждения, и интонации были те же. Все преподносилось интеллигентно, мягко, окру­гло, но и решительно, законченно, как много раз об­думанное и обсужденное. («Что ни говори, а футбол — это, во-первых, психология, во-вторых, техника и, то­лько в-третьих, сила. Злейшие враги красивого фут­бола— равнодушие, с одной стороны, и нервозность — с другой. Уверяю вас, футбол может быть красивым только в том случае, если руководители не будут при­давать поражениям трагический характер. Неврасте­нический оттенок куда чаще ведет к поражениям, чем к победам».) Ясно было, что единогласие моих со­беседников достигнуто в многолетнем общении, как бывает в благополучных семьях.

Вообще же в ранние годы нашего знакомства Кон­стантин Сергеевич в моих глазах выглядел ходячей достопримечательностью, на трибунах в его сторону кивали, о нем перешептывались.

Сын Сергея Есенина и знаменитой в довоенные годы драматической актрисы Зинаиды Райх. Отчимом его был Всеволод Мейерхольд. И знакомство он водил с людьми, известными в литературных и театральных кругах, в разговорах ссылался на Юрия Олешу, Иси­дора Штока, Михаила Яншина, Зиновия Гердта... Еще и фронтовой офицер — грудь в орденах, неоднократно раненный. Он рассказывал, что у него хранится ар­мейская газета с заметкой под названием «Погиб сын Есенина», и шутил, что еще тогда, в сорок третьем, понял, что газетные ошибки пережить можно, и не слишком горюет, когда теперь сам их делает.

За всем этим терялось, казалось будничной подроб­ностью, что он инженер-строитель (участвовал в со­оружении университета на Ленинских горах) и на до­суге балуется занимательными извлечениями про фут­больные рекорды, парадоксы, сенсации.

В ложе прессы, где всем все известно и никого ничем нельзя удивить, где царит бесстрастная тишина и разве что изредка прозвучит язвительная острога о судье или футболисте, сыгравшем невпопад, в этом обществе знатоков и скептиков, шумный, громоглас­ный, несдержанный Константин Сергеевич со своими невыносимо дерзкими, с потолка, заявлениями («Вот увидите, «голубенькие» выиграют и гол забьет «девят­ка»!») выглядел чудаковатым баловнем, с которого спрос невелик. Для тех, кто постарше, метров, он был Костенькой, они его не обрывали, не ставили на место, как непременно сделали бы, если бы так повел себя кто-то другой. Это много позже репортеры следующе­го поколения подсаживались к Есенину, чтобы выве­дать драгоценный прогноз, а комментаторы телевиде­ния в дни, когда положение в чемпионате неимоверно запутывалось, брали у него интервью для «Футбольного обозрения», и он бесстрашно разъяснял, чем все должно кончиться. А в те годы его выкрики оборачивали в шутку. Впрочем, хотя настаивать не могу, думаю, что к нему и тогда, пусть вполуха, но прислушивались, его окаянная самоуверенность чем-то привлекала.

Я переживал пору ученичества, были у меня свои авторитеты среди журналистов и тренеров, Есенин сре­ди них не числился, хотя его забавные подборочки в газетах не пропускал. Занят же я был, как мне представлялось, постижением законов игры и относил­ся к футболу едва ли не как к предмету, который предстоит сдавать на экзаменах. Так что пути наши не пересекались.

Пришло время второго знакомства. После того как в 1966 году я был назначен редактором еженедельника «Футбол», мы сделались, как обозначено в издатель­ских договорах, он — «Автором», я — «Издатель­ством». И договор этот действовал ни много ни ма­ло— семнадцать лет. Мой предшественник, Мартын Иванович Мержанов, из метров, против Костеньки ничего не имел, но резвиться на газетных полосах ему не дозволял, разве что по большим праздникам — «строчек сто, так и быть».

Едва я как редактор начал готовить материалы в печать, меня поразил разнобой в фактах. Многое писалось наобум, в фамилиях, датах, цифрах путаница, одно и то же событие излагалось то так, то этак, гол приписывали то одному, то другому форварду.

Для нашего футбола, вообще говоря, характерны короткая память, забывчивость, необычайно вольное обращение с историей. И не полувековой давности, а хотя бы и прошлогодней. Возьмет кто-то и заявит, что такая-то команда тогда-то играла превосходно, в каждом матче забивала по три-четыре мяча. Прове­ришь — ничего похожего. Ткнешь заявителя носом в таблицу, а он даже не застыдится: «Ну, значит, не в том году, а в другом».

