– Брюер, придержите язык! – выкрикнул Сомерсет, в то время как Джон лишь пучил глаза. – Нет,
Дерри отвесил почтительный поклон королеве, кипятясь на себя больше всех в этом шатре. Было некое мрачное удовлетворение от того, как он прилюдно озвучил преступление Клиффорда. Сыну Йорка было семнадцать, и угрозы от его побега с поля под Сандалом не исходило никому. Неизвестно, был ли паренек ранен, но Брюер умышленно добавил эту деталь, чтобы выставить барона подлецом, каким тот, в сущности, и был. Так вот и рождается история.
Шатер Дерри покинул с чопорно выпрямленной спиной, зная, что зашел слишком далеко. На промозглом воздухе гнев его быстро выкипел, сменившись стариковской усталостью. Стало темно и тоскливо. Возможно, от Клиффорда придет вызов на дуэль – а впрочем, вряд ли барон унизится до поединка, тем более с риском дуэли перед свидетелями. Лучшие годы уже позади, это безусловно, но Дерри по-прежнему мог при случае изметелить барона в кашу, и тот это знал. Нет, если чего и опасаться, то это ножа в темноте или измельченных кошачьих усов в еде, от которых можно измучиться кровавой рвотой.
Брюер в отчаянье поднял глаза на шпиль сельской часовни, построенной на земле двух семейств, Стоккеров и Уайбостонов. Шансов спрятаться от тех, кто будет разыскивать его ночью, негусто. Придется не спать и находиться в чьей-нибудь компании. За схватку с Клиффордом и даже Сомерсетом Дерри себя не клял. Со смертью Йорка вокруг Маргарет образовалось некое отсутствие силы. Главный ее враг теперь мертв, муж по-прежнему в плену, а она отчасти утратила ту яростную одержимость, с которой жила последние годы, словно перестала четко сознавать, куда следовать дальше. А в пустоту эту ступили люди вроде Сомерсета – молодые, яркие и амбициозные, смотрящие далеко в будущее. Что же до тварей послабей и помельче, вроде Клиффорда, то им лишь бы прибиться к кумирам, к которым можно подольститься.
Жить без надежды, как известно, сложно. Йорк мертв, Солсбери тоже – после всех тех лет, что они хватались за трон так, будто имеют на это право. Потеря короля Генриха – это, пожалуй, единственное место, которое пока еще зудит. Бедная невинная душа в руках людей, имеющих все основания его ненавидеть. Но правда в том, что если Генриха убьют, то королева долго горевать не будет. Вон как у нее взблескивают глаза, когда она останавливается взглядом на Сомерсете! Можно подумать, со стороны этого не заметно…
4
С наступлением ночи разгулялся ледяной ветер с крапинами острого мелкого снега, и стало еще студеней, чем днем. Горбясь под его кусачими порывами, армия королевы сошла с лондонской дороги. По приказу Сомерсета люди сворачивали с широких плоских камней, и башмаки начинали стучать по звонкой от стужи земле. Здесь дожидались конные разведчики, размахивая факелами, помечающими нужный путь. Вблизи находился городок Данстейбл. По предложению Дерри за ночь пятнадцать тысяч человек дружно исчезли, оставив лазутчиков Уорика тщетно высматривать появление армии на дороге к югу.
За несколько дней после того, как Брюер довел барона Клиффорда до багроволицей истерики, шпионских дел мастер ни разу не слышал в свой адрес никаких угроз – к нему никто даже не приближался. Однако бдительности он не ослабил, безошибочно зная породу и злобность таких, как Клиффорд. От Сомерсета тоже ничего не последовало, как будто молодой герцог предпочел просто отмахнуться и забыть о дерзкой выходке Дерри. Если бы Бофорт передумал, результат мог быть чем-то вроде публичной порки – со смаком, на виду у всех. Ну а у Клиффорда для чего-либо подобного не имелось ни полномочий, ни мужества. От него можно было ожидать нападения врасплох. Как результат, Брюер начал вполсилы тешиться мыслью, как бы бесшумно устранить Джона. Хотя даже для шпионских дел мастера выжить королевского барона со свету было бы задачей непростой.
Ряды марширующих перебудили всполошенных обитателей Данстейбла факельным шествием и уже обыденным, усталым требованием «выставить провизию или домашний скот». Нельзя сказать, что у горожан много чего осталось под конец зимы. Основная часть припасов была израсходована за нелегкие холодные месяцы.
На этот раз за проходом армии через городок наблюдала с седла королева Маргарет со своим полуспящим сыном. В ее присутствии бесчинства были исключены – во всяком случае, там, где светили факелы. В результате таких мер разверстка обещала быть гораздо более скудной. Где-то на задворках стали слышны крики, и Дерри готов был отрядить туда нескольких молодцов с дубинами, если распоряжения на этот счет не успел еще сделать Сомерсет. К обочине дороги были доставлены с дюжину мародеров, которых тут же взялись сечь под их крики. Некоторые пытались роптать, но один из капитанов свирепым голосом сказал, что при желании может обойтись с ними, как с дезертирами. Это подействовало как удар плетьми. Кара за дезертирство была суровой и направленной на то, чтобы люди хорошенько думали, прежде чем что-то вытворять холодными темными часами, когда не спят разве что часовые. В качестве меры упоминалось каленое железо, а само уложение люди, не умеющие читать и писать, должны были запоминать наизусть и по требованию воспроизводить на память.
