Помоги проекту - поделись книгой:
— Я перед сном войну от начала до конца прокручиваю: «Вот училище, фронт, госпиталь, домой». Только потом засыпаю. И знаете, я вот так думаю — если бы не было этой войны, мы бы очень мало знали. Война нам открыла глаза и в политическом смысле, и в экономическом смысле, расширила кругозор.
Гужва
Николай Авраамович
К началу Великой Отечественной войны я был кадровым солдатом, старшиной 47-го отдельного стрелкового батальона, прошел уже два года службы и осенью должен был демобилизоваться. Мы служили в Киевском Особом военном округе в Нежине, Черниговская область, 120 км восточнее Киева. Там находился спецобъект — по периметру километров шесть. Если б немцы его бомбили, Нежина бы сейчас не было. Может, думали, захватить его… Ведь вокзал они разбомбили. Уже в первый день войны в части были потери не от встречи с немцами, а от бомбежки.
— Готовились к войне? Было ли ощущение ее приближения?
— К нам в Нежин прибыли одна или две дивизии из Сибири — все с котелками бегали. А мы котелков и не знали — в столовую ходили. Поняли — это настоящие линейные части, значит, надвигаются какие-то события… А когда началась война, было много диверсантов в том же Нежине. Начинается бомбежка, начинают наведение — пускают зеленые ракеты. Пошлют роту прочесывать, но никого не найдут.
— Из чего складывалось ощущение войны — из бесед, газет, радио?
— Не очень помню. Начало Финской хорошо чувствовал. В 1939 году не попал, слава богу. Там не столько от огня погибло, сколько замерзло. Был страшный мороз. Я учился на рабфаке во Владимире, радио все время трещало про белых правителей Финляндии. А тут мы особенно не слышали. В казарме радио вроде только в ленинской комнате. Сталин и не верил совсем в то, что немцы на нас нападут.
…Батальон стали разбирать по частям, одну пехотную часть еще за две недели до войны отправили в Кременчуг. Сразу после начала войны забрали зенитный артдивизион 76-миллиметровых пушек на гусеничном ходу и пулеметную роту на машинах. Сейчас посмотреть — старье. Потом рассказывали, что, когда ее окружили немцы, командир, лейтенант Унияд, дал команду «Огонь из всех пулеметов», но силы были неравны…
Мы остались одни, и тут как началась бомбежка! Мобилизовали все мужское население на разгрузку складов. Снаряды, метра по три бомбы — не обхватишь, их начали раскатывать за территорию. Потом дали приказ пешими отступать. И до Сум пешком отступали. В Сумах дали состав и отправили на формировку особой армии по защите Кавказа. Рядом видел, как разбомбили в пух и прах эшелон с эвакуированными. На двери вагона висела детская ручонка. Она у меня так и осталась в голове навсегда. Привезли в Моздок. Месяца два особых движений не было, стояли на станции. Потом новый приказ — пехоте через Калмыкию на Сталинград. Укреплять его. Под Сталинградом остановились в Бекетовке.
И опять — в эшелоны и на Урал, в Челябинскую область. Там нашу часть доразобрали в линейные части. Я попал в 129-ю отдельную стрелковую бригаду, и мы начали день и ночь тренироваться в горах. Там, вероятно, не менее двух дивизий проводили учения. Отобрали лыжников, человек пятьсот. Учения прошли хорошо. Подвели итоги. Пообедали. А потом командование допустило большую ошибку. Никаких командиров не назначили, и лыжники остались сами по себе. Идите по домам! А дома — это 15–20 км в деревнях. У меня природное чутье штурмана, остался один. Иду, километров пять осталось. Устал (кормили плохо, по третьей категории тыловой). Если сяду — замерзну. Я из последних сил до деревни дошел, «ребята, дайте кружку воды», выпил, силы появились, надел лыжи и дальше — на тот край деревни, где размещались наши.
Вскоре погрузили в эшелоны — и «вперед, на Запад». Прибыли в Волоколамск, освобожденный 1 мая 1942 года. Что особенно впечатлило — окопы… Мы не могли копать окопы, их затапливало, там одна вода, из дерна делали стенки.
У меня есть очерк: «Вызываю огонь на себя!» — знаменитая Ржевско-Сычевская операция. Сычевка… Слухи о тамошней страшной мясорубке разнеслись по всей стране. Осуществлена практически одной пехотой. Нагнали ее полные московские и ржевские леса. Впоследствии там была 20-я танковая бригада, затем она к нам перешла… «Катюша» разок приехала, стрельнула. Видел пушку 76-миллиметровую на конной тяге. Полковую, короткоствольную. Остальное — пехота. Замысел: нагнать войска и двигать их по лесам ночью. Пройдем 5 км, остановились на день-два. Только устроимся — вперед. Или назад. Важно, чтобы двигались. Не только 129-я отдельная стрелковая бригада, а и корпуса. И немец хватил поплавок: «Здесь будет генеральное наступление». А в это время готовили Сталинградскую битву.