Вранье это не так безобидно, как может показаться. Всплывают дутые величины, а те игроки и тренеры, кто в самом деле многого добился, обойдены и забы­ты. Какой-то сезон вдруг превозносится как ренессанс, а выясняется — только потому, что чемпионом была команда, симпатичная автору, других аргументов нет. Преувеличиваются немыслимо достоинства футбола далеких лет, и невозможно уразуметь, почему же после этого стали играть из рук вон плохо.

А футбол живет не как бог на душу положит, его история — не из нечаянностей и сюрпризов, она подчине­на закономерностям, и, не зная их, не поймешь и того, что происходит сегодня на наших глазах, не предста­вишь, чего можно ждать завтра. Футбольное дело сильно страдает от односезонности, от того, что каждую весну объявляют об одних и тех же надеждах. Осенью они не сбываются, и их заново перекладывают на следующую весну. И так называемые итоги одинаковы, как и надеж­ды. Всегда-то их выводят с восторгом первооткрывате­лей, напрочь забыв, что то же самое говорилось и писа­лось и год и десять лет назад. Святая простота забывчи­вости заслоняет, путает, искажает футбольную панораму.

Односезонность надежд («на этот-то раз должно получиться») не позволяла, скажем, всем миром и со всей строгостью навалиться на фальшивые результаты матчей, которые размывали, подтачивали нравствен­ные основы футбола, отнимая у него силы и черня его в глазах аудитории. Или разобраться в организацион­ной несостоятельности уклада жизни клубов, как и ру­ководства футболом в масштабе страны. Или навести порядок в годовом расписании, принимающем анек­дотический вид, когда команды то играют до бесчув­ствия, а то исчезнут на долгие каникулы и возвраща­ются на поле разучившись.

Так что внеисторичность футбола вовсе не в «белых пятнах» в составах команд, подвизавшихся пятьдесят лет назад. Она в пренебрежении к тому, что было вчера и отзывается сегодня. Опыт нашим футболом накоплен, иначе и быть не могло, да только не впрок, лежит мертвым грузом.

Конечно, все это ясно сейчас. В начале редактор­ской работы я просто прикинул, что футбольная проза выиграет, если обопрется на точные сведения. И по­звал Константина Есенина.

Читал не помню какой сборник, там оказались письма Мейерхольда, и вдруг фраза: «Мой пасынок Костя удивляет меня своим интересом к футболу».

Когда я рассказал об этом Константину Сергееви­чу, он отозвался не сразу, как бы уйдя в приятное и грустное воспоминание.

— Было такое. Всеволод Эмильевич против моих хождений на стадион ничего не имел. Режиссер, он уважал зрелища. Да и на футбол впервые он меня вывел. Его смущали мои разлинованные цветными карандашами тетрадки, куда я заносил всякую вся­чину. Как знать, не подумал ли он, что кто-то мог фиксировать его спектакли так же, как я — матчи?..

— Сколько же вам было лет?

— Тринадцать, должно быть. Слушайте, а ведь полагалось бы юбилей справить: полвека как-никак. Зевнул... Чудно, как нас дела выбирают. Это сейчас молодые люди из подражания цифирью балуются, а что меня заставило? Понятия не имею. Но с тех пор, с малолетства, два часа ежедневно над гроссбухами. Придумал себе службу, а? Без выходных, без отпусков...

Разговор этот был позже. Приглашая Есенина с обещанием открыть перед ним страницы еженедель­ника, я не знал о его подвижничестве. Но вышло так, что баловня Костеньку сразу забыл. Передо мной был человек с фантастической памятью, приводившей меня в замешательство, с глазами, загоравшиеся за стек­лами очков, как только ему приходило в голову, что еще можно извлечь из гроссбухов, напористый и обя­зательный, не желавший сидеть без дела, чувствова­вший себя в форме, если знал, что он перед еженедель­ником в долгу.

Наше общение происходило в редакции, в моей темноватой комнатушке, и всегда было торопливо- деловым. Он заявлялся торжественно, дверь открывал во всю ширь, пожимая руку, по-гусарски щелкал каб­луками. В этом не было нарочитости, позерства: наси­девшись дома в одиночестве над своими записями, он рад был прийти к людям, которые поймут с полуслова, в редакцию, где он свой человек.