Кстати сказать, протяженность февральских ночей вполне позволяла скрыть большинство грехов. И к той поре, как армия протащилась через Данстейбл, все лавки и кладовые вдоль главной улицы оказались обобраны дочиста. Призрачный вой носился по ветру, провожая супостатов, а замыкающие в строю, сгибаясь под ветром, были вынуждены ступать спиной вперед, сжимая закоченевшими руками оружие.
За городом в синей тьме морозной ночи наметился просвет. Древний лес из дубов, остролиста и берез был здесь густ и обширен, так что без труда поглотил даже такое немалое воинство. Под сумрачным навесом крон и ветвей людям было позволено остановиться на отдых и прием пищи, потому как иначе на бой у них просто не оставалось бы сил. Кто-то вострил клинки и промасливал кожу, а кузнецы черными железными щипцами дергали гнилые зубы. Слуги из обоза развели костры под котлами, где кипело варево из лука и жгутов сушеной говядины и оленины с добавлением всякой доступной всячины, вплоть до кореньев и коры. За раздачей порций – не более чем жидкой жирноватой водицы – наблюдали старшие солдаты. Это они с ревнивой дотошностью наполняли ею кружки и плошки, следя за каждой упавшей с черпака каплей.
Те, кто умел охотиться, пустились трусцой на поиски перепелок, кроликов, лисиц и даже пребывающих в спячке ежиков – словом, какой угодно съедобности. Услуги охотников оплачивались заранее. Когда иссяк запас монет, они продолжали свой труд за добавку к положенной порции. Один из охотников, когда перестали давать деньги, начал скопидомить добытую еду. Однажды вечером на глазах у всех он у отдельного костерка уписывал нажористого зайца. Наутро тело скопидома нашли в петле, и стоит ли говорить, что слёз по нему никто не пролил? В долгом походе многие лишались сил и гибли – падали или убредали прочь с пустыми от голода и изнеможения лицами. Кое-кого силой загоняли обратно в строй, иные оставались там, где упали, сипя напоследок, в то время как остальные проходили мимо, без стеснения косясь на дармовое придорожное зрелище.
Едва похлебав скудного варева, армия королевы снялась с места и двинулась в серой редеющей мгле, где над горизонтом готовилось взойти красноватое низкое солнце. Сил, в том числе и для натиска, по-прежнему хватало. Еще в ночи войско справа обогнуло Сент-Олбанс, так что теперь выход намечался с юго-запада. Кто-то на ходу тихо зубоскалил, предвкушая удивление Уорика и его людей, когда те запоздало обнаружат армию неприятеля у себя за спиной.
С седла откормленного вороного мерина граф Уорик взирал на протянувшуюся к северу дорогу. Утреннее небо было ясным, хотя студеный ветер все так же пронизывал до костей. Позади лежал холм с городком Сент-Олбанс, над которым возвышалось аббатство. Отчего-то в душе шевельнулось раздражение: вспомнился аббат Уитхэмпстеда со своими высокопарными советами наблюдателя, шесть лет назад смотревший за битвой с холма своей обители. В голове не укладывалось, как этот индюк мог столь напыщенно читать на этот счет лекцию ему, Ричарду, по сути, принесшему Йорку победу своим подвигом, и при этом с благостным видом описывать имевшие тогда место изуверства.
Уорик сердито тряхнул головой, избавляясь от этих мыслей. Сейчас единственная забота – это королева и ее армия, идущая с юга. К несказанному удивлению графа, неприятеля все еще не было. Маргарет каким-то образом дала ему время, и он его использовал, вбив свою ярость и горе в созданные валы и рвы. Дороги на Лондон больше не существовало. Армия Уорика врылась в глубокие расселины, намереваясь сорвать любую атаку всадников. В сетях из вервий, поставленных лондонскими оружейнями, каждое острие было надежно закреплено вручную. Назвать эти укрепления неприступными было нельзя, но при штурме силы и уверенность врага, безусловно, пошатнутся. В замысел Уорика входило поистрепать армию королевы, ряд за рядом уменьшить ее численность, пока изможденные ее остатки не начнут истекать кровью. И только тогда он пошлет на нее три рати общим числом десять тысяч человек, которые окончательно сломят волю и надежды Ланкастеров. При этой мысли Ричард нахмурился, взвешивая, сколь немногое осталось от самого короля Генриха. Монарх, собственно, находился невдалеке от места, откуда Уорик с царственной строгостью озирал свой раскинувшийся лагерь. Король сидел в тени раскидистого дуба, глядя вверх сквозь переплетение ветвей. Глаза Генриха были ласковы и тихи, он был словно околдован. Путы с него сняли, хотя в них и раньше не было необходимости.