1 августа здесь началось наступление. Я был в звании старшины, командовал иногда взводом, а под конец, по-моему, и ротой — большая убыль командиров.
15 августа меня тяжело ранило — снайпер. Карманово взяли аж 23 августа. В Карманово одну улицу назвали именем 23 августа… Одна пехота, и нас лупили, как котят. Мы знаем одно — Карманово, а до Карманова еще 20 км… Некоторые деревни помню: Овсянники, Коваленки… Сейчас их и в помине нет. Построили водохранилище на реках Волга и Вазуза и затопили. Поехал туда к 55-й годовщине. Где же меня ранило? Нашел — тут мы шли.
Пока по лесам двигались, стрельба, это одно… Но подошли к Карманову, лес закончился, луг, чистое поле, речушка, а Карманово — на высоте. Они там укрепились — хотя и 10 пулеметов достаточно, чтобы нас косить и косить. А в Карманове все здания кирпичные, они как в дот там… Мы наступали, может быть, тысяча человек сразу. Меня тяжело ранили — в ногу, выше колена. Я только крикнул: «Назаренко (командир роты первой или второй, уже не помню, очень хороший человек)! Меня не трогайте, идите вперед». Лежу — не болит, а чуть-чуть двинусь — кричу криком, потому что кость разбита. Залез в окоп, пролежал целый день. Пулеметы косят надо мной кусты. Я очень боялся попасть раненым к немцам… Вечером за мной пришла санитарная повозка, подобрали, везли 5 км в полевой госпиталь. Бомбежка страшнейшая! Ехали по полевой дороге — справа, слева разрывы. Привезли. Палатки. Народу — тьма. Врачи, сестры по 25 часов в сутки работают! Один капитан, бегает с касками, вроде как судно, обслуживает. Зачем он там, не знаю, часа два-три там был. Привезли паренька, блондин кудрявый, глаза голубые, положили рядом, стонал — а утром его не стало. Меня отвезли в деревню, в хату положили. Какой-то летчик — капитан, сидит в проеме двери и плачет, спрашиваем: «Ты чего?» — «Ранен в руку, но реву не от раны, а от того, что делается на фронте: убивают, убивают, убивают! Никакого спасения нет. Эшелон прибывает, его хватает на два часа, страшные потери». Идут раненые, кто в руку, кто куда, спрашиваем: «Карманово взяли?» — «Какое Карманово?» — никто ничего не знает, там только убивают! Деревни горят.
— Летом 1942 года было ощущение, что победим?
— Мы никогда не верили, что нас победят. Дезертиров практически не было. Один убежал, говорят, что заранее собирал сухари, а больше не знаю. Мы, особенно комсомольцы, очень верили в победу. Тем более наше дело уже тогда повернулось на Запад.
— Наступление летом 1942 года — без поддержки артиллерии?
— Лично я не помню, чтобы там, как на Висле, три часа артподготовки, аж все дрожало. И на Одере такая же, а под Карманово не было. Может, просто не помню.
Меня решили эвакуировать в тыл. В Волоколамск привезли, рентгена нет. Потом в Москву — больница на Новобасманной, просветили. Загипсовали всего: «20 дней продержим здесь, а потом на Урал». Я его немножко знаю — еще до войны там был. Привезли в город Чусовой. Там находится металлургический гигант. Большой ДК — там большинство поместили, а меня в Дом специалистов. Помыли нас как следует. Народу было много в палатах, на это не обращали внимания. Меня лечила старушка, эвакуированная из Москвы. Я себя ругаю, что, когда приехал в Москву, не встретился с ней. Восемь месяцев лечили. Я еще с клюшкой ходил, а врач говорит: «Николай, на комиссию». Хотели дать на 6 месяцев инвалидность. Я говорю: «Моя Родина оккупирована, некуда ехать. Такое предложение: долечите меня еще месяц, а потом прямо в строй». Они прислушались.
Готовились к Курску. Пришла директива: «Очистить госпиталь». Меня отправили в лагеря. Город Камышев.
Там четыре полка — три обычных, один эстонский. Его кормили по первой фронтовой категории, их офицеры ходили с мордами, ели и ели. Знакомый рассказывал: «Иду однажды через их полк, забыл сигареты. «Ребята, угостите папиросами?» — «Пожалуйста». Хотел уйти. «Стоп — пять рублей». У них так. Для нас дикость. Я был старшиной хозроты. Время прошло, командир батальона въелся в меня, он хотел, чтобы я кормил всю его семью. Я должен украсть у солдата? Никогда. Посадил на гауптвахту.