Я постоянно чувствовал себя перед ним винова­тым. Видел, что ему страсть как хочется поболтать, обсудить новости. Но мы в редакции с утра, до его прихода, все обсудили, да и вообще «Издательству» и «Автору» не к лицу лясы точить, они — у «конвейе­ра», который доставляет материалы в наборный цех. И Константин Сергеевич покорно доставал из сумки чуть замявшиеся листочки, клал их на стол и кротко и хитро спрашивал:

— Я посижу, не возражаете?

Известная уловка авторов: нам всем кажется, что в нашем присутствии редактор будет милостивее к ру­кописи.

Он сидел в кресле глубоко, развалясь, с деланным безразличием, но вслед каждому движению моей руки очки его посверкивали. Те места в статье, которым он не придавал значения, были выписаны и четко и ровно, без нажима, а когда приходил черед открытию, изю­минке, тут слова шли вкось, буквы укрупнялись, и что ни фраза, то с восклицательным знаком. Это и были знаменитые есенинские находки, которые при­останавливали и изумляли читателей. И как только он видел, что строки с находкой мною прочтены, выпрям­лялся и вскидывал подбородок:

— Каково? Я обалдел, когда сосчитал. Кто бы мог подумать? Нет, ей богу, такая получилась штука — пальчики оближешь...

— Вы можете не мешать редактору?

— И похвастаться нельзя...

Есенин доверял мне, не спорил, не задирался, лишь иногда, даже как бы с удовольствием, что угадал (он обожал угадывать), произносил: «Я не сомневался, что вы это вымараете».

Он знал, что его иногда заносит, но никогда сам себя не редактировал, шел до конца.

— Согласен, тут я схулиганил, могут обидеться, но что-то в этом есть, признайтесь?

Тем временем странички по одной забирала ма­шинистка Лида. А мы в ожидании, когда она пе­репечатает, уславливались о следующей работе. То он сам что-то предлагал, то я его заманивал в какую- нибудь авантюру. На это у нас уходили считанные минуты. Потом он, видя, что я положил перед собой очередную рукопись «в номер», покряхтывая, выби­рался из кресла.

— Ухожу, ухожу, вижу, что у вас запарка. Скажите только, как вам понравился гол Эдика? Стрелец есть Стрелец! Письма я забираю...

Письма Есенину мы складывали в большущий кон­верт, и всегда-то он был набит. Константин Сергеевич засовывал письма в сумку, лихо закидывал ее на плечо, мы жали друг другу руки, он прищелкивал каблуками и уходил, сильно толкнув дверь.

По всем предположениям Есенин должен был быть педантом. А он им не был. Цифры имели для него ценность, поскольку с ними можно было колдовать. Коллекционирование футбольных сведений нынче в моде. Чего только не собирают! Один молодой человек мне представился так: «Мой раздел — отчества футболистов. С именами порядок, а в отчествах — про­пуски». Большинство собирателей гордятся полнотой своих данных и нисколько не задумываются, могут ли они пригодиться.

Есенин никогда не настаивал на безукоризненности своих гроссбухов. «Тут у меня сомнения. Ничего, наве­щу Владимира Ивановича Адамышева (есть такой в Москве скромный, всезнающий статистик.— JI. Ф.), у него полный ажур». «Не семнадцать, а восемнад­цать? Эка важность, в следующий раз исправим. Зато идея хороша!» Аккуратисты любили подловить его на ошибочке, тешили свое самолюбие. А он не горевал, зная себе цену: по части выдумок равных ему не было. Некоторые его изыскания, это чувствовалось, требо­вали воображения, нечаянного озарения. Большая уда­ча, что футбольные цифры достались одаренному че­ловеку.

Он не упускал случая в работу внести игру. Заказа­ли ему буклет — «Лучшие советские вратари». Их должно было быть тридцать. Чего проще отобрать: есть списки «33 лучших», есть  награжденные призом «Огонька», известно, кто защищал ворота сборной. Так нет, Есенин затеял опрос, подключив тренеров, знаменитостей прошлого, журналистов. И от меня по­требовал список. Я продиктовал по телефону и не удержался: «Зачем вам это нужно?»

— Вы не представляете, сколько нюансов! Я же сужу не о вратарях, а о тех, кто мне отвечает. И какие занятные расхождения! Когда-нибудь я об этом на­пишу...