Впервые столкнувшись с детской простотой и наивностью короля, Ричард Уорик вначале подумал, не разыгрывает ли его монарх, настолько безупречно тот играл роль блаженного. Пять лет назад ходили слухи, что молодой король пришел в себя с восстановленной силой воли и удалью. При этой мысли Уорик невольно пожал плечами. Если оно так и было, то только тогда, а не теперь. На его глазах внимание монарха привлек какой-то шум. Генрих схватился обеими руками за землю и зачарованно огляделся на царящую вокруг суматоху. Назвать его совсем уж слабоумным или бесчувственным было нельзя: он мог задавать вопросы и вроде как понимать ответы, но искра воли не могла, пронизав, поднять его с места. Иными словами, он был сломлен, если не сказать
Причмокнув губами, граф Уорик дернул поводья и повернул коня. Вдоль оконечности лагеря мелкой бойкой рысью скакали трое, и он выехал им наперехват. Двоих из этой троицы он уже узнал: брат Джон и их дядя Фоконберг – оба преданные делу Невиллы. На третьего Ричард в такой же степени положиться не мог, хотя и подозрений герцог Норфолкский де Мобре тоже не вызывал. К тому же этот человек превосходил Уорика титулом и был старше на десять лет. По матери Норфолк происходил из Невиллов, но то же самое можно было сказать и о братьях Перси, которые выступили в поддержку короля Генриха. Ричард мысленно вздохнул. Война подчас рождает странные союзы. По титулу и опытности Уорик поставил Норфолка над престижным правым флангом – чуть впереди остальной армии, как раз перед растянутыми квадратами пехоты. Да, вышло чисто случайно, что Норфолку доводилось встречать неприятеля первым. И если герцог замыслил измену, он сможет нанести ему минимальный урон и, посторонившись, пропустить врага на центр, обрушивая на него тем самым всю отчаянную силу битвы.
Уорик в сомнении качнул головой как раз в тот момент, как те трое круто осадили лошадей. Со смертью отца краски жизни графа несколько поблекли, отбрасывая тень на то, что он раньше принимал за чистую монету, не подвергая вопросам. Отсутствие старика Йорка образовывало в душе брешь, утрату настолько великую, что из края в край даже не охватить взором. Оглядывая друзей и союзников – да что там, даже братьев своих и дядьев! – Уорик нынче только и усматривал в них, что тайную тревожную цель измены.
Перед лордом Уильямом Фоконбергом он учтиво склонил голову, однако тот притерся на лошади ближе и протянул руку, понуждая Ричарда вначале к рукопожатию, а затем и к неловкому объятию. Видеть в лице дяди сходство с чертами отца не вызывало у Уорика никакого удовольствия. Оно и так-то малоприятно, а тут еще эти туманные воспоминания дяди о старшем брате, чуть ли не с претензией на более сокровенное, протяженное знание о том, как они вместе росли… В попытке чем-нибудь утешить племянников Фоконберг рассказывал всякие истории о детстве их отца, которые в силу отсутствия самого Йорка нельзя было подтвердить или опровергнуть, а значит, и принимать на веру. В глазах Ричарда его дядя был человеком явно меньшего пошиба. На людях все трое племянников относились к нему с должным почтением, но насчет глубины их чувства Уильям мог не обольщаться.
Темные глаза этого человека Уорик чувствовал на себе так, как ощущают на лице руку. Прежде к Фоконбергу он относился без неприязни, но со смертью отца влажноглазый дядя Уильям, бывало, вызывал в нем ярость своей слезливой жалостью и всеми этими притрагиваниями. Видя, как в брате копится гроза, Джон Невилл протянул к Фоконбергу руку и грубовато хлопнул его по плечу. Сей жест у братьев означал: хватит, это уже перебор. В самом деле, видеть бледное отражение отца в дяде иногда становилось просто невмоготу. Уильям, конечно же, истолковал это по-своему: вот как браво, по-мужски, выказывает ему поддержку семейный круг! По правде говоря, этим самым жестом его уже не раз чуть не сшибали с седла.
Уорик улыбнулся Джону, хотя глаза его оставались холодны. В момент гибели отца на Джона Невилла манной небесной свалился вожделенный титул барона Монтегю – какое-никакое, а обретение. Что же до старшего из братьев, то он унаследовал титул графа Солсбери, чем во мгновение ока прирастил себе несколько дюжин маноров, замков и имений с огромными, как дворцы, домами. В одном из таких имений, Миддлхэме, прошло его детство, и там по-прежнему жила его мать, ныне в траурном одеянии вдовы. Уорика эти несметные богатства как-то даже и не трогали, хотя Джон явно завидовал такому обилию земель, делающему брата самым богатым человеком в Англии – таким, с которым теперь не потягаться даже дому Йорков. Но все это прах – во всяком случае, пока убийцы отца живут, пьянствуют и развратничают, глумливо смеясь. И где справедливость, когда со стен города Йорка на преуспеяние врагов незряче взирает голова Солсбери, отделенная от тела? Такое даже не вымолвить вслух, хотя оно зияет отверстой раной, раздирая душу, словно вопль. А любая попытка вернуть голову отца может обернуться гибелью. И потому она вынуждена оставаться там, под промозглым ветром и дождем, пока сыновья отца ратными своими трудами приближают отмщение.
Взгляд Уорика вновь остановился на отдаленной фигуре короля Генриха, отрешенно коротающего короткий зимний день. Джон, понятное дело, призывал умертвить венценосца – горячность молодого человека, признающего лишь принцип «око за око, отец за отца». Что же до Генриха, то он вряд ли пользуется любовью даже собственных подданных. Пока он жив, у королевы и верных ей лордов есть хоть какое-то слабое место. Генрих – кусок сала в волчьей яме, поистине королевская приманка, на которую по запаху идут его последователи. Смерть его, разумеется, лишь развяжет руки королеве Маргарет, которая одержимо будет пытаться всунуть на трон своего сына.
Ветер лез в рот, словно чей-то шершавый язык, и Уорик невольно поперхнулся. Он поглядел на бледное лицо герцога Норфолкского, понимая, что тот уже какое-то время безмолвно на него смотрит и взвешивает. Их свело вместе в ту пору, когда графа раздирало горе, и никто не мог сказать, что они дружны меж собою. Однако со стороны Норфолка не было и ничего дурного – а это кое-что, учитывая предательство многих из тех, кого Йорк раньше считал своими.