А тут ходит вербовщик, майор-летчик, вербует в авиатанковый десант добровольцев. Что это такое — понятия не имеем, но вся «шпана» записалась, и я записался. Через неделю выдали новую форму, построили у ворот полка с музыкой и — «Шагом марш на станцию!». Мы приехали в Дергачи под Харьковом и попали в часть. Обманул нас майор, авиа там и не пахло, но танковый десант настоящий. 11 — й танковый корпус 36-я танковая бригада — в ней прошли, проехали аж до самого Берлина и дальше. Командир — «Батя», полковник, Иван Иванович Жариков, умный и мужественный человек. Наше подразделение — моторизованный батальон автоматчиков, нет боев — собирается в кулак, а если «Вперед!», то десантников разбирают по танковым батальонам, 8–10 человек на танк. Кроме десантников — противотанковая и минометная батареи, во время боев как действовали, не знаю… Танк Т-34 — лучший в мире танк. Сначала со старыми пушками, а под конец войны — с новыми.
Началась учеба. А в основном ждали танки. Там всякие происшествия были.
— С бандеровцами?
— Нет. С ними стычек не было. Как украинец, я их защищаю, с немцами воевали или нет, не знаю, писали всякое. С нами не воевали, это точно. Другого характера эпизоды…
Один десантник залез в погреб, а в этом доме жил офицер, не из нашей части, он его и застрелил. На второй день построили батальон, генералы понаехали, посрывали погоны с командира взвода, командира роты, правда, потом восстановили.
Еще происшествие. Жили в основном по квартирам. Где больше, где меньше. Я как старшина батальона жил с командиром роты и ординарцем. Хозяйка дома говорит: «Пойду Новый год встречать у родственников», а ординарец попросился пойти встречать Новый год в роту. Мы остались вдвоем. Утром приходит хозяйка — украли козу. Украл ординарец, понес в роту, и отпраздновали. А еще пошуровал у нее в шифоньере. Высшая степень мерзости — воровать у своих.
В конце 1943 года получили танки, и — «Вперед на Запад!». Погрузили в эшелон — и до Новоград-Волынска, сошли и прочапали 120 км пешком — входили в Ровно, грязные, обтрепанные, жуть, но с песнями. Разместились в семи километрах от Ровно, деревня Ставки, опять ждали танки. Проводились занятия.
Когда боев не было, мы несли патрульную службу. Пост передает: «Из дома на окраине вышел мужчина и пошел в сарай в доме крестьянина-казака». Его сына в военкомат забрали. Они до военкомата не доходили, бежали и прятались в подземелье. А подземелье большое — на окраине деревни дом, там вход и три километра в лес. Мы окружили дом. Утром заходим. Старушка божится: «Нема никого. Сын — в Красной армии». Перевернули солому, по постройкам прошли. Один автоматчик заметил на огороде воронку, закрытую соломой. Нашли сына. Спрашиваем: как, где? Метрах в пятнадцати сарай, там свинья, навоз… Люк! Спустился, чуть прошел, ход раздваивается: одна — отдушина, другая — далеко в лес.
— Каковы функции у старшины батальона?
— Когда батальон вместе — обеспечивает хозяйственную часть. Когда в бой — все на танках, как простые десантники. Остаются только кладовщики и еще несколько человек…
С боями освободили часть Украины, город Ковель, Под Ковелем идем на передовую, жители оттуда уходят, и женщина какая-нибудь молится, молится, благословит наш путь.
Мы принимали участие в боях, быстро продвинулись. Не скажу, что жаркие бои, не буду врать. С ходу форсировали пограничную реку Буг. Вошли на территорию Польши. Немцы бросали против нас тяжелую артиллерию. Были потери. Форсировали с ходу Вислу. Потом продвинулись по берегу к Пулавскому плацдарму — южнее Варшавы 20–30 км. Немец кричит: «В Висле вас потопим!» А мы укрепляемся — копаем, пилим сосны. Так стояли 6 месяцев… Укрепились хорошо. Землянки с печками, с амбразурами. Больших немецких атак не было. 12 января 1945 года — наступление. Всех разобрали по танкам, меня также, хотя я был старшина батальона, остались только хозяйственники. Мы пошли. Наш 11-й танковый корпус, в том числе 36-я бригада, не участвовал в прорыве обороны — как узкий прорыв сделали, мы на полном ходу в прорыв. Видели последствия нашей артподготовки — немец, вероятно, ни один не уцелел. Много неразорвавшихся торчало из мерзлой земли. Кое-где нас минометами здорово обстреливали. Нам, танковому десанту, страшны не снаряды, а минометы — осколками косят.