Свои тетради он вел точно так, как начал мальчиш­кой. Украшал их флажками клубов, пускал в ход мно­гоцветье фломастеров, цифры выписывал крупно, не жалея места, с нажимом, с загогулинами, на полях ставил одному ему известные условные знаки. Я не раз заставал его за этим занятием: лицо отрешенное, про­светленное. У меня духу не хватало вторгнуться, пре­рвать — садился поодаль, ждал, когда окликнет.

Все печатное, имеющее отношение к футболу, он не то чтобы собирал, а схватывал без разбору и уволаки­вал домой. Я знал, что его небезопасно оставлять одного в редакционной комнате: тут же начнет шарить и на столе, и на подоконнике, и на шкафу, совать в сумку газеты, журналы, фотографии. Когда я его заставал за «реквизицией», он нисколько не смущался. «У вас же пропадет, уборщица выметет, в макулатуру сдадут, а я что-нибудь выужу». И был страшно до­волен, унося набитую сумку.

У него на даче, на втором этаже, коридор до потол­ка был из стеллажей, туго, так что не вытянешь, набитых желтой, пыльной периодикой. Бывало, я топ­тался возле них, не зная за что взяться. На мои жалобы Константин Сергеевич, посмеиваясь, отвечал: «И не найдете, я все держу в голове. Хотите — покажу изда­ния семнадцатого года? Или дореволюционные? Пре­лесть как писали о футболе: наивно, но все точь-в-точь как было, без дипломатии, без прикрас. Можно бы одними цитатами, без комментариев, изобразить всю историю футбола. И читалось бы взахлеб...»

Мария Алексеевна Валентей, внучка Мейерхольда, дружившая с Константином Сергеевичем, прочитав очерк в «Юности», позвонила мне и рассказала:

— Знаете, как Костя дорожил своим футбольным архивом? Когда его после ареста Мейерхольда и гибе­ли матери в двадцать четыре часа переселяли из их квартиры в восьмиметровую комнатушку, он ни о чем не заботился кроме своих старых газет, многим прене­брег, а их все до одной вывез...

...Футбол пронизан цифрами и выражает себя ими. Мы ждем не дождемся, когда на табло зажжется еди­ничка. Это даже странно, что дух захватывающее зре­лище, в котором мастерство переплетено с драмой, с проявлениями личностей, конечной целью имеет не­мудреные цифры. Но когда этих цифр много, когда они выстраиваются длинными колонками, оказывает­ся, что они не чердачный хлам. Их можно заставить заговорить, и не только о том, что некогда было, но и с намеком на будущее. Тут и своеобразие турнирных отношений команд между собой, возникшее в незапа­мятные времена и неведомо почему продолжающее существовать по сей день. И вероятность реванша. И продолжительность беспроигрышных серий, кото­рые обязательно должны прерваться. И делающаяся все более опасной команда, которую пока бьют нещад­но. Арифметические манипуляции, быть может, тем более всего и любопытны, что подтверждают наши догадки о человечности футбола, подчеркивают те до­стоинства и те слабости, которые с помощью специ­альных материй не истолкуешь.

Однажды Константин Сергеевич заявился в редак­цию и, отдуваясь, как после трудной работы, выпалил:

— Свалил гору с плеч. Никак не мог понять, поче­му мне не симпатичен такой-то (он назвал известного форварда). И ловок, и техничен, и забивает, а веры ему нет. Разложил я все его голы, и, что ж вы думаете, в самых дорогих, неотступных матчах, и в клубе и в сборной, проку от него немного. Теперь ясно...

Уж как нам прожужжали уши, что одиннадцатиме­тровый удар — «стопроцентная» возможность. Есенин просчитал все пенальти в чемпионатах, с 1936 года, и объявил: «Никаких ста процентов в природе нет, семьдесят восемь, тик в тик».

Я вспомнил это его утверждение, когда в июне 1986 года на чемпионате мира в потрясающем матче Брази­лия — Франция не забивали пенальти не кто-нибудь, а, словно нарочно, все звезды — Платини, Зико и Сократес. Знаю, Константин Сергеевич не стал бы торже­ствовать («я говорил!»), скорее посочувствовал бы зна­менитостям. Для него давно был решен вопрос, что двадцать два процента — всегда против, и это знак того, что мгновение может стать роковым и для при­выкшего бить наверняка, для завзятого технаря, пото­му что и у него нервы уязвимы.