Герцог был кряжист, с головой скорее, квадратной, чем круглой, от макушки до подбородка выбритой до седоватой щетины. В свои сорок пять он носил на лице отметины и шрамы былых сражений, а во взоре его не было ни намека на слабость, лишь холодная трезвая оценка. Было известно, что этот человек имеет кровное родство как с Йорками, так и Ланкастерами (уж слишком много кузенов и кузин стоит по обе стороны). Мощное его сложение и то, как уверенно он держался в седле, вселяло отрадную мысль о преобладании в герцоге невиллской крови.
– Рад встрече, милорд, – приветствовал Норфолка Уорик.
Герцог в ответ улыбнулся.
– Думал, не повредит сюда подъехать, Ричард, – сказал он. – А то дядя о вас беспокоится.
Напыщенный кивок Фоконберга был встречен лукавым проблеском в глазах Норфолка. Граф Уорик презрительно повел усами. Злонамеренности в Уильяме, безусловно, не было, но напускная сочувственность дяди ничего, кроме раздражения, не вызывала. Норфолк, судя по всему, вовсе не был неотесанным бревном, поскольку заметил то, чего не уловил Фоконберг.
– Есть ли что-то от разведчиков? – спросил Уорик, кривя рот.
Герцог, мгновенно помрачнев, покачал головой.
– Ничего. Сведений никаких. А на юг течет лишь ручеек из обездоленных, со всеми их сетованиями. – Заметив, что граф собирается что-то сказать, он опередил его: – Всё, как вы приказали, Ричард. Их кормят, согревают, дают мелких монет и шлют дальше на юг, к Лондону. Для пополнения наших рядов готовят крепких парней, и они остаются с нами. А старики и дети держат путь на столицу с леденящими слухами. Так что королеву на юге ждет не особо радушный прием.
– Неплохой был приварок, – усмехнулся Джон, – увидеть ее такой, какая она есть на самом деле. Вот бы всей стране узнать ее в таком свете, в каком ее знаем мы. Бесчестной вероломной потаскухой.
Уорик чуть заметно поморщился. В принципе согласиться можно с каждым словом, но уж очень простецки резко и грубо говорит и ведет себя младший брат: вылитый Эдуард Йоркский. Ни тот, ни другой, помнится, понятия не имели о сдержанности и скрытности, как будто громкий голос и сильная рука – это все, в чем человек нуждается. Почему-то вспомнилось о Дерри Брюере: интересно, жив ли он?
– Джон, – обратился Ричард к брату, а затем добавил формальный титул: – Лорд Монтегю. Вам, пожалуй, имеет смысл проследить за обучением ваших людей стрельбе из аркебуз. К нам поступила новая партия из восьмидесяти стволов, а обучать солдат почти некому. Перезаряжают после выстрела непозволительно медленно.
Брови брата заинтригованно поднялись: привозимое из города новое, небывалое оружие неизменно вызывало у него интерес. Серебра Уорик не жалел, а взамен добрая половина кузниц и литеен Лондона не покладая рук работала над снабжением его воинства. В результате по утрам, вызывая благоговейный страх, десятками прибывали возы, груженные всевозможными клинками, разными хитроумными приспособлениями и бочонками с черным порохом. Каждый день с рассветом выходили практиковаться новомодные «стрелки» Уорика, неся на плечах длинные железные стволы с деревянными прикладами. По выходу на рубеж стрелки строились в ряды и засыпали в дула крупнозернистый порох, впихивая следом шарики или кусочки свинца, а сверху всаживая затычки из шерсти, чтобы начинка ствола не выкатилась наружу. По ходу люди уясняли, что дальностью стрельбы это новоявленное оружие значительно превосходит луки и даже арбалеты. Первыми опробовать аркебузы вызвались лучники Ричарда – знаменитые «красные плащи», – но уже к концу первого дня они дружно посдавали стволы и вернулись к своему старому, проверенному оружию. Их настораживали промежутки между выстрелами, неимоверно длинные по сравнению с пусканием стрел, где зазор измеряется одним вдохом. Но у Уорика на аркебузы имелись виды как на новый тип боевыносливого оружия, призванного отражать многолюдную атаку – скажем, сбивать с лошадей отряды всадников. В этих стволах, применяемых строго в нужный момент, он усматривал прок и неплохую будущность. А уж грохот, издаваемый этими стволами вблизи, делал их поистине громом небесным. Помнится, на пробном занятии стрелки первого ряда побросали свои аркебузы и ринулись спасаться в клубах сероватого дыма. Уже за одно
Лорд Джон Монтегю коснулся пряди на лбу. Уорик в ответ коротко кивнул, втайне завидуя радостному волнению, которое замечалось в брате. После смерти отца спайка между ним и Джоном, бесспорно, окрепла. А в противовес гаснущей привязанности к дяде укреплялась дружба между Ричардом, Джоном и епископом Джорджем. Если уж на то пошло, у них было общее дело.
От звука рога где-то позади, высоко на холме Сент-Олбанс, Уорик с Норфолком почти одновременно обернулись. Герцог слегка накренил голову, чтобы лучше слышать, и напрягся, когда над городом поплыл звук колокола церкви Святого Петра.