Двигались с боями. Нарвались на довольно крепкую оборону. Батя, умный, дает приказ — на 180 градусов повернуть танки. Тут по нашему танку как саданет пушка болванкой — попала под башню. Меня немножко контузило. Бригада прошла назад, повернула в сторону и опять вперед — сопротивления почти нет. Вот искусство и умение командира. А то некоторые под Карманово бегают с пистолетами: «Приготовиться!
Вперед! В атаку!» У меня были такие командиры, как командир 36-й танковой бригады полковник Жариков, командир 11-го танкового корпуса Иван Иванович Ющук, дальше Чуйков, дальше Жуков. Вот какие! И поэтому жив остался.
В Польше, под Опочно, мы потеряли командира роты, Чхартишвили. Шли маршем, маленькая речушка. Мельница. 11 часов вечера. Колонна остановилась, надо разведать — что за мост, пройдут ли танки. Немножко постояли. Десантники сразу слезают, и командир роты десантников тоже. Стал залезать. А заднее крыло оборвано. Залезал на танк по гусенице. Так нельзя! И ведь сам учил, как правильно надо делать! Одна нога на броне, вторая — на гусенице. А тут танк пошел, и его разорвало. Мы его сразу понесли в мельницу. Врач, Катя, прибежала. Он в шоковом состоянии. Укол ему обезболивающий, больше ничего не сделаешь. Умер на моих руках. Я поручил его ординарцу: «Ты останешься здесь. Утром собери население, и на самом лучшем месте выкопайте могилу и похороните с почестями. И дай залп из своего автомата. Потом догоняй». Он никогда в жизни не догонит, потому что идет армия советских войск. Один поляк говорил: «И в прошлую войну наши дороги не выдерживали вас, и в эту не выдерживают». Так Яша все сделал, как полагается, и вышел на дорогу. А тут как раз машина с номером нашей бригады — замахал, остановились.
Седлец — это в Польше. После боев затишье. Наш батальон был уже собран. Нас построили: «Ну и вид у вас…» Но зато мы «Мертвой голове» дали…
— Как вы поступали с пленными?
— Не расстреливали, этого не было. Был у нас командир роты со странностями — то золото у ребят собирает, то еще что. Если попался немец, наводил на него пистолет, говорил: «Ну, мерзавец, даже не моргнет». Мы обращались по-суворовски: «Лежачего не бьют».
У нас было три грузина — «грузинское правительство» мы их называли. Командир роты, лейтенант Чхартишвили, командиры взводов лейтенанты Кахулия и Мазонашвили. Полным боевым порядком движемся. Вдруг остановка. Автоматчик соскакивает и шарит по кустам, нет ли там кого? У нас на танках были сетки наварены на штырях. Если попадает «фаустпатрон», то отлетает. Однажды выскочил калмык-фаустник из-под моста и трахнул по танку… Автоматчики соскочили, изрешетили его в пух и прах. Командир, казах Усманов, смелый, погиб от осколков.
— Когда обстреливали, десант сразу соскакивал?
— Нет. Когда танк остановится. Если обстреляли, колонна рассредоточивается. Полковник Жариков на танке в американском полушубке. Он не дрогнет. Как изваяние. Танки туда-сюда. А он сидит, как в бронзе.
…Сделали боевой марш аж до Одера. Там остановились, сразу не форсируешь, надо подготовиться. Вышли не в том месте. Хотели с ходу взять Франкфурт-на-Одере. Он на возвышенности, а этот берег очень низкий. Километра три не дошли — застряли танки в болоте. Некоторых вытащили, а нас — никак. Гусениц почти не видно. «Мессершмитты» летают низко-низко, почему не стреляли, непонятно, а других (бомбардировщиков) не было. Вообще, если в начале войны авиация немецкая действовала сильно, под Ржевом над нами кружили и делали месиво, то в конце я не чувствовал, что она есть. Хотя вот здесь, когда наша часть впереди, ночью пришла корпусная артиллерия и заполнила населенный пункт, а утром поднялись — их разбомбили в пух и прах, горели машины.
…Бегали в деревню, бревна брали и вытащили танк. Он зашел в деревню и спрятался, чтобы не видно было. Мокрые, надо бы перемотаться, прибежал в дом, схватил скатерть (на портянки) и бегом в погреб (а то авиация налетит), а там полно немцев. Гражданских. Снял свои сапоги, разорвал скатерть, перемотал портянки и сказал: «Ауфидерзейн».
Так как танк побыл в воде, весь затек, решили его оставить, сделать ревизию, очистить. Танк охраняли. Немцы ночью прорывались, увидели часового, расстреляли, побежали дальше. Так погиб сержант-сибиряк Останин.
— Потери большие там были?
— Большие — только в Ржевских лесах. А на Западе — маленькие. Стояли на Одере — обстрелы шли, нет-нет да и захватит кого-нибудь.
Уже на танках форсировали реку — здорово закрепились. Немцы применили новое оружие — летит самолет и вдруг выпускает еще самолет, небольшой, начиненный взрывчаткой, и направляет на переправы. Однажды ночью передают срочно приказ: 3-му танковому батальону, где был мой друг, передвинуться к крепости Кюстрин. Почему? Командование засекло, что немецкий гарнизон наметил прорвать нашу оборону. Наши перехватили их сообщения и усилили позиции. Чуть расцвело — немцы пошли. Пехотные части стояли — смяли. Но была подготовлена и артиллерия, и «катюши». Как открыли огонь! Половину уничтожили, остальных пленили. Был в этой крепости — действительно, укреплена очень сильно. Если штурмом брать, так много бы уложили… После Кюстрина мы по-прежнему держали свои рубежи.
В апреле наступление. Все на танках и вперед на большой скорости. В Марцане, сейчас в черте города Берлина, погиб Какулия. Танковая колонна вырвалась, а там в километре — немецкая зенитная пушка, успела дать залп, может, 20 снарядов сразу выпустила, и как раз по нашему танку, и осколок попал в голову Жоре моему. Там и похоронили. Я был у него на родине, в Тбилиси.
Шли до самого Берлина, вышли на Франкфурт-аллею. Важнейшая магистраль, связывает Берлин с Франкфуртом-на-Майне. В Берлине совсем другая тактика. Наша задача — не допускать нападения на танки, особенно со стороны «фаустников». Мы должны зорко смотреть. А танки прятались. Прятаться — тоже опасное дело: спрячешься, а стена рухнет. Каждый танк охраняли 10–12 автоматчиков — он стрелял и наступал, а мы вслед за ним. Снайперов много было. Мы почти достигли центра, за углом Александрплац, там еще немцы. Тюрьма на углу, а мы в ее подвале. Потом вдруг передают — «немцы согласились на перемирие». Мы повылезали из щелей, начали из всех видов оружия стрелять. Так закончили войну.
Впервые команда — моторизованному батальону выделить кандидата на Героя Советского Союза без личного подвига. А танкисты не верят — у них только личный подвиг. И выдвинули одного очень активного и дисциплинированного солдата — Ляпова, и ему присвоили звание Героя Советского Союза. В 1966 году умер. Я очень защищал его кандидатуру.
— При штурме Берлина были инциденты с местным населением?
— Нет. Они очень дисциплинированные. Перемирие началось — во всех домах белые простыни висят. Войне капут. Все капут. Когда мы после войны стояли в деревне Нора, года два — никаких инцидентов. Можешь в деревню один идти — ничего с тобой не будет.
— Говорят (особенно в Берлине), были массовые изнасилования?
— Я об этом не могу говорить, я не видел этого. Жуков и Вильгельм Пик применили очень жесткие меры, чтобы не распространялись венерические болезни.
Пришли немцы на Украину и здорово посеяли, наши схватили этот посев и пошли отдавать дальше. Тяжелобольных отправляли куда-то под Лейпциг — там устроили «дикую дивизию» — муштра 12 часов и остальное время лечение. А легко заболевшим в части давали уколы молочные, от них на стенку лезли. Однажды начальник технической части попросил с ним съездить в роли переводчика, поскольку я немного знал немецкий язык, на грузовой машине в Лейпциг. Там много перемещенных лиц, которые уже собирались домой. А с ними связываться было очень опасно. Но шоферы такая братва — их держи и держи в руках. И хотя я предупредил, но… Через какое-то время я прохожу мимо санчасти, там шофер этот, Бородин, сидит на завалинке. «Ох, не послушался я вас, теперь лезу на стенку от уколов».
В Берлине нас долго не держали, на третий день вывели сначала под Дрезден, потом в Тюрингию, американцы ее освободили, отдали. В 5 км от Веймара немецкий танковый городок, рядом деревня Нора. Когда шли по франкфуртской автостраде, вдруг остановились — американцы не успели уйти, а мы двое суток на дороге. Как танки остановились — десантники соскакивают и в разведку — где, что можно достать. Если долго стоим, на 3–5 км уходили. Вообще, в Германии мы не голодали. Был зам. по хозчасти, майор, прибегают и ему докладывают: у одного бауэра 60 свиней, продает. По старым маркам. «Не может быть». — «Точно». Он зовет своего хозяйственника Гришу Ульянова. «Я тебе передавал два мешка немецких марок?» — «Один — выбросили. Другой есть». Несколько грузовых машин туда пошли, через 2–3 часа возвращаются, полные свиней, 180 марок за 60 свиней. Все законно. Документы оформили. Три марки за свинью. Майору — новая задача, развести стадо. В деревне нашли большое хозяйство и сделали ферму. Заведующим назначили азербайджанца-мусульманина Оскара Абыгазалова.