– Что это значит? – спросил дядю Джон Невилл, еще не настолько опытный, чтобы уяснить потрясенность остальных. Фоконберг бессловесно повел головой из стороны в сторону. Ответил Ричард – нарочито спокойно, изо всех сил превозмогая вязкий страх:
– Это атака. Ни из-за чего другого колокол звонить не стал бы. Джон, твои люди оттуда ближе всех. Пошли дюжину рыцарей и сотню своих молодцов проверить городишко. У меня возле аббатства всего несколько лучников – раненые, идущие на поправку после болезней и переломов. Ступай, Джон! Просто так колокол звонить не станет. Враг близится. И пока мы не знаем его числа и диспозиции, мы блуждаем впотьмах.
Джон помчался выполнять приказание. Секунду-другую Уорик растерянно смотрел ему вслед. Целый месяц ушел у него на возведение огромного палисада с шипами, пушечными бойницами и перегородившими северную дорогу построениями, а эти мерзавцы нагрянули с тыла! У Ричарда горело лицо, в то время как Норфолк с дядей молча дожидались указаний.
– Милорды, возвращайтесь на свои позиции, – сказал Уорик. – Приказы я отдам, как только ко мне поступят сведения.
К его несказанному раздражению, дядя подоткнулся на лошади вплотную и схватил его за плечо. В глазах у него блестели слезы.
– Мы будем биться за твоего отца, Ричард! – истово прошептал Фоконберг. – И не отступим.
5
Сомкнутые ряды королевской армии споро двинулись по холму наверх, в сторону аббатства. В использовании преимуществ, полученных за счет сведений и лазутчиков Дерри, ни Сомерсет, ни Перси колебаний не проявляли. Оживленные возбужденностью боя, люди стряхивали с себя усталость, чуя шанс наброситься на вражескую армию с тыла, прянуть ястребом на приникшую к земле зверушку. Многим из этих людей случалось в жизни нападать без предостережения, не важно, был то негодяй или зазевавшийся купец, не ждавший удара со спины. Чести в этом, может, и немного, но внезапность в войне окупает все – и является, по сути, разновидностью оружия. Брюер, чувствуя взволнованное биение слева и в висках, скакал на своем Возмездии по городской улице. Внизу, на фоне восходящего солнца, раскинулся лагерь Уорика – три большущих квадрата поперек северной дороги.
Люди вокруг шли без остановок, не оглядываясь по сторонам. Их заданием было вгрызаться в пятки арьергарду, стоящему под знаменами лорда Монтегю. Не секрет, что воинство в арьергарде самое бедно экипированное и слабое во всех отношениях. Эту рать впору сравнивать с обозниками: в битву они если и вступают, то самыми последними, хотя до этого вряд ли вообще доходит дело. Для людей, потоком струящихся в их сторону по пустынным, испуганно притихшим улицам Сент-Олбанса, этот отряд был все равно что хромой олень, отбившийся от стада.
Вообще, следовать за этим потоком Дерри желанием не горел. В сущности, его работа заканчивалась вместе с началом схватки. Сомерсета и графа Перси он вывел к нужному пятачку местности, а уж дальше пусть всаживают нож сами. Можно было, пожалуй, сделать набросок больших квадратов войска, тянущихся от Сент-Олбанса, или, по крайней мере, зарисовать рвы и основные группы, но от этой мысли Брюера отвлекли настороженные голоса где-то вблизи, эхом отлетающие от стен аббатства:
– Эй, берегись, бестолочь нерадивая! – услышал он и, натянув поводья, повернул лошадь, ища глазами источник звука. Голос был незнакомый.
– Лучники! Стерегись лучников! – выкрикнул еще кто-то голосом более высоким и напуганным.
Дерри нервно сглотнул, внезапно осознав, что представляет собой отменную мишень для любого лучника, настроенного пустить в него стрелу. Он сгорбился в седле, готовый дать лошади шпоры и рвануть наутек.
Боковая дверь в стене аббатства, скрипнув, отворилась, открыв взгляду копну темных волос и бело-сизое мертвенное лицо с рыскающими глазами. Вид конника этого человека, похоже, не смутил, и он тихо свистнул. На глазах у Брюера из дверей, подпрыгивая и прихрамывая, изъявилась дюжина человек с ножами и тисовыми луками наготове. Всех этих людей метили шрамы, швы и окровавленные повязки. Нездоровый румянец и чересчур яркие глаза показывали, что их лихорадит, и не от волнения. Почувствовав на себе их взгляды, Дерри струхнул. Спасаться бегством было поздно. От лучника надо удирать на расстоянии полумили, а не двадцати неполных ярдов.
По всей видимости, раненых в обитель пустил аббат Уитхэмпстед, под опеку и врачевание монахов. А где сходятся люди, огонь и клинки, там всегда жди беды. Осажденный всей этой путаницей, Брюер припомнил, как его старый друг Уильям де ла Поль говаривал, что пятым всадником Апокалипсиса, по книге святого Иоанна Патмосского, завсегда была Глупость. Хотя проверить, правда ли это, можно было, лишь владея греческим или латынью. Под пристальным взглядом неприятельских солдат складывалось впечатление, что именно с этим персонажем, обладателем ослиного смеха, он сейчас и встречается. Дерри передернул плечами. Выйдя наружу целиком, вся эта стая покалеченных насчитывала тринадцать человек, из них восемь лучники (хотя один был без глаза, что наверняка сказывалось на его меткости). В моменты испуга мысли шпионских дел мастера имели свойство сосредотачиваться на мелочах. Простая же правда состояла в том, что эти люди, поняв, на чьей он стороне, в мгновение ока сведут с ним счеты.