После войны меня вызвали в штаб и дали 40 дней отпуска. Я опешил даже. Началась демобилизация стариков, и я со «стариками» поехал домой. По Польше едем. Остановился эшелон. В четыре часа утра как что-то трахнет по хвостовому вагону: кто-то умышленно пустил по этому пути маневровый паровоз, ударил. А солдаты — не спят. Двое были на площадке. Один успел соскочить, другой — нет. Погиб. Всю войну прошел, атак погиб.
Еще хочу сказать о фронтовых снах. После войны я не мог выступать, потому что слезы текли. И кошмарные сны снились.
★
Гехтман Эля Гершевич
Родился в августе 1923 года в городе Житомире. Отец был инвалидом с рождения, работать не мог и никакой пенсии не получал. Все мои воспоминания о детских годах связаны со сплошным голодом. Жили мы в неотапливаемом погребе, одна полячка сжалилась над нами и пустила жить в погреб своего одноэтажного дома, не прося за это денег. Окна погреба были на уровне земли. Голод жуткий, холод, крысы шныряют под ногами… Вот так и жили, нас шесть человек и старая бабушка…
Все время бедствовали, и как наша семья пережила голод 1933 года, который смерчем прошел по Украине, — я до сих пор не пойму. Я тогда полностью опух от недоедания, и даже выползти из своего подвала не было сил. Мне было лет восемь, когда пришла какая-то комиссия из райисполкома и нашей семье выделили жилье — комнату в подвале, чуть просторней нашего погреба. В школу я почти не ходил, проучился два года в начальной еврейской школе, потом ее закрыли, а в украинскую школу я не пошел, поскольку не знал украинского языка. Так что если я в жизни осилил какую-то грамоту, то все самоучкой.
После 1933 года я несколько лет бродяжничал, а в тридцать восьмом году отец устроил меня учеником парикмахера, а еще через год я уже работал самостоятельно.
В комсомол я никогда не вступал… Нас в семье росло четверо сыновей.
Старший брат, Борис, 1921 года рождения, был кадровым красноармейцем и погиб в первые дни войны в Брестской крепости. Младший брат, Зяма,1925 года рождения, в 1943 году окончил сержантские курсы, написал письмо, что едет на фронт, и точно его дальнейшую судьбу я так и не знаю, потом родители получили извещение — «пропал без вести».
А мой младший брат, Владимир, родился в 1931 году.
— Где Вы встретили начало войны?
— Я работал вольнонаемным парикмахером на авиационной базе № 78, дислоцированной перед началом войны на старой границе, западнее Бердичева.
На базе находилась наша бомбардировочная авиация, и в мае сорок первого, вместе с личным составом авиабазы, я отправился в летние лагерях.
Вечером 21 июня я пошел в ближайшую деревню на танцы и задержался там до утра, а на рассвете 22 июня 1941-го нашу базу дотла разбомбили немцы, было повреждено, сожжено и разбито много самолетов, прямо на летном поле. Полный разгром, многие десятки убитых и раненых.
В начале июля, когда германцы вышли к старой границе, остатки авиачасти готовились к перебазированию на восток. Мне предложили остаться на базе, мол, прямо на месте призовем тебя, и будешь рядовым красноармейцем, а не вольнонаемным, и дальше «стричь и брить летчиков», но я отказался, прекрасно понимая, что без моей помощи родители-инвалиды не смогут эвакуироваться из Житомира. От авиабазы до города было километров шестьдесят, я получил справку об увольнении, расчет, меня добросили на машине до шоссе на Житомир, и я пошел в родной город. Но через какое-то время меня остановил патруль из войск НКВД, и я был арестован как «дезертир». Я показывал справку об увольнении, датированную вчерашним числом, объяснял, что мой возраст еще непризывной, но старший «энкэвэдэшник» ответил мне так: «Твой год рождения значения не имеет. Надо Родину защищать, а не в тыл драпать!» Всех задержанных на дороге «дезертиров» отводили в лес, где мы находились под красноармейским конвоем. Ко мне подсел один мужчина средних лет и сказал: «Если ночью не убежим, нас завтра всех расстреляют!» Он подбил меня на побег. Ночью попросили одного караульного, чтобы вывел нас «по нужде», за кустами было что-то вроде отхожего места. И пока этот часовой ждал, когда мы «управимся», мы убежали. Шли к Житомиру окольными путями, лесами, и кем был мой напарник по побегу, оставалось только догадываться. Сам он был неместный, и в Житомире его интересовал один определенный адрес. Зашли в город, я показал ему, куда идти, и он позвал меня с собой: «Пошли со мной. Не пожалеешь. Там тебя никакое НКВД не достанет». Но я не захотел. Кем он был — немецким шпионом, дезертиром, уркой или просто «темной личностью»? Я так и не понял.
Житомир казался полностью опустевшим, я не видел ни милиции или красноармейцев, ни каких-то представителей местной власти. По дороге видел, как местные жители тащат все подряд из покинутых еврейских домов и квартир, а некоторые украинцы в них прямиком заселяются. Кругом неприкрытый наглый грабеж и хаос…
Пришел домой, родители меня уже ждали с собранными узелками. Мы рассчитывали идти пешком на Киев, но, проходя мимо железнодорожного вокзала, заметили стоящий под парами эшелон, составленный из открытых грузовых платформ. Это был последний эшелон, уходящий из города с эвакуированными. Два паровоза и прицепленные к ним открытые угольные платформы — площадки. Люди тесно сидели на этих площадках, и втиснуться в эту плотную людскую массу было неимоверно трудно. Лечь было невозможно, только сидеть, столько народа набилось на эти площадки, спасаясь от неминуемой смерти. При помощи дежурного по вокзалу нас воткнули, буквально втиснули на одну из платформ. Мы отъехали от Житомира несколько километров, поезд шел мимо военного «зимнего» аэродрома, и я увидел, как с него, совсем недалеко от «железки», в небо взлетает самолет. Я еще подумал — это наш самолет, а он сделал разворот в воздухе и… спикировал на нас и стал бомбить эшелон, и, пролетая над платформами, бил из пулеметов… Проехали еще немного, опять бомбежка, немецкие летчики делали по два захода на состав. Кто мог, спрыгивал с платформы и бежал спасаться в ближний лес, но мои родители-инвалиды не могли бежать и оставались на месте, уповая на волю Божью. После каждой бомбежки убитых и раненых собирали в кучи… Сильную бомбежку нам пришлось пережить в Кременчуге, но после, когда эшелон пошел к России, нас уже не бомбили. В дороге эвакуированных не кормили, каждый питался чем мог. В итоге мы доехали до станции Новоанненской Сталинградской области, а потом нам приказали покинуть платформы, объявили, что забирают наш состав, якобы для эвакуации какого-то завода. Так мы оказались посреди донской степи.
— Что произошло дальше с эвакуированными?
— Нас развезли по окрестным колхозам. Группу из 35 беженцев-евреев привезли на хутор Малоголовский Деминского сельсовета. Это в 40 километрах от станции.
Казаки даже не понимали, что такое «евреи», на первых порах отнеслись к нам по-братски, как к родным. Но был на хуторе один старик, ветеринарный фельдшер, так он стал ходить по домам и пропагандировать казаков, мол, это «жиды-христопродавцы, они Христа распяли и кровь нашу пьют». И за какие-то несколько дней отношение к нам резко изменилось в худшую сторону, между местными станичниками и нами как бы выросла стена отчуждения. А когда через два месяца фронт стал приближаться к нам, то казаки уже не скупились на угрозы, станичники говорили открыто: «Скоро немцы придут, мы вас всех жидов перевешаем!» Все евреи, те, кто мог, уходили из хутора, пробирались в другие края, но куда могла податься наша семья?
Я работал в колхозе конюхом, на конюшне стояло 65 лошадей, но кормить их было нечем. Скотина просто дохла от голода. Снимали солому с крыш, но и этого корма надолго не хватало. Осенью 1941 года десять человек от нашего колхоза — восемь казаков и двух евреев — отправили на окопные работы. Нам выдали сухой паек на десять суток, довезли до станции и оттуда отправили на рытье противотанковых рвов. Прошло десять дней, нас с окопных работ не отпускают, но и не кормят! Казаки стали меня уговаривать на побег, я был чуть постарше других, что-то уже в этой жизни понимал, и в нашей «десятке» считался «за вожака». Я ответил, что согласен «отсюда линять», но к железной дороге нам идти нельзя, там нас сразу выловят, и если все будут меня слушаться, то я готов провести всех степями до хутора. А это 300 километров пути. Шли только по ночам, двигаясь параллельно железной дороге, побирались по хуторам, воровать я не разрешал. Собирали неубранные колоски с полей, зерна перетирали в руках, тем в основном и питались. Добрались до хутора, и я вернулся к своим обязанностям конюха. Жила наша семья в подсобке при конюшне, которую топить было нечем, поскольку не на чем было поехать за дровами. Большинство лошадей пало…
Зимой мы снова стали голодать. Колхозные амбары пустые, местные казаки кормились с огородов и подсобных хозяйств, а что было делать эвакуированным? Председателем колхоза был хороший мужик по фамилии Максимов.