– Вы здесь, ребята, не для того, чтобы сражаться, – неожиданно сказал он. – Вам было велено отдыхать и лечиться. Какой прок от вас раненых?
– Все больше проку, чем быть убитыми в постелях, – подозрительно глядя, сказал один из солдат. – Ты кто будешь?
– Мастер Питер Амброз, помощник милорда Норфолка, – ответил Дерри якобы с негодованием. – Имея навыки врачевания, был послан наблюдать за благородными братьями в их трудах, дабы создать с их помощью бальзам или мазь.
Он прервался, понимая, что лжец выдает себя многословием. Сердце в груди оглушительно стучало: как бы полезность таким людям не обернулась чем-нибудь не тем! Но, во всяком случае, у этих людей не возникнет желания с ним расправиться, если он может помочь с их ранами и повязками.
– Тогда, значит, пойдешь с нами вниз, – хмуро подытожил один из этой стаи.
Правой рукой он придерживал тисовый лук, легонько теребя тетиву, а посередине лука от многолетнего употребления образовалась беловатая потертость. Лучник был готов к тому, что Дерри даст деру, и обернуться почти наверняка значило получить в спину стрелу. Они холодно взирали друг на друга.
– Брюер, пади! – вдруг грянуло откуда-то справа.
Дерри рухнул с седла, рискуя свернуть себе шею. Слышно было, как всхрапнул Возмездие, и он использовал корпус животного как прикрытие, проворно отползая на локтях в напряженном ожидании, что сейчас его неминуемо пригвоздит к земле стрела. Где-то за спиной слышались мягкие глухие удары и прерывистые вскрики. Дерри, вжав голову в плечи, продолжал ползти, пока не услышал сзади частую поступь бегущих ног, самой своей легкостью выдающую молодого человека.
Дерри Брюер незаметно выпростал из-под плаща кинжал, подбирая под себя ноги и думая в случае чего напрыгнуть на противника. Выходило как-то медлительно. Движение, безошибочно-быстрое в молодости, стало со временем каким-то неуклюжим, разлапистым и просто замедленным. Сила и ловкость, которой когда-то впору было бравировать, выродились в свою угнетающую противоположность.
Стоящий сверху солдат поднял обе руки, в одной из которых держал окровавленный топорик. Он был завидно молод и явно позабавлен возней и пыхтением Дерри.
– Полегче, мастер Брюер!
Дерри посмотрел мимо солдата туда, где лежала груда тел с торчащими наружу стрелами – новыми, добротными, с белыми султанчиками перьев. Один или два человека еще дрыгали на плитняке ногами, как будто собираясь встать. Среди поверженных уже сновали лучники Сомерсета, безжалостно выдергивая черенки стрел. Каждая представляла собою труд умелых рук и чрезмерную ценность, чтобы ее вот так запросто можно было оставить в трупе. В Дерри мимолетно шевельнулось сочувствие к этим погибшим – как-никак раненые. Хотя, если вдуматься, человек остается жив или погибает в силу единственно удачи или ее отсутствия. Про себя лично Брюер затруднился бы сказать, делает это его жизнь ценнее или нет. Если смерть может прийти к тебе просто оттого, что ты выбрал не ту дверь, ведущую к солнцу, то, наверное, во всем этом и впрямь нет смысла – один лишь пятый всадник. Мысленно Дерри пожал плечами, откидывая подобные рассуждения в сторону. В жизни ему нравилось, пожалуй, одно: до сегодняшнего дня всегда находился кто-то, желающий умереть прежде, чем он. Не важно, что происходило, но Дерри Брюер стремился умереть
Мимо маршем шли ряды лучников и мечников, вливаясь в общий вал, что катился с холма к квадратам неприятельской рати внизу. Снизу со склона доносилось бряцание оружия и высокими, напряженными голосами отдаваемые приказы. Когда-то с этого места Дерри сверху смотрел на гораздо более мелкое воинство Йорка-отца, а сейчас было слышно, как барабанщики Уорика отбивают дробь, призывая крушить людей королевы, и это смешивалось с воспоминаниями шестилетней давности, в то время как студеный ветер сушил Брюеру холодом глаза.
Барабанщики сдержать натиск не могли – словно туча растекалась внизу, понемногу захлестывая левый квадрат и отъедая от него часть за частью. Войско поподвижней, возможно, и могло бы развернуться лицом к королевским силам, и кто-то, возможно, так и поступил. Однако половина людей Уорика стояла в ложементах и рвах лицом к северу, не имея возможности быстро перестроиться в другую позицию.
Герцог Сомерсет, граф Перси и даже лорд Клиффорд с остальными баронами повели свое воинство неистовым темпом, понимая и расценивая возможность. Рано или поздно квадраты графа Уорика непременно развернутся, а его лучники вскарабкаются сзади на редуты, чтобы стрелами замедлить продвижение королевской армии. Исход битвы зависит от того, какой сейчас урон и ущерб удастся нанести заднему квадрату до того, как силы Уорика перестроятся для противостояния неприятелю.
Дерри припал щекой к шерстистой морде Возмездия и цепко вгляделся вперед через мили сельской окрестности, благодаря небо, что сам сейчас не находится среди сражения. В блеске низкого солнца сонно и глухо шуршал ветер, а бледно-ясная лазурь неба придавала пейзажу умиротворенность – так оно, в сущности, и было, если б не две армии, успевшие схлестнуться в открытом поле. На таком расстоянии знамена едва угадывались. Безусловно, было слишком далеко, чтобы различать отдельных людей или что-то большее, чем общие заходы и броски, словно людские стада топтались сейчас по окрестности.
В молодости Брюеру несколько раз доводилось стоять в подобных построениях. Он невольно дернул головой, чувствуя, как по хребту льдистой струйкой пробежал озноб. Внизу сейчас, безусловно, разворачивается жуткая мясорубка – там слышны последние отчаянные вдохи перед тем, как люди сходятся один на один с топорами, дубинами или клинками и рубятся с неистовым упорством, пока кто-то один не упадет. А затем снова, снова и снова – и вот вконец изнемогший мечник видит, как к нему с недоброй улыбкой подшагивает кто-то молодой и свежий, взмахивая роковым мечом, от которого уже не увернуться.
Уорик сидел, вцепившись онемевшими пальцами в поводья. Дыхание вырывалось паром, хотя толстая шерстяная поддева под доспехом грела неплохо. Но главный жар телу придавали гнев и смятение. Слышно было, как капитаны гаркают приказы, и в целом уже получалось развернуться и встать к врагу лицом – но сверху было отчетливо видно, как улицы Сент-Олбанса бурлят потоками солдат, и потоки эти изливаются на равнину и вклиниваются в ряды Монтегю, разъедая их, словно смертельная кислота. Ричард тряхнул головой, столь разгневанный собой и ими, что ему не удавалось даже сплотить мысли, чтобы дать команду. Но он все же ее дал. Его конь и окружение из телохранителей сделались центром для несущихся галопом посыльных, подскакивающих за приказаниями и ускакивающих передавать их, крича встречным, чтобы те расступились. Капитаны Уорика свое дело знали, однако солдаты из кентцев и лондонцев были плохо обучены и непривычны к быстрым перестроениям в поле (одна из причин, отчего Ричард сделал ставку на укрепления, противостоящие более крупной армии королевы). Храбрости его людям было не занимать, но им приходилось постоянно командовать, что делать: когда стоять или отступать, строить фланг или крепить линию, – а когда атаковать. Основные маневры были заботой старших офицеров, а большеруким работягам оставалось повиноваться и решать детали своим острым железом.
Всех своих лучников Уорик отослал вдоль флангов назад, и они грузноватой трусцой припустили к редутам. Сжав кулак, граф наблюдал, как косые тучи стрел летят на воинство, которое все еще сходило с холма. О точности попаданий на такой дистанции не могло быть и речи, но расчет делался на то, что под жужжащим сеевом стрел армия королевы хотя бы замедлит движение.
К Норфолку граф послал с приветом юношу-скорохода. Неизвестно, по своей или чьей-то вине, но авангард герцога находился на максимальном отдалении от схватки. По возвращении к своим Норфолк не сдвинулся ни на дюйм. Отчего, сказать было сложно: то ли соратник застыл от потрясения, то ли просто выжидал, когда и каким образом применить свои силы с максимальной пользой. Скороход очумело умчался без всяких наказов, просто в ожидании, что от герцога будет какой-то ответ.
Управившись с этим, Уорик стряхнул с себя последние остатки вялости, что сковывала ему мысли. Его собственное каре из людей – в целом три тысячи ратников – развернулось, как могло, повылезав из рвов и флешей. Сердце обливалось кровью от вида того, как выставленные врагу препятствия оборачивались неудобством для его собственных людей, вынужденных ступать через них. Разбросанные по земле заграждения частично уходили в землю, что делало их невидимыми для глаза. Лошадей теперь приходилось гнать в обход по широкой дуге, из опасения погубить животных из-за разбросанных по полю гнутых гвоздей, сцепленных между собой. Все шло невыносимо медленно, и Уорик нетерпеливо продолжал распоряжаться и понукать своих офицеров. Его брат Джон находился в самой гуще сражения, и его знамена, похоже, сдерживали всю прорву неприятеля, угрожающего сомкнуться вокруг и поглотить их. В эту минуту Ричард вспомнил о короле Генрихе. С высоты седла по-прежнему виднелось дерево, под которым сидел свободный от пут венценосец. Из-под него он мог без труда пешком перейти к силам королевы, если бы имел на это ум или волю. Уорик поднял и прижал ко лбу боевую рукавицу, зажмурив при этом глаза; он притиснул ее так, что на лбу остался красноватый сетчатый отпечаток. Вблизи неровными рядами построились аркебузиры. Лучники, похоже, действительно замедлили неприятеля. Изготовились к маршу и стрелки.
Со следующим гонцом Ричард направил Норфолку недвусмысленный приказ идти в бой. Неизвестно, удастся ли прийти на выручку брату Джону или хотя бы спасти левое крыло, но все равно жила еще надежда переменить ход битвы и уберечься от разгрома. Уорик в растущем отчаянии пробормотал себе какие-то слова.
6
Король Генрих поднялся на ноги среди мерно обтекающего его людского потока. Колени побаливали, но монарха тянуло исповедаться перед аббатом Уитхэмпстеда. Почтенный старец ежеутренне выслушивал его грехи и прегрешения, обставляя это большой помпезностью и великолепием. В основном, он молчаливо и сочувственно внимал, в то время как Генрих покаянно нашептывал ему истории своих провинностей и огрехов. Король ведал, что через слабость свою и расстроенное здоровье лишился хороших верных людей, таких, как герцог Суффолкский Уильям де ла Поль, герцог Йоркский Ричард и граф Солсбери. Каждая смерть ощущалась монетой на весах, тяготящих своим бременем плечи, да так, что ломило кости и гнуло к земле. Вот, скажем, он очень любил Ричарда Йорка, получал большое удовольствие от их бесед. А тот добрый человек, подогреваемый сподвижниками, не ведал опасности противостояния помазаннику Божию. Небо восстало против такого богохульства, и Йорк, безусловно, был покаран за свою гордыню – но вместе с тем в этом был и грех короля, не заставившего герцога вовремя одуматься. Быть может, если б он, Генрих, как подобает светлому воину духа, донес до заблудшего всю правду, выкрикнул ее в полный голос, в самое лицо, то и Йорк был бы еще жив.
Король слышал разговоры в лагере, слышал об участи Йорка, эрла Солсбери и сына Йорка Эдмунда. Он лицезрел боль и ненависть, порожденную этими смертями, чувствовал взбухание нервической озлобленности и жажды мести, которые плыли как гул среди багрового свечения, набираясь яростной стремительности, словно черные листья в столпе вихря. Под бременем своей вины Генрих ощущал себя не более чем слабым дрожащим пятном света среди ревущей пустоты. Вокруг его дуба шагали, ехали, бежали трусцой, лились из города тысячи ратных людей с лицами, еще рдеющими после спуска со склона. После того как ушли вперед ряды Невилла, подле короля остались двое рыцарей, и образовался очажок затишья. Старший из рыцарей, сэр Томас Кайриэлл, напоминал собой седого медведя, загрубевшего в двадцати с лишним годах войн и походов. Усы и борода его были промаслены и столь же тяжелы, как и само лицо, мрачное и непроницаемое.
Генрих неуверенно подумал, не окликнуть ли кого-нибудь из проходящих латников, чтобы его отвели к аббату. Он глубоко вдыхал холодный воздух, зная, что от него наступает ясность в мыслях. Многие из латников, проходя, поворачивали головы на одинокую фигуру, держащую одну руку на стволе древнего дерева и улыбкой провожающую их на смертоубийство. Некоторые из них, почему-то серчая на его возвышенно-грустный взгляд, столь неуместный на этом поле, откликались резкими жестами – чиркали себе по шее пальцем, потрясали кулаком, трогали себя за зуб или наставляли на мелкую троицу растопыренные пальцы. Последнее чем-то напомнило Генриху его преподавателя музыки в Виндзоре, который перед всякой песней упредительно вскидывал в воздух руки, требуя тишины. Воспоминание это благостно сказалось на нем, и король начал сперва тихо напевать, а затем уже и вслух петь простенькую народную песню, почти под ритм шагающих рядов.
Сэр Кайриэлл прочистил горло, побагровев еще сильнее.
– Ваша милость, песня замечательная, сильная, но, возможно, не очень подходит для сегодняшнего дня. Мне кажется, для солдатских ушей она слишком тонка. Для меня так точно.
Рыцаря прошиб пот, в то время как король рассмеялся и продолжил пение. Припев был близок, а лишать песню припева, как известно, непозволительно – старина Кайриэлл убедится в этом, когда услышит.
Один из проезжающих латников при звуке веселой песни, да еще в таком месте, повернул голову. Бой шел не так уж далеко впереди – крики, посвист стрел, звонкий лязг металла о металл… Эта музыка была знакома всем. А вот высокого тенора с песней о весне оказалось достаточно, чтобы рыцарь натянул поводья и в недоумении поднял забрало.
Сердце сэра Эдвина де Лайза под нагрудником встрепенулось, стоило ему глянуть под разлапистые сучья дуба. Огромное дерево выглядело мертвым, но его извилистые ветви тянулись во все стороны на полсотни футов в ожидании, когда весна даст им вновь зазеленеть. У подножия массивного ствола по бокам от поющего стояли двое рыцарей, уткнув в землю обнаженные мечи. Своим безмолвием и достоинством эти двое напоминали каменные изваяния.
До этого сэр Эдвин видел короля Генриха лишь единожды, в Кенилуорте, да и то на отдалении. Теперь он осторожно спешился и повел коня в поводу. Нырнув под крайние ветви, рыцарь снял шлем окончательно, явив молодое лицо с румянцем благоговения на щеках. Де Лайз был белокур, с не вполне опрятными усами и бородой, ухаживать за которыми в походе не было никакой возможности. Взяв шлем под руку, он приблизился к троице, чувствуя в паре рыцарей, стерегущих безоружную фигуру, скрытое напряжение. От внимания не укрылась грязь, пачкающая одежды тонкой выделки.
– Король Генрих? – уточнил на всякий случай Эдвин. – Ваше Величество?
Монарх, прервав пение, посмотрел на него безмятежным взором ребенка.
– Да. Ты пришел отвести меня на исповедь?
– Ваше Величество, – с быстрой заботливостью заговорил Лайз, – если вы соблаговолите, то я отведу вас к вашей супруге королеве Маргарет и вашему сыну.
Если рыцарь ожидал бурной благодарности, то его ждало разочарование. Генрих, растерянно хмурясь, накренил голову:
– А к аббату Уитхэмпстеду? На исповедь…
– Разумеется, Ваше Величество. Как пожелаете, – ответил Эдвин. Он оглядел рыцарей, остановив глаза на более старом.
Сэр Кайриэлл медленно покачал головой:
– Уступить его тебе я не могу.
Сэру Эдвину было двадцать два, а в придачу к ним уверенность в своей силе и правоте.
– Не делайте глупостей, сэр, – призвал он. – Оглянитесь вокруг. Я – сэр Эдвин де Лайз из Бристоля. А как звать вас?