В колхозе был перегнанный из западных областей скот, и он разрешил мне резать коров-доходяг и мясо раздавать эвакуированным. Я сам разделывал туши.
Хлеба у нас не было, а этим мясом спаслись, пережили голодную зиму.
Весной сорок второго года меня призвали в армию.
— С каким настроением уходили в армию?
— Шел в армию с тяжелым сердцем, знал, что родители без меня пропадут…
Повестка была на 1 мая 1942 года, с хутора нас тогда призывалось три человека.
В повестке было указано, чтобы мы взяли с собой продуктов на десять дней, но колхоз смог выделить только по караваю хлеба и дали еще с собой вареных яиц. У нас на всю семью была только одна пара обуви, я оставил ее родителям и в райвоенкомат поехал один, никто из родных меня не провожал. В военкомате мы даже не проходили медицинской комиссии. Нас, призывников, посадили в вагон, отправили через Сталинград в Нижний Чир, где формировался 53-й Укрепрайон (УР). На месте формировки УРа собрали тысячи человек в гражданской одежде, на учет и на довольствие не ставят, обмундирования не выдают, а главное — мы не получали армейского пайка, даже по самой захудалой тыловой норме питания. Крутись как хочешь, сам добывай себе «хлеб насущный». Вместо боевой подготовки нас все время гоняют на строевые занятия. Полный идиотизм…
Прибыли к нам фронтовики после госпиталей, так они стали ловить сомов в реке и варить уху, и мы, новобранцы, последовали их примеру. Прошло еще немало времени, пока мы получили обмундирование и стали получать питание из «армейского котла».
А потом началась боевая подготовка. Мы подготовили оборону из двух эшелонов, вырыли рвы, траншеи. В лесу возле реки разместились легкие танки.
Меня обучили на пулеметчика, и я стал первым номером в расчете пулемета «максим».
— Как сложился для Вас первый бой?
— Мы стояли в обороне и ждали подхода немцев. Одна рота даже ушла вперед, навстречу противнику. И вдруг получаем приказ срочно сняться с позиций.
Нас погрузили в эшелон, мы неслись без остановок, как на пожар.
На станции Лиски нас бомбили, мы выгрузились и ускоренным маршем вышли к Дону. Нам приказали переправиться по мосту на правый берег, а там наших уже никого не было! Одни трупы… Укрепрайон занял оборону в восьми километрах от реки.
Три батальона, больше двух тысяч человек, с пулеметами, ПТРами, минометами, но без артиллерии. Автоматов у «уровцев» не было. Перед позицией моего пулемета было картофельное поле и стояла мельница. Какое-то время было тихо, даже канонады не слышно… Но в одно страшное утро мы увидели, как, обходя нас с двух сторон, по дорогам к реке идут колонны немецких танков. Поднялась паника, было ясно, что мы попадаем в полное окружение. По нашим позициям, по лесу, где находилось большинство личного состава батальона, начался сильнейший минометный обстрел.
И бойцы побежали назад к реке… Я тоже побежал вместе со всеми к Дону, тащу пулемет, и тут рядом в землю врезается мина, торчит хвостовое оперение, но мина не разрывается. Я на какое-то мгновение оторопел… Потом вытащил затвор пулемета, забросил его в кусты и кинулся догонять своих товарищей. А немецкие танки уже входят в село на берегу. Бойцы бросились в камыши, и в одном месте мы наткнулись на командира в звании капитана, который пытался организовать переправу на левый берег.
Там была одна лодка, которая «курсировала» туда и обратно, перевозя бойцов, но было понятно, что, пока дойдет наша очередь переправляться, немцы уже будут и здесь…
Со своим товарищем, Харитоновым, с которым мы вместе призывались из одного хутора, решили уйти по камышам вправо, прошли с километр. Харитонов не умел плавать, и мы стали ломать камыши, перевязывать их портянками, делать «поплавки». Кинулись в реку, плывем, и в этот момент немцы стали обстреливать реку из минометов. Рядом разорвалась мина, подняв столб воды, Харитонов выпустил «поплавок» из рук и камнем ушел на дно, утонул… Я еле добрался до спасительного противоположного берега, залег в камышах, переждал обстрел, а потом поднялся в деревню, находившуюся прямо на левом берегу. Зашел в какую-то хату и от усталости, от всего пережитого сразу заснул.
Поделиться книгой: