Духовное путешествие

     Посмотрев на мытаря в присутствии Божием и увидев собственное осуждение, фарисей мог бы открыть в человеке, столь им презираемом, своего брата. Но он прошел мимо встречи с Богом; и как мог он стоять в благоговении, как мог он увидеть другого, признать в нем своего ближнего, увидеть образ Божий в нем, когда он не увидел его Прообраза - Бога Самого?..

      Иногда, в моменты откровения, в горе или в радости, мы видим и узнаем друг друга; но вот мы, как фарисей, переступаем порог, и наша способность прозревать вглубь угасает, и когда мы встречаем брата или сестру, которых недавно узнали, мы опять видим незнакомца и гасим всякую их надежду. Насколько иначе звучат слова апостола Павла: Великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным от Христа - ради спасения всего Израиля.

ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ

 Еще сказал: у некоторого человека была два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю страну и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествует хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного пеленка, и заколите; станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, и пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! Ты всегда со мною, и веемое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся (Лк.15,11-32).

      Эта притча чрезвычайно богата содержанием. Она лежит в самой сердцевине христианской духовности и нашей жизни во Христе; в ней человек изображен в тот самый момент, когда он отворачивается от Бога и оставляет Его, чтобы следовать собственным путем в "землю чуждую", где надеется найти полноту, преизбыток жизни. Притча также описывает и медленное начало, и победоносное завершение пути обратно в отчий дом, когда он, в сокрушении сердца, избирает послушание.

      Прежде всего, это вовсе не притча об отдельном грехе. В ней раскрывается сама природа греха во всей его разрушительной силе. У человека было два сына; младший требует от отца свою долю наследства немедленно. Мы так привыкли к сдержанности, с какой Евангелие рисует эту сцену, что читаем ее спокойно, словно это просто начало рассказа. А вместе с тем, если на минуту остановиться и задуматься, что означают эти слова, нас поразит ужас. Простые слова: Отче, дай мне... означают: "Отец, дай мне сейчас то, что все равно достанется мне после твоей смерти. Я хочу жить своей жизнью, а ты стоишь на моем пути. Я не могу ждать, когда ты умрешь: к тому времени я уже не смогу наслаждаться тем, что могут дать богатство и свобода. Умри! Ты для меня больше не существуешь. Я уже взрослый, мне не нужен отец. Мне нужна свобода и все плоды твоей жизни и трудов; умри и дай мне жить!"

      Разве это не самая сущность греха? Не обращаемся ли мы к Богу так же спокойно, как младший сын из евангельской притчи, с той же наивной жестокостью требуя от Бога все, что Он может нам дать: здоровье, физическую крепость, вдохновение, ум, - все, чем мы можем быть и что можем иметь - чтобы унести это прочь и расточить, ни разу не вспомнив о Нем? Разве не совершаем мы снова и снова духовное убийство и Бога и ближних - детей, родителей, супругов, друзей и родных, товарищей по учебе и по работе? Разве мы не ведем себя так, будто Бог и человек существуют только ради того, чтобы трудиться и давать нам плоды своей жизни, да и самую жизнь, а сами по себе не имеют для нас высшего значения? Люди и даже Бог - уже не личность, а обстоятельства и предметы. И вот, взяв с них все, что они могут нам дать, мы поворачиваемся к ним спиной и оказываемся на бесконечном расстоянии: для нас они безличны, мы не можем встретиться с ними взором. Вычеркнув из жизни того, кто нам дал что-то, мы становимся самоуправными обладателями и исключаем себя из тайны любви, потому что больше ничего не можем получить и неспособны давать сами. Это и есть сущность греха - исключить любовь, потребовав от любящего и дающего, чтобы он ушел из нашей жизни и согласился на небытие и смерть. Это метафизическое убийство любви и есть грех в действии - грех сатаны, Адама и Каина.

      Получив все богатство, которым одарила его "смерть" отца, даже не оглянувшись, со свойственным молодости легкомыслием, младший сын покидает надоевшую ему безопасность родительского крова и с легким сердцем устремляется в края, где ничто не будет стеснять его свободы. Отделавшись от отцовской опеки, от всех моральных ограничений, он теперь может безраздельно отдаться всем прихотям своенравного сердца. Прошлого больше нет, существует только настоящее, полное многообещающей привлекательности, словно заря нового дня, а впереди манит безграничная ширь будущего. Он окружен друзьями, он в центре всего, жизнь радужна, и он еще не подозревает, что она не сдержит своих обещаний. Он полагает, что новые друзья льнут к нему бескорыстно; на самом деле люди относятся к нему точно так же, как он поступил по отношению к отцу: он существует для своих приятелей постольку, поскольку он богат и они могут попользоваться его мотовством. Они едят, пьют и веселятся; он полон радости, но как же далека эта радость от мирного и глубокого блаженства Царства Божиего, открывшегося на брачном пире в Кане Галилейской.

      Но вот наступает время, когда иссякает богатство. По неумолимому закону, и земному и духовному (Мф.7, 2 - какою мерою мерите, такою и вам будут мерить), все оставляют его: сам по себе он никогда им не был нужен, и судьба его отражает судьбу его отца; он для друзей больше не существует, его удел - одиночество и нищета. Покинутый и отверженный, он терпит голод, холод и жажду. Его бросили на произвол судьбы, как сам он бросил своего отца. Но отец, хоть тоже покинут, богат своей несокрушимой любовью, ради которой он готов жизнь положить за сына, принять даже его отречение, чтобы сын мог свободно идти своим путем. Сына же ждет бесконечно большее несчастье - внутренняя опустошенность. Он находит работу, но это только увеличивает его страдание и унижение: никто не дает ему еды, и он не знает, как добыть ее. А что может быть унизительнее, чем пасти свиней! Для евреев свиньи символ нечистоты, как бесы, которых изгонял Христос. Его работа - образ его состояния; внутренняя нечистота соответствует обрядовой нечистоте свиного стада. Он достиг последнего дна, и теперь из этой глубины он начинает оплакивать свое несчастье.

      Подобно ему, мы чаще оплакиваем свои несчастья, чем благодарим за радости жизни, и не потому, что выпадающие нам испытания чересчур суровы, а потому что мы встречаем их так малодушно и нетерпеливо. Оставленный друзьями, отверженный всеми, блудный сын остается наедине с самим собой и впервые заглядывает в свою душу. Освободившись от всех обольщений и соблазнов, лжи и приманок, которые он принимал за освобождение и полноту жизни, он вспоминает детство, когда у него был отец, и он не должен был, словно сирота, скитаться без крова и пищи. Ему становится ясно, что нравственное убийство, которое он совершил, убило не отца, а его самого, и что та беспредельная любовь, с которой отец отдал свою жизнь, позволяет ему сохранять надежду. И он встает, оставляет свое жалкое существование и отправляется в дом отца с намерением пасть к его ногам в надежде на милость. Но не только воспоминание картины домашнего уюта - огня в очаге и накрытого к обеду стола - заставляют его возвратиться; первое слово его исповеди не "прости", а "отец". Он вспоминает, что на него была безгранично излита любовь отца, а из нее проистекали и все блага жизни. (Христос сказал: Ищите же прежде Царства Божия... и это все приложится вам.) Он возвращается не к чужому человеку, который не признает его, которому придется говорить: "Разве ты не помнишь меня? Когда-то у тебя был сын, который предал и покинул тебя - это я". Нет, из глубин его вырывается слово "отец", оно подгоняет его и окрыляет надеждой. И в этом он открывает истинную природу раскаяния: в настоящем раскаянии сочетаются видение нашего собственного зла и уверенность, что даже для нас есть прощение, потому что подлинная любовь не колеблется и не угасает. При одном только безнадежном видении наших проступков раскаяние остается бесплодным; оно исполнено угрызений совести и может привести к отчаянию. Иуда понял, что совершил; увидел, что его предательство непоправимо: Христос был осужден и умер. Но он не вспомнил, что Господь открыл о Себе и Своем Небесном Отце; он не понял, что Бог не предаст его, как он предал своего Бога. Он потерял всякую надежду, пошел и удавился. Мысль его сосредоточилась только на его грехе, на нем самом, а не на Боге, Отце Иисуса - и его Отце...

      Блудный сын возвращается домой, потому что память об отце придает ему силу вернуться. Его исповедь мужественна и совершенна: Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Он осужден собственной совестью, для себя у него нет оправдания, но в прощении есть тайна смирения, который мы должны учиться снова и снова. Мы должны учиться принимать прощение актом веры в любовь другого, в победу любви и жизни, смиренно принимать дар прощения, когда он предлагается. Блудный сын открыл отцу свое сердце - и значит, был готов принять прощение. Когда он приближается к дому, отец видит его, бежит навстречу, обнимает и целует его. Как часто стоял он на пороге, всматриваясь в дорогу, по которой сын ушел от него! Он надеялся и ждал. И вот, наконец, день, когда его надежда исполнилась! Он видит своего сына, который покинул его богато разодетый, украшенный драгоценностями, ни разу не оглянувшись на дом своего детства, потому что все его помыслы и чувства были в неизведанном, манящем будущем; сейчас отец видит его нищим, в лохмотьях, совершенно подавленным бременем прошлого, которого он стыдится; и без будущего... как-то встретит его отец? Отче, я согрешил... Но отец не позволяет ему отречься от сыновства, он как бы говорит ему: "Вернувшись домой, ты вернул мне жизнь; когда ты пытался убить меня, ты убил себя самого; теперь, когда я вновь ожил для тебя, ты тоже вернулся к жизни!" И обернувшись к слугам, отец дает распоряжение: Принести лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги...

      Многие переводы, в том числе русский, гласят "лучшую одежду", но в греческом и в славянском тексте говорится о "первой одежде". Разумеется, "первая одежда" могла быть лучшей в доме, но разве не более вероятно, что отец сказал слугам: "Пойдите и найдите ту одежду, которую мой сын носил в день, когда он ушел, ту, что он бросил на пороге, облекшись в ризу измены"? Если ему принесут лучшую одежду, бедняга будет чувствовать себя неуютно, словно ряженый; у него будет ощущение, что он не дома, а в гостях, и его принимают со всеми приличествующими гостеприимству знаками внимания и почета. В уютном домашнем кругу не надевают лучшую одежду. По контексту вернее думать, что отец посылает за одеждой, которую сын сбросил, а отец поднял, сложил и бережно спрягал, как Исаак хранил одежду, принесенную братьями Иосифа, - разноцветную одежду, испачканную, как он считал, кровью погибшего сына. Так и здесь, юноша сбрасывает свои лохмотья и снова надевает знакомую одежду, чуть поношенную, - она ему впору, по росту, уютна, она ему привычна. Он озирается: годы распутства, обмана и неверности, проведенные вне отчего дома, кажутся кошмаром, - словно их и не было вовсе. Он здесь, дома, как будто никуда и не отлучался; на нем одежда, к которой он привык. Отец рядом, только немного постарел, да морщины стали глубже. Вот и слуги, как всегда, почтительны и смотрят на него счастливыми глазами. "Он снова с нами, а мы думали, что он ушел навсегда; он вернулся к жизни, а мы боялись, что причинив смертельное горе отцу, он погубил свою бессмертную душу, уничтожил свою жизнь!"

      Это возвращение изгладило пропасть, отрезавшую его от отчего дома. Отец идет и дальше - он вручает ему перстень, который не просто обычное кольцо. В древности, когда люди не умели писать, любой документ заверялся перстнем с печатью. Дать кому-то свой перстень означало отдать в его руки свою жизнь, свое имение, семью и честь - все. Вспомните Даниила в Вавилоне, Иосифа в Египте: дарованием перстня со своей руки передают им царь и фараон власть управлять от их имени. Подумайте об обмене обручальными кольцами; этот обмен как бы говорит: "Я верю в тебя и полностью вверяю себя в твои руки. Все, что у меня есть, все, что я есть, безраздельно принадлежит тебе". У Кьеркегора есть такие слова: "Когда я говорю - моя страна, моя невеста, это означает, что не я обладаю ими, но что я всецело принадлежу им".

      В притче приведен и другой пример этой отдачи самого себя. Сын потребовал половину богатства своего отца, пожелал обладать тем, что получил бы после его смерти, - и ему-то отец сейчас доверяется. Почему? Просто потому, что тот вернулся домой. Отец не просит отчета в том, что сын делал на стране далече. Он не говорит: "Когда ты мне все расскажешь о себе, я посмотрю, стоит ли доверять тебе". Он не говорит, как постоянно, прямо или косвенно, делаем мы, когда к нам приходит кто-то, с кем у нас была ссора: "Что же, я возьму тебя на испытание; попробуем восстановить нашу дружбу, но если я увижу твою неверность, все твое прошлое припомнится, и я прогоню тебя, потому что прошлое будет свидетельствовать против тебя, явно доказывая твою постоянную неверность". Отец ничего не спрашивает. Он не говорит: "Посмотрим". Он как бы подразумевает: "Ты вернулся. Постараемся вместе загладить ужас твоего отсутствия. Видишь, одежда, которая на тебе, говорит о том, что ничего не произошло. Ты такой же, каким был до ухода. Перстень, который я вручил тебе, служит доказательством, что я не питаю сомнений на твой счет. Все принадлежит тебе, потому что ты мой сын". И он одевает обувь на ноги его, чтобы, как пишет в Послании к ефесянам апостол Павел, они были обуты в готовности благовествовать мир.

      Для пира закалывают откормленного тельца; этот пир - пир Воскресения, уже пир жизни вечной, трапеза Агнца, пир Царствия. Сын, который был мертв, ожил; он, потерявшийся в земле чуждой, в безвидной пустыне, как говорится в начале книги Бытия, вернулся домой. Отныне сын в Царстве, потому что Царство это - Царство Любви, Царство Отца, Который любит его, спасает, восстанавливает и возвращает к жизни.

      Но тут появляется старший сын. Он всегда был хорошим работником в доме отца, и жизнь его безупречна. Но он так и не понял, что главное в отношениях отцовства и сыновства - не работа, а сердце, не долг, а любовь. Он во всем был верен; но отец у него был, сам он был сыном - только внешне. И брата у него не было. Прислушайтесь к тому, что он говорит отцу. Услышав пение и ликование, он подзывает слугу и спрашивает, что все это значит, А слуга отвечает: Брат твой пришел, и отец твой заколол откормленною теленка, потому что принял его здоровым. Старший сын осердился и не хотел войти. Отец выходит звать его, но тот говорит: Вот, я столько лет служу тебе (слово "служить" по-гречески и по-латински сильное слово, оно означает рабскую обязанность выполнять всякого рода неприятную работу) и никогда не преступал приказания твоего... Он мыслит только в категориях приказаний и преступлений; он никогда не уловил за словами - содержания, в голосе - сердечности, теплоты совместной жизни, в которой и у него и у отца своя роль, - для него все это сводилось к приказаниям и обязанностям, которые он никогда не нарушал. Но ты, - продолжает он, - никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, растративший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Обратите внимание, что он говорит "сын твой", а не "брат мой": он не желает иметь ничего общего с этим братом. Я знал подобную семью: отец души не чаял в дочери, а сына считал своим несчастьем; он всегда говорил жене: "моя дочь", но "твой сын".       Итак, перед нами ситуация "сын твой". Если бы блудный был "брат мой", все было бы иное: он не преступал бы приказаний отца, но и не получил бы откормленного теленка. Как же отвечает отец? Сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое. Отец считает его своим сыном. Да, он сын ему, они всегда вместе, рядом. Для сына же не так: они в полном согласии - а это не одно и то же. У них нет общей жизни, хотя нет и разделения, - они живут вместе, но без единства и глубины. (Все Мое Твое - слова из молитвы Христа Отцу перед предательством.) А о том надобно было радоваться и веселиться, - продолжает отец, - что брат твой сей был мертв и ожил; пропадал и нашелся.       Итак, путь ведет из глубин греха в отчий дом. Вот что предстоит нам, когда мы решаемся не зависеть больше от общественного мнения и избрать критерием поведения суд Божий, звучащий в голосе совести, открывающийся в Писании, явленный в личности Того, Кто есть Путь, Истина и Жизнь. Как только мы соглашаемся, чтобы Бог и совесть были нашим единственным судьей, пелена спадает с наших глаз; мы становимся способны видеть и понимаем, что такое грех: действие, отрицающее личную реальность Бога и тех, кто нас окружает, сводящее их до положения предметов, которые существуют лишь постольку, поскольку мы можем пользоваться ими без ограничений. Осознав это, мы можем вернуться в себя, освободиться от всего, что крепко держит нас, словно в плену, можем войти в себя и очутиться лицом к лицу с блаженством, которое для этого юноши представляло его детство, время, когда он еще жил в отчем доме.

      Вы, наверное, помните то место в конце Евангелия от Матфея, где Христос велит Своим ученикам вернуться в Галилею. Они только что пережили самые ужасные, мучительные дни в своей жизни. Они видели своего Господа в кольце ненависти, видели, как Он был предан, сами по слабости изменили Ему: в Гефсиманском саду их одолел сон и они разбежались при появлении Иуды. Двое из них издали следовали за своим Господом и Богом до двора Каиафы, где они остались со слугами, а не с Ним, как Его ученики. Один из них, Петр, на тайной вечери сказал, что останется верным, если и все Ему изменят, - и он трижды отрекается от Учителя. Они видели Страсти Христовы. Они видели, как Он умирал. И вот они видят Его живым рядом с собой. Иудея олицетворяет для них пустыню, опустошенность, конец всякой жизни и надежды. Христос отсылает их обратно в Галилею: "Идите туда, где вы впервые увидели Меня, где мы близко общались в обыденной жизни, где не было еще боли, страдания, предательства. Вернитесь к тем дням, когда все было полно невинности и безграничных возможностей. Вернитесь в прошлое, в его глубины. Идите, научит все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам".

      Возвращение вглубь своего "я" ведет в глубину, где мы впервые увидели жизнь, познали жизнь, где мы были живы в Боге вместе с другими людьми. Только из самой сердцевины этого оазиса прошлого, далекого или близкого, можем мы отправиться в дорогу, в обратный путь с обращением "Отче", а не "Судия" на устах, с исповеданием греха и с надеждой, которую ничто не в силах уничтожить, с твердой уверенностью, что Бог никогда не допустит нашей приниженности, что Он стоит на страже нашего человеческого достоинства. Он никогда не позволит нам стать рабами, ибо Его творческим Словом и нашим предназначением мы призваны быть сынами и дочерьми Его по усыновлению. Мы можем идти к Нему с полным доверием, зная, что Он ждал нас все то время, пока мы и не вспоминали о Нем. Он Сам выйдет нам навстречу, когда мы нерешительно приближаемся к дому. Он Сам заключит нас в объятия и оплачет наше жалкое состояние, измерить которое мы не умеем, потому что не знаем, ни откуда мы пали, ни сколь высокое призвание презрели. Мы можем идти к Нему в уверенности, что Он оденет нас в первую одежду, в славу, которой Адам лишился в раю. Он облечет нас во Христа, в Котором вся первозданность, более ранняя, чем весенняя свежесть, в которой мы были рождены. Он - человек, каким его задумал, возжелал Бог. В Него мы должны облечься. Слава Духа Святого покроет нас, обнаженных грехом. Теперь мы знаем, что как только мы возвратимся к Богу, Он вернет нам Свое доверие, даст нам перстень, силой которого Адам разрушил гармонию, вызванную к бытию творческой волей Божией; перстень Единородного Сына, Который умер на кресте из-за человеческого предательства и Чья смерть была победой над смертью; Чье Воскресение и Вознесение - наше возвращение - уже эсхатологически осуществились в полноте единения с Отцом.

      Когда мы возвращаемся в отчий дом, когда остаемся лицом к лицу с судом нашей совести и Бога, суд этот не основывается на глубине нашего богословского видения, он основывается не на том, что один только Бог может нам дать как путь приобщенности к Его жизни. Божий суд основывается на одном: "Ты - человек или ты ниже достоинства человека?" Вы, вероятно, вспомните в этой связи притчу об овцах и козлищах у Матфея (25,31-46): Господи! когда мы видели Тебя алчущим... или жаждущим... или странником... или нагим... или больным... или в темнице?.. Если мы не умеем вести себя, как человек, мы никогда не поймем, как вести себя по-Божьи. Если мы возвратились в Отчий дом, если мы должны облечься во Христа, если сияние Духа должно исполнить нас, если мы хотим совершить наше призвание и стать истинными детьми Божиими, Его сынами и дочерьми, мы должны прежде всего изо всех сил постараться добиться того, что в нашей власти - стать человечными, поскольку чувства товарищества, сострадания, милосердия заложены в нас, независимо от того, хороши мы или дурны.

    Мы можем возвратиться к Отцу. Мы можем возвратиться с доверчивой надеждой, потому что Он - хранитель нашего достоинства. Он хочет нашего спасения. Он требует только одного: Сын Мой, отдай сердце твое Мне, все остальное Я сам приложу, - как говорит Премудрый. Эта дорога шаг за шагом ведет нас оттуда, где мы находимся, слепые, вне Царства, хотя страстно желаем увидеть его полноту внутри себя и победу его над всем вокруг; эта дорога ведет нас туда, где мы окажемся перед судом Божиим. Мы видим, как прост этот суд, как велика должна быть в нас надежда и как в этой надежде мы можем идти к Богу, твердо зная, что Он Судия, но в первую очередь Он - Искупитель наш, Тот, Кому человек настолько дорог, драгоценен, что мера, цена нашего спасения в Его очах - вся жизнь, вся смерть, все борение и богооставленность, весь ужас, который претерпел Единородный Сын Божий.

ПРИТЧА О СУДЕ

 От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето. Так, кома вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях. О дне же там и часе никто не знает, ни ангелы небесные, а только Отец Мой один. Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет (Мф. 24, 32, 33, 36, 42).

      Когда я читал некоторые места Евангелия или проповедовал на эти тексты, меня неоднократно поражало, что мы провозглашаем Суд как часть Благовестия. Также услышите о войнах или о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь (Мф. 24, 6). Поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше (Лк. 21, 28). Даже последние слова книги Откровения, Ей гряди, Господи Иисусе! - передающие чаяние и страстное устремление ранней Церкви, для многих звучит как угроза: они готовы отозваться на них словами молитвы молодого блаженного Августина: "О Боже, даруй это... но еще не сейчас". У многих христиан сама мысль о Суде Божием вызывает ужас, они думают о возможном осуждении, а не о грядущей победе правды и Бога. Мало кто способен молиться словами одного юноши: "Я люблю Тебя, Боже; если Твоя победа означает мою погибель, пусть я погибну, но пусть придет Твоя победа!" Мы слишком легко забываем обетование Христа: Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня шест жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5, 24). Мы не чувствуем в этих словах отзвук грядущей победы, либо потому что ждем победы Божией недостаточно цельным сердцем, либо просто по маловерию: подчас даже хорошо известные слова: Верую, Господи, помоги моему неверию! превосходят нас.

      И все же весть о суде - да, благая весть. Она содержит обетование, что Господь придет и соберет Своих детей, и не останется больше страдания и зла. Весть о суде - благая весть и с другой, менее привычной стороны: из Библии очевидно, что мы не будем судимы по меркам человеческим; мерило, по которому будет оценивать нас Бог - Его абсолютное и неумолимое утверждение, что имеет значение только любовь, причем любовь чистая и полностью воплощенная в жизнь (Иак.2). Нам часто кажется, что это непосильное требование. Так кто же может спастись? - изумляются ученики. Человекам это невозможно, Богу же все возможно, - отвечает Господь (Мф.19, 25). Сама мера требований - превосходящая человеческие силы - свидетельствует о том, что мы призваны уподобиться Богу, и все, что ниже этого, недостойно человека. Удивительным образом это передано в рассказе Матфея о подати кесарю (22, 15-22): Позволительно ли давать подать кесарю, или нет? На первый взгляд: вопрос затрагивает проблему гражданства и общественной ответственности последователей Христа. Но, по слову одного нашего современного богослова, суть дела гораздо глубже? Что искушаете Меня, лицемеры? Покажите Мне монету, которою платится подать, - отвечает Христос, и продолжает: Чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. То, что носит образ кесаря, принадлежит ему, а то, что носит образ Божий, принадлежит Богу; отдавайте каждому свое - деньги тому, кто чеканит их и запечатлевает своим знаком; но всего себя отдавайте Тому, Чей образ запечатлен в вас. Мы столь же безраздельно Божий, как монеты, которыми платят подать, - кесаревы.

      Чтобы до конца понять весь ряд притч Христовых о суде, следует смотреть гораздо шире. Притчи эти затрагивают не столько действия, сколько само бытие. В сердцевине вопроса о Суде - вера; ведь Сам Христос сказал: Верующий в Меня спасен будет, но вера гораздо большая, чем та, которая нам привычна: Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут мерить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы (Мк.16, 17-18).

      Но если это строгая и буквальная истина, кто может устоять перед Судом Божиим? Никто, разуме стоя, если к правосудию подходить согласно человеческим понятиям воздаяния, но мы имеем ходатая пред Отцем, Иисуса Христа, праведника. Он есть умилостивление за грехи наши (1 Ин.2, 1), ибо Он сказал: Я пришел не судить мир, но спасти мир (Ин.12,47). Перед кем же мы предстанем? Кто будет судить нас? Два свидетеля выступят против нас в День Господень - наша совесть и слово Божие. Евангелие говорит: Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта(Мф.5, 22-26).

      Духовные писатели часто отождествляли этого соперника с нашей совестью - естественным и богоданным различением добра и зла. 06 этом говорит апостол Павел в Послании к римлянам: Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, та оправдывающие одна другую. Можно с уверенностью сказать, что все это будет учтено в день истинного Суда, в день, когда, - продолжает апостол, по благовествованию моему, Бог будет судить тайные дела человеков через Иисуса Христа (Рим.2, 14-16).

      Другим обвинителем будет слово Божие, - слово, которое Я говорил, оно будет судить его (т.е. неверующего. - Ред.) в последний день (Ин.12, 48). Это слово - истина и жизнь, на него отзывается все наше существо, оно может возродить нас, но мы так небрежно отвергаем его. Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге? - говорят путники, возвращаясь из Эммауса. Но как часто Христос мог бы сказать с печалью: Свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы (Ин.3,19).

      Притча о талантах (Мф.25, 14-30). Господь дает Своим рабам таланты каждому по его силе. Он наделяет их богатыми возможностями в ту меру, какую они могут вместить, и никогда не спросит с них больше, чем Сам дал им. И после этого Он предоставляет нам свободу; мы не покинуты, не забыты, но ни чем не стеснены в действиях: можем свободно быть самими собой и действовать соответственно. Но когда-то придет время отчета, время подведения итогов всей нашей жизни. Что мы сделали со всеми нашими возможностями? Стали ли тем, кем могли стать? Все ли плоды принесли, какие могли? Почему мы не оправдали Божией веры в нас и обманули Его надежды? На эти вопросы отвечает ряд притч. Из той, которую мы сейчас обсуждаем, видно следующее. Вместо того чтобы употребить в дело свои таланты, то есть использовать их, пусть с некоторым риском, неверный раб пошел и закопал свой единственный талант (свою жизнь, свое бытие, самого себя) в землю. Почему он так поступил? Во-первых, потому что оказался труслив и нерешителен, он испугался риска. Он не справился со страхом потери и ее последствий, страхом ответственности. А вместе с тем, без риска ничего не приобретешь. В нашей жизни трусость относится не только к материальным вещам, на которых мы сидим, словно курица на яйцах, да и то, в отличие от нее, ничего не высиживаем! Трусость может обнимать все в нашей жизни, самую жизнь. Стремясь пройти по жизни целыми и невредимыми, мы укрываемся в башне из слоновой кости, закрываем ум, подавляем воображение, сердцем делаемся жесткими, как можно более бесчувственными, потому что больше всего нас страшит, как бы нам не причинили боль, не ранили нас. В результате мы становимся подобными хрупким и легко ранимым морским существам, которые создают вокруг себя твердое покрытие. Оно обеспечивает их безопасность, но держит их, словно в тюрьме, в жестком коралловом панцире, который постепенно удушает их. Защищенность и смерть взаимосвязаны. Только риск и незащищенность совместимы с жизнью.

      Итак, первый враг неверного раба - и наш - это трусость, малодушие. Но разве Сам Христос не призывает нас в двух притчах (Лк.14, 28-32) быть благоразумными и не предпринимать то, что нам не по силам? В чем же различие между, с одной стороны, негодным рабом и нами - и мудрыми, благоразумными людьми, какими Он хотел бы нас видеть? Различие это в двух моментах. Люди, которых описывает Христос, охотно были готовы пойти на риск. Они были наделены смелым духом предприимчивости, не удушенной расчетливой и боязливой нерешительностью; они лишь соизмеряли свои силы с возможными препятствиями и действовали, сообразуясь с реальным положением вещей, что также, в сущности есть проявление послушания и смирения. Духом они устремлялись ввысь, они готовы были присоединиться к тем, кто берет Царствие Небесное усилием, кто жизнь кладет за ближних или ради Бога. А раб, которого извергнул господин, не желал ничем рисковать; он предпочел никак не воспользоваться тем, что получил, лишь бы не подвергнуться опасности потерять полученное.

      Здесь мы сталкиваемся с другим моментом притчи: почему он (мы!) так страшлив? Потому что мы рассматриваем Бога и жизнь так же, как он видел своего господина. Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; и убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. Он порочит своего господина, как мы порочим Бога и жизнь. "Я знал, что ты жесток; что толку пытаться?.. Возьми, что принадлежит тебе!" Но что же принадлежит Боту? Ответ, как я уже сказал, можно найти в притче о подати. Мы целиком принадлежим Богу. Сами ли мы возвращаем Ему, Он ли забирает Свое - ничего не остается у нас, ни от нас самих. Это выражено в Евангелии так: Возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов... а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю... ибо у неимевшего отнимется и то, что имеет. То есть само его существо, существование или, как говорит Лука, и то, что он думает иметь (8,18), а именно, талант, который он спрятал, оставил неиспользованным, и тем самым отнял и у Бога и у людей. Здесь трагически исполняется сказанное Христом: От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься. Не сказал ли раб, не говорим ли мы: "Я знал тебя, что ты господин жестокий"? В таком случае, надеяться не на что?.. - Надежда есть! Она основывается на слове Господа, которое содержит и предостережение, и обещание: Каким судом судите, таким будете судимы, и: не судите, да не судимы будете. Апостол Павел изъясняет это следующим образом: Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господам стоит он, или падает (Рим. 14, 4). Все эти отрывки наглядно поясняются другой притчей Христовой о Немилосердном Заимодавце (Мф.28, 23-35): Злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?.. Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца брату своему согрешений его.       Но мы не устоим перед судом Божиим не только потому, что малодушны и клевещем на Бога и на жизнь. Наряду с другими местами, главы 24 и 25 Евангелия от Матфея раскрывают нам еще иное.

      Притча о днях Ноя (Мф.24, 37-41) и Притча о Лоте (Лк. 17,28-30). Чем провинились эти люди? Они были добродушны, веселы и беспечны. Ничего плохого они не делали. Почему же пришел потоп и поглотил их? Не потому ли, во-первых, что они не делали добра (жизнь не заключается в том, чтобы воздерживаться от зла, то есть от "расточения", а в том, чтобы делать добро, то есть "собирать" со Христом Богом; Мф.12, 30); а во-вторых, не потому ли, что они сделались "плотскими", то есть потеряли духовное начало, стали покорными, ручными и жадными животными? Насколько это приложимо к нам? Мы всегда склонны оставить духовный подвиг, творческие, но дорого стоящие нам усилия, самоотверженную борьбу, мы предпочитаем стать ленивыми и слабыми - ведь тогда мы можем сказать: "Я не делаю ничего дурного! Пусть лично я и грешу, но что от этого другим? Я славный малый, общительный и уживчивый. Кого касается, что я наслаждаюсь жизнью, пью, курю, люблю азартные игры..?" Увы, касается! Потому что по отношению друг к другу мы не обособленные части некоего материального целого, а живые члены, поэтому, когда в нашем лице не состоится потенциальный святой, человек Божий, из-за нас все человечество обкрадывается, лишается Духа Божия.

      Еще одно, за что мы подлежим осуждению, раскрывается в Притче о Злом Рабе (Мф.24,45-51). Этот человек даже не добродушен, не добр. Он жаждет удовольствий. Он видит, что господин медлит с приходом. (Но медлит ли Он? Не прав ли Апостол, говоря: Не медлит Господь... но долго терпит нас. - 2 Пет.3, 9). И вот, воспользовавшись отсутствием своего господина, предоставленной ему властью и свободой действий, раб употребляет их на удовлетворение своих прихотей за счет других слуг. Берегитесь! Он не очень-то отличается от безответственных современников Ноя и Лота, да и от нас. Просто, он жаднее, обстоятельства позволяют ему удовлетворять свои запросы, свою порочность, свое стремление к власти. Он тоже некоторое время упивается безнаказанностью. Он знает, что поступает дурно, и находит в этом удовольствие; он, вероятно, смеется над отсутствующим господином. Как легко человеку скатиться от добродушия к свирепой жестокости; как быстро киска проявляет свою внутреннюю суть и превращается в кровожадного зверя. Бодрствуйте! Не Сам ли Господь нас: У дверей грех лежит (Быт.4, 7). Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет... Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, придет Сын Человеческий (Мф. 24,42,44).

      И еще одно предостережение слышим мы в Притче о Десяти Девах (Мф.25, 1-13).

      Сказать по совести, мне не нравятся мудрые девы. Я бы предпочел, чтобы они отдали все свое масло неразумным и были отлучены ради них (см. Рим.9, 1-3) в акте благородного безрассудства. Но в данном случае Христос говорит не об этом. "Бодрствуйте!" - вот что имел Он в виду. Сколько среди нас таких, кто спит всю жизнь! Этому есть названия: мечтательность, игра воображения... На самом же деле это дремота; реальность превращаете в мечту, а мечты обретают убедительность, и вот наши дни превращаются в ночи, а вся жизнь становится сном наяву. К тому же, стоит нам прикрыть глаза - и наступает ночь, и мы будто вправе уснуть. Не пребываем ли мы все в ночном мраке? И не наше ли состояние имеет в виду Господь, говоря словами Исайи: Воспряни, воспряни, восстань!.. Горят ли еще наши светильники? Мудрые ли мы девы?.. А те из нас, кто считает мудрых дев эгоистичными, не грешат ли тем же? Способны ли мы пробудиться от нашей дремоты бодрыми и любящими, готовы ли мы пожертвовать собственной крошечной реальностью (последней вспышкой наших угасающих светильников) ради других, кто также пробудился от окрика в ночи и с ужасом обнаружил, что пока они спали, в их жизни не осталось ни капли реальности? Сон, мечты, нереальность - неужели, кроме этого, в нас ничего нет? Неужели День Господень застигнет нас, как вор, и лишит нас последнего? Неужели нашим уделом будет тьма кромешная, ужас и стенание?

      Где же можно найти основание для надежды? Как ни парадоксально, во всяком случае, достаточно неожиданно, в Притче об овцах и козлищах (Мф.25,31-46).

      По какому-то недоразумению именно эту притчу чаще всего приводят как иллюстрацию суда, как утверждение его безнадежной окончательности. А ведь она открывает нам нечто существенное - и не о смерти, не об осуждении или спасении, а о жизни: ни грешников, ни праведников Бог не спрашивает об их убеждениях или о соблюдении обрядов. Господь взвешивает только степень их человечности: Я жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня, был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне... Человечность же требует воображения, чуткости к реальной ситуации, чувства юмора и полного любви попечения в отношении подлинных нужд и желаний объекта или, лучше сказать, жертвы нашей заботы. Понять это поможет нам рассказ из жизни отцов-пустынников. Имея блестящее положение в общественной и политической жизни при Византийском дворе, преподобный Арсений удалился в египетскую пустыню, стремясь к полному одиночеству и созерцательному безмолвию. Она придворная дама, страстная его почитательница, отыскала его в пустыне и, припав к его ногам, воскликнула: "Отче! я предприняла это опасное путешествие, чтобы увидеть тебя и услышать одно-единственное указание, которое клянусь хранить всю свою жизнь!" - "Если ты действительно обещаешь никогда не нарушать моей воли, то вот тебе моя заповедь: когда узнаешь, что я в одном месте, то иди в другое!" Не то же ли многие могли бы сказать доброхотам, чьи благие устремления они обречены сносить?

      Мне кажется, что суть притчи об овцах и козлищах в следующем: если ты истинно и мудро человечен, то ты можешь вступить в область Божественную, иметь участие в том, что принадлежит Богу, поскольку Жизнь Вечная есть ничто иное, как жизнь Божия, которой Он делится со Своими созданиями. Сохранив верность в малом, мы получим многое; достойно прожив на земле, мы сможем жить Жизнью Небесной, стать причастниками Божеского естества, исполненными Его Духа. Если мы были добрыми управителями того, что не принадлежало нам (все дары Божии), мы получим и личную собственность, что ярко изображено в притче о Неверном Управителе (Лак).       Столь долгое размышление над некоторыми притчами о Суде должно подвигнуть нас войти внутрь себя и исследовать собственную жизнь и собственную душу. И я предлагаю вам, просто в качестве образца, чрезвычайно полезный текст. Он взят из книги "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу" - книги, ставшей классикой русской духовной литературы девятнадцатого века (Часть II. Исповедь внутреннего человека, ведущая ко смирению. Цит. по изд. Владимирова, 1933. С.24-28.).

      "Внимательно обращая взор мой на самого себя и наблюдая ход внутреннего моего состояния, я опыт но уверился, что я не люблю Бога, не имею любви к ближнему, не верю ничему религиозному и преисполнен гордостью и сластолюбием. (...)

      1) Я не люблю Бога. Ибо если бы я любил Его, то непрестанно размышлял бы о Нем с сердечным удовольствием; каждая мысль о Боге доставляла бы мне отрадное наслаждение. Напротив, я гора" до охотнее размышляю о житейском, а помышление о Боге составляет для меня труд и сухость. Если бы я любил Его, то собеседование с Ним чрез молитву питало бы меня, наслаждало и влекло к непрерывному общению с ним; но, напротив, я не токмо не наслаждаюсь молитвою, но еще при занятии ею чувствую труд, борюсь с неохотою, расслабляюсь леностию и готов с охотою чем-нибудь маловажным заняться, чтобы только сократить или престать от молитвы. В пустых занятиях время мое летит неприметно, а при занятии Богом, при поставлении себя в Его присутствие, каждый час мне кажется годом. Кто кого любит, тот в продолжении дня беспрестанно о нем мыслит, воображает его, заботиться о нем и при всех занятиях любимый друг его не выходит из его мыслей; а я в продолжение дня едва ли отделяю и один час, чтобы глубоко погрузиться в размышление о Боге и воспламенить себя к Его любви, а двадцать три часа охотно приношу ревностные жертвы страстным моим идолам!.. В беседах о предметах суетных, о предметах низких для духа, я бодр, я чувствую удовольствие, а при рассуждении о Боге я сух, скучлив и ленив. Если же и невольно бываю увлечен другими к беседе божественной, то стараюсь скорее переходить к беседе, льстящей страстям моим. Неутомимо любопытствую о новостях, о гражданских постановлениях, о политических происшествиях; алчно ищу удовлетворения моей любознательности в науках светских, в художествах, в приобретениях, а поучение в Законе Господнем, познании о Боге, о религии не делает на меня впечатления, не питает души моей, и я сие почитаю не токмо несущественным занятием христианина, но как бы сторонним и побочным предметом, коим я должен заниматься разве только в свободное время, на досуге. Кратко сказать, если любовь к Богу познается по исполнению Его заповедей: "аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите", говорит Господь Иисус Христос, а я заповедей Его не токмо не соблюдаю, но даже и мало стараюсь о сем, то по самой чистой истине следует заключить, что я не люблю Бота... Сие утверждает и Василий Великий, говоря: "Доказательством, что человек не любит Бота и Христа Его, есть то, что он не соблюдает заповедей Его" (Нрав.пр.3).

      2) Я не имею любви к ближнему. Ибо не только не могу решиться для блата ближнего положить душу мою (по Евангелию), но даже и не пожертвую моею честью, благом и спокойствием для блага ближнего. Если бы я любил его по Евангельской заповеди, как самого себя, то несчастье его поражало бы и меня, благополучие его приводило бы и меня в восхищение. А, напротив, я выслушиваю любопытнее несчастные повести о ближнем, не сокрушаюсь, а бываю равнодушным или, что еще преступнее, нахожу как бы удовольствие в оном и худые поступки брата моего не покрываю любовию, но с осуждением их разглашаю. Благосостояние, честь и счастье его не восхищают меня, как собственные, а совершенно, как все чуждое, не производят во мне радостного чувства, но еще тонко возбуждают во мне как бы зависть или презрение.

      3) Я не верю ничему религиозному. Ни бессмертию, ни Евангелию. Если бы я был твердо убежден, и несомненно верил, что за гробом есть жизнь вечная с возмездием за дела земные, то я беспрестанно размышлял бы об этом; самая мысль о бессмертии ужасала бы меня, и я провожал бы жизнь сию как пришелец, готовящийся вступить в свое отечество. Напротив, я и не думаю о вечности и конец настоящей жизни почитаю как бы пределом моего существования. Тайная мысль гнездится во мне: кто знает, что будет по смерти? Если и говорю, что верю бессмертию, то это говорю только по разуму, а сердце мое далече отстоит от твердого убеждения в оном, что открыто свидетельствуют поступки мои и постоянная забота о благоустройстве чувственной жизни. Когда бы святое Евангелие, как слово Божие, было с верою принято в мое сердце, я бы беспрестанно занимался оным, изучал бы его, наслаждался бы им и с глубоким благоговением даже взирал бы на него. Премудрость, благость и любовь, в нем сокрытые, приводили бы меня в восхищение, я наслаждался бы поучением в Законе Божием день и ночь, питался бы им, как повседневною пищею, и сердечно влекся бы к исполнению его правил. Ничто земное не сильно было бы отклонить меня от оного, напротив, если я изредка и читаю или слушаю слово Божие, но и то или по необходимости или по любознательности, и при чем не входя в глубочайшее внимание, чувствую сухость, не занимательность и, как бы обыкновенное чтение, оставляю без всякого плода и охали) готов заменить его чтением светским, в коем нахожу более удовольствия, более новых занимательных предметов.

      4) Я преисполнен гордости и чувственного себялюбия. Все поступки мои сие подтверждают: видя в себе доброе, желаю поставить его на вид, или превозношусь им пред другими, или внутренне любуюсь собой; хотя и показываю наружное смирение, но приписываю все своим силам и почитаю себя превосходнейшим других или, по крайней мере, не худшим; если замечу в себе порок, стараюсь извинить его, покрыть личиною необходимости или невинности, сержусь на неуважающих меня, почитая их неумеющими ценить людей; дарованиями тщеславлюсь: неудачи в предприятиях почитаю для себя оскорбительными, ропщу и радуюсь несчастью врагов моих; если я стремлюсь к чему-либо доброму, то имею целью или похвалу, или своекорыстие духовное, или светское утешение. Словом, - я непрестанно творю из себя собственного кумира, которому совершаю непрерывное служение, ища во всем услаждении чувственных и пищи для сластолюбивых своих страстей и похотений.

      Из сего перечисленного я вижу себя гордым, любодейным, неверующим, нелюбящим Бога и ненавидящим ближнего. Какое состояние может быть греховнее? Состояние духов тьмы лучше моего положения: они хотя не любят Бога, ненавидят человека, живут и питаются гордостью, но по крайней мере веруют, трепещут от веры. А я? Может ли быть участь бедственнее той, которая предстоит мне? И за что строже и наказательнее будет определение суда, как не за таковую невнимательность и безрассудную жизнь, которую я сознаю в себе!"...

      До тех пор, пока у нас не будет твердой надежды на прощение, Суд будет представляться нам сплошным ужасом. А дар прощения незримо содержится в Божией и человеческой любви. Но недостаточно иметь обетование прощения, нужно еще быть готовым получить и принять его.

      Очень часто прощение предлагается нам, но мы отказываемся от него: для нашей гордыни прощение кажется последним унижением, мы стараемся уклониться от него, рядясь в ложное смирение: "Я не могу простить себе то, что сделал, как же я могу принять прощение. Я высоко ценю вашу доброту, но совесть моя слишком взыскательна, слишком чутка, я не могу воспользоваться вашей любезностью..." Мы и слово-то такое выбираем - "любезность", чтобы представить предложенный нам дар как можно более незначительным, а свой отказ преподнести в наиболее оскорбительной для нашего великодушного друга форме. Разумеется, мы не можем, не смеем простить себя ни при каких обстоятельствах! Было бы чудовищно, если бы мы оказались способны на это; это просто означало бы, что мы крайне легкомысленно относимся к неблаговидному поступку, который совершили, к ране, которую нанесли, к боли, страданию, муке, которую мы причинили. (Увы! Мы так и поступаем всякий раз, когда нам неприятно видеть того, кого мы обидели "сверх меры". "Ну сколько можно дуться? Хватит плакать! Ведь я же сказал, что извиняюсь, чего тебе еще?" В переводе на обычный язык эти слова означают: "Я уже давно простил себя, сколько же я должен ждать, пока ты меня простишь?") Избави Бог, чтобы мы когда-нибудь смогли простить себя, но мы должны научиться, никогда не допустив этого, вместе с тем быть способными принимать и получать щедрый дар прощения от другого человека. Отказаться от него - все равно что сказать: "В сущности, я не верю, что любовь заглаживает все грехи, да и в твою любовь не верю". Мы должны согласиться быть прощенными актом смелой веры и благородной надежды, смиренно принять этот дар, как чудо, которое может сотворить только любовь - человеческая и Божественная, и навсегда сохранить благодарность за этот дар, за его возрождающую, исцеляющую и восстанавливающую нас силу.

      Не следует ожидать прощения как следствия того, что мы переменились к лучшему; нельзя также делать подобную перемену условием для прощения других; нет, только потому что мы прощены, что мы любимы, можно начать меняться, а не наоборот. Этого не следует забывать, хотя, к сожалению, мы постоянно так поступаем.

      Не следует также смешивать прощение и забвение или полагать, что одно связано с другим. Эти понятия не только не близки, они взаимно исключают друг друга. Стереть память о прошлом - не имеет ничего общего с созидательным, творческим, плодоносным прощением. Из прошлого необходимо искоренить только смертоносный яд: горечь, обиду, отчуждение, но не память.

      Истинное прощение начинается в тот момент, когда жертва несправедливости, жестокости, клеветы принимает обидчика таким, каков он есть, просто потому, что он вернулся, как блудный сын; отец ведь не задавал ему вопросов, не предъявлял никаких требований, не поставил никаких условий его восстановления в кругу семьи. Божие прощение уже принадлежит нам с того момента, когда Бог взял на Себя бремя нашего падения и все его последствия, когда Сын Божий стал Мужем Скорбей (Ис.52-53), а вовсе не с момента, когда мы становимся святыми! Бог уже даровал прощение, когда сказал: "Я готов умереть за тебя; Я ведь люблю тебя!" Точно так же рождается прощение между людьми. Когда после бурной семейной сцены виновник просто возвращается, не находя слов - либо по самолюбию, либо от робости, либо просто от скованности страхом, его восстановление начинается с момента, когда родные говорят ему: "Но мы же не переставали любить тебя; отбрось все страхи, мы любим тебя! Как тяжело всем было, но теперь ты вернулся, и все пройдет". И это может и должен сделать тот, кто прав, потому что ему это сделать гораздо легче, чем тому, кто неправ; кроме того, правый разделяет с обидчиком вину за разрыв, за ссору и также должен загладить ее. Тому, кто прав, следует сделать первый шаг к примирению. Как-то ко мне пришел довольно высокопоставленный человек и сказал, что его друг, притязавший на высокую духовность, обидел его. "Кто должен первым пойти мириться?" - спросил он. "Не могу ответить на ваш вопрос, - сказал я ему, - потому что не берусь быть судьей между вами; одно мне ясно: тот из вас, кто мелочнее, будет ждать, чтобы первый шаг сделал другой". Этот важный человек, не сказав ни слова, отправился мириться со своим другом. Тщеславие подвигло его на то, чего не могло достичь ни смирение, ни мудрость, ни просто дружеские чувства... Как жаль... Насколько отличается от этого щедрое, полное любви и великодушия прощение, которое отец даровал блудному сыну!

      И, однако, прощение ни в коем случае не является концом проблемы. В далекой стране отчуждения отверженец, обидчик не мог не научиться тому, что вызывает отвращение у его родных и друзей. Вероятно, запах свиного закута крепко въелся в блудного, да и привычки беспутной жизни не исчезнут в одну ночь; ему придется отучаться от них постепенно, возможно - очень долго. Скорее всего, он растерял многие приличные манеры, свойственные ему с детства в доме отца; ему придется потихоньку снова приобретать их. А его семья сможет принять его, восстановить и исцелить лишь в той мере, в какой члены ее будут помнить (и не забывать) о его слабости, об изъянах его характера, о дурных привычках, которые он приобрел. Но помнить без затаенного недовольства, без чувства превосходства, не со стыдом, а с болью сострадания, того сострадания, благодаря которому благодать преизобилует там, где умножается грех (см. Рим.5, 20); с твердой решимостью никогда не забывать, от чего надо ограждать любимого - от его естественной хрупкости, от приобретенной им слабинки. Иначе тот, кто нуждается в нашей целительной помощи и защите, будет подвергаться непосильному искушению и станет жертвой бесконечных горьких упреков. Простить и взять на испытание - две совершенно разные вещи. Простить - значит принять другого, как Христос принял нас, значит носить бремена друг друга, как Он несет наше бремя - бремя одновременно и жертвы и обидчика - с радостной, благодарной любовью к одним, с радостной, жертвенной любовью к другим.

      Так поступает Бог. Крест Его свидетельствует о Его вере в человечество и в каждого отдельного человека, о Его несокрушимой надежде; вот почему Его смерть становится нашей жизнью, а Его Воскресение - самой Вечностью для нас.

ЦЕЛЬ ВЕЛИКОГО ПОСТА. ВОСКРЕСЕНИЕ И КРЕСТ

 Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость; потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков (1Кор.I,22-25).

Смерть, где теперь твое жало?! Ад, где теперь твоя победа?! Воскрес Христос, и пали демоны! Воскрес Христос, и радуются ангелы! Воскрес Христос, и торжествует жизнь! Воскрес Христос, и мертвые выходят из гробов! Ибо Христос, восстав из гроба, положил начало общему воскресению из мертвых. Ему слава и держава во веки веков. Аминь.

      Не следует ни на миг забывать, что конец и цель нашего путешествия - встреча с воскресшим Христом. Некоторые люди готовы признать, сколь важное место Воскресение занимало в опыте апостолов, но не в состоянии понять, каким образом этот апостольский опыт может иметь центральное значение и для нас. Но разве достаточно нам верить на слово другим и основывать свою веру на чем-то совершенно недоказуемом? Я бы хотел подчеркнуть тот факт, что из всех мировых исторических событий Воскресение Христово принадлежит в равной мере к прошлому и к реальности сегодняшнего дня. Христос, Который умер на Кресте в определенный день, Христос, Который воскрес из гроба в Своей прославленной человеческой плоти в определенный день, принадлежит прошлому как исторический факт; но Христос воскресший живет вечно в славе Отчей, принадлежит истории каждого дня, каждого момента, потому что, согласно Его обещанию, Он, ожив, пребывает с нами ныне и во веки веков. С этой точки зрения христианский опыт в самом существе своем связан с событием Воскресения, потому что это единственное евангельское событие, которое может стать частью нашего личного опыта. Все остальное мы воспринимаем из письменного или устного предания: описание Страстей, различные события, о которых повествует Священное Писание, но Воскресение мы знаем, лично; в противном случае нам не ведом изначальный, основополагающий факт жизни Церкви и христианской веры. Святой Симеон Новый Богослов сказал: "Как может тот, кто не познал Воскресения в этой жизни, надеяться открыть его и насладиться им по смерти?" Только опыт Воскресения и Жизни Вечной может превратить смерть тела в сон, а самую смерть во врата Жизни.

      Если такое ясное и четкое утверждение вызывает вопросы, если в ответ на него вам приходится спросить себя, находитесь ли вы внутри христианского опыта, - прекрасно! Это центральный опыт, без которого нет христианина, нет христианства; без него наша вера - не вера, а легковерие, неуверенность в невидимом, а способность принимать чужие недоказуемые свидетельства, основанные единственно на том, что кто-то сказал нечто как будто невероятное, но что, тем не менее, по причинам также малоосновательным, мы готовы принять.

      Обратимся теперь к самому событию Воскресения и спросим себя, почему оно столь центрально, почему апостол Павел мог сказать: Если Христос не воскрес, то мы несчастнее всех человеков... и вера наша тщетна... Действительно, если Христос не воскрес, то вся наша вера, вся наша убежденность, наша внутренняя жизнь, наша надежда - все покоится на лжи, все основывается на чем-то, чего никогда не было и что не может служить основанием ни для чего.

      Давайте подумаем теперь отдельно об апостоле Павле и о двенадцати апостолах. Апостол Павел, еврей из евреев, ученик выдающихся наставников, человек пламенной веры, укорененной в Священном Писании, ревностный поборник предания отцов; апостол Павел, который мог бы встретить Христа, который безусловно сталкивался с учениками Христа и не упустил ни одной возможности узнать, понять этого нового Пророка и составить о Нем мнение; апостол Павел, сопоставив все, что ему стало известно о Нем, с тем, что он познал из Священного Писания и из свидетельства иудейской общины - отверг Христа. При всей своей вере в пришествие Мессии, он не сумел узнать Мессию, когда тот пришел. С намерением искоренить первые ростки христианской веры отправился он из Иерусалима в Дамаск; и именно на этом пути он, гонитель, столкнулся лицом к лицу с Воскресшим Христом. Эта встреча придала абсолютное значение и ценность всему тому, что он прежде отвергал. Встретив Воскресшего Христа, он познал с непосредственной и ослепляющей убедительностью, что Тот, Кто умер на кресте, в Ком он отказывался признать Мессию, был воистину Тот, Кого чаял Израиль.

      Потому что Христос предстал перед ним живой после реальной смерти, Павел мог признать, что все, что Христос говорил о Себе, и все таинственные и прикровенные указания относительно прихода Мессии - истина и относится к галилейскому Пророку. Только в свете Воскресения для него и для многих стало возможно принять верой все Евангелие. Только в свете Воскресения можно признать Сына Божия в Том, Кто умер на кресте, и можно принять с убежденностью и уверенностью весь евангельский рассказ, начиная с Благовещения, рождения от Девы, чудес и свидетельств Христа о Себе, подтвержденных свидетельством от Бога о Своем Помазаннике.

      Может быть, и этого достаточно, чтобы мы могли постичь один из существенных аспектов Воскресения и все его значение; но если мы обратимся теперь к двенадцати апостолам, мы увидим, что Воскресение означает еще нечто даже большее - если только это возможно. В опыте двенадцати апостолов смерть Христа на кресте была событием гораздо большим и значительным, чем смерть друга, наставника и учителя. Они не просто оплакивали потерю любимого Друга, поражение Вождя, в победе которого были уверены. Если мы внимательно вчитаемся в Евангелие, посмотрим, какие отношения были между апостолами и Господом, мы увидим, как мало-помалу растет близость между Учителем и учениками. Они пришли к нему кто с верой, кто скептически ("Из Назарета может ли быть что доброе?") они прошли через многие колебания и сомнения и были совершенно захвачены не только тем, что проповедал Христос, но всей Его личностью. Прежде распятия их можно рассматривать, действительно, как обособленную от всего мира группу людей, в полном смысле слова "избранных и искупленных". Христос стал абсолютным центром их жизни. Когда Христос обратился к Своим ученикам и спросил, не хотят ли они оставить Его, Петр ответил: Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни... Мы видим грушу людей, собранную вокруг Того, Кто есть Жизнь Вечная, явившаяся среди преходящего, временного мира, в который грех человеческий ввел смерть и тление; и эта группа людей не может существовать вне своей связи со Христом не потому, что их соединяют узы любви, дружбы, лояльности, а потому что в нем они уже опытно пережили Жизнь Вечную, новое измерение - измерение не личных отношений, а онтологическое, сущностное. И это не просто более полная, более богатая, более прекрасная жизнь, - это инобытие, которое Христос даровал им.

      И когда Христос умер на кресте, отверженный, преданный теми, кто был вне этого круга любви, вне этой тайны Божественной, сущностной, воплощенной, действенной, преображающей любви - речь шла не о смерти друга и наставника: то была гораздо более глубокая трагедия. Если Христос во всей полноте того, что Он представлял Собой, мог умереть на кресте, значит, человеческая ненависть сильнее Божественной Любви; человеческая ненависть препобедила Божественную Любовь, вывела Христа из града человеческого, отвергла Его и убила на Голгофе. И вместе с этой смертью Божественной Любви с этим отвержением потеряна также Жизнь Вечная в человечестве: она была отринута. Божественная Любовь так была предложена человеку, что была одновременно и упреком и величайшей надеждой, и эта Любовь отвергнута; что же тогда остается человеку? Лишь то, что всегда у него было: потемки, где идет борьба в отделенности от Христа, сумерки, которые содержат сколько-то добра, сколько-то ненависти и очень много безразличия, сумерки, где люди чужды друг другу, где отношения непрочны, привязанность хрупка и постоянно исчезает...

      Но что же стало с этими людьми, которые были едины со Христом, которые опытно пережили присутствие Живого Бога в своей среде? Все, что им осталось - это терпеливо переносить, влачить существование, но жизни им не осталось. С тех пор, как они вкусили Жизнь Вечную, призрачное временное бытие, которое завершается тлением и смертью, которое все сводится к будущему конечному поражению, обещает лишь возвращение в прах - отныне это бытие следует называть не жизнью, а преддверием смерти. Поэтому когда Писание, образно или прямо, доводит до нашего сознания, что в смерти Христа мы все умерли в той мере, в какой мы уподобились Ему и стали с Ним едины, и что в Его Воскресении мы возвращаемся к Жизни вместе с Ним, оно говорит о чем-то абсолютно конкретном и реальном. Но в этом есть нечто, чего мы не можем постичь с тем же трагизмом, полным мрака, который объял апостолов; нам это недоступно по вполне простой и очевидной причине: в Страстную пятницу, как бы мы ни силились погрузиться целиком в ее трагедию, мы твердо знаем, что не пройдет трех дней, как мы будем петь Воскресение. Мы не можем изгладить из памяти Христово Воскресение, и не только потому что из года в год мы вновь и вновь переживаем его и не в силах этого забыть, а потому что, как члены Тела Христова, как христиане, включенные в тайну Всецелого Христа - в Церковь, мы носим в себе эту Жизнь Вечную, свидетельствующую о том, что тьма Страстной пятницы уже преодолена. Преодолена она уже в нас самих, в наших глубинах уже горит свет, уже присутствует жизнь; победа хотя бы отчасти уже одержана. И даже в сердцевине Страстной Пятницы мы не можем не помнить о грядущем Воскресении.

      Но для апостолов Великая пятница была последним днем недели и последним днем жизни, как они ее познали. На следующий день, день перед Воскресением, тьма была такая же плотная, густая и непроницаемая, как и в день Распятия, и если бы не произошло Воскресение, все остальные дни года и все дни их жизни были бы днями абсолютной тьмы, днями, когда Бог мертв, побежден, когда Бог оказался окончательно и бесповоротно изгнан из общества человеческого. И если помнить о том единстве, которое постепенно образовалось между Христом и Его учениками, так что их жизнь стала Его жизнью и они действовали, видели, чувствовали и воспринимали все в Нем и через Него, вы поймете, что Его смерть была не только этой полной и безвозвратной тьмой Великой пятницы (для них - последнего дня истории), но была их собственной смертью, потому что жизнь у них отняли; они не могли больше жил", им осталось лишь существовать.

      Тогда вы можете понять, почему для апостолов Воскресение было полной новизной, решающим событием. Когда на третий день Христос явился им при зарытых дверях, первой их мыслью было, что это галлюцинация, видение. В атом и при всех других Своих явлениях после Воскресения, о которых говорится в Евангелии, Христос подчеркивает, что Он не дух, не призрак, что Он - подлинное телесное явление. Он делит с учениками пищу. И ясно) почему первые слова Христа были словами утешения: Мир вам! Он приносит им мир, отнятый Его смертью, которая была и их смертью; Он освободил их от абсолютно беспросветного смятения, в которое они погрузились, от сумерек, в которых невозможно было различить Жизнь, от этой преходящей жизни, из которой ушла, была изъята Вечность. Он дал им мир, который только Он и мог дать, мир, который превыше всякого ума.., мир, который восстанавливает к Жизни за пределом всякого сомнения, всякого колебания, в твердой уверенности людей, которые, будучи живыми, не могут сомневаться в будущей жизни: она уже пришла благодаря Воскресению Христову и дару Святого Духа.

      Мы тоже должны опытно познать радость Воскресения, но это возможно, только если сначала мы познаем трагедию Креста. Для того чтобы возродиться, мы должны умереть - умереть для связывающей нас самости, для наших страхов, умереть для всего того, что делает мир столь узким, холодным, бедным, жестоким. Умереть, чтобы наши души могли жить, могли радоваться, могли открыть весну жизни. В таком случае Воскресение Христово дойдет и до нас. Но без смерти на Кресте нет Воскресения и его радости - радости возрожденной жизни, радости жизни, которую никто больше не в силах отнять у нас! Радости жизни преизбычествующей, которая, словно поток, устремляется с высоты и несет с собой само Небо, которое отражается в его сверкающих водах. Воскресение Христа - такая же историческая реальность, как и Его смерть на Кресте, и именно потому, что оно принадлежит истории, мы верим в него. Не только сердцем, но всем целостным нашим опытом мы знаем воскресшего Христа. Мы можем знать Его изо дня в день, как знали Его апостолы. Не Христа во плоти, не Христа, каким Его с изумлением видели окружавшие его люди во дни Его земной жизни, но вечно живого, бессмертного Христа, Христа, которого, как говорит апостол Павел, мы знаем духом, воскресшего Христа, Который принадлежит времени и вечности, потому что, однажды умерев на кресте, Он живет вечно. Воскресение Христа - единственное, неповторимое событие, которое принадлежит равно прошлому и настоящему. Прошлому, потому что оно произошло в определенный день, в определенном месте, в определенный момент, потому что его видели и познали как событие во времени, в жизни тех, кто знал Христа. Но оно также принадлежит и каждому дню, потому что Христос, однажды воскреснув, жив вечно, и каждый из нас может знать Его лично; и пока мы не познали Его лично, мы не знаем еще, что значит быть христианином.

      Вернемся к Великой пятнице, когда Христос умер на Кресте ради того, чтобы мы смогли жить. В православном песнопении говорится: О Жизнь вечная, как Ты умираешь!? О Свет невечерний, как Ты угасаешь!?.. Действительно, кажется, что Сама Жизнь Вечная сошла в могилу, кажется, что Сам Свет Предвечный, слава Божия, открывшаяся нам в Сыне Его, погас и навсегда зашел от нас. Чтобы понять смысл, значение Великой пятницы, спасительной смерти Христа, мы должны постичь смысл Воплощения. Каждый из нас рождается во временный мир из небытия. Мы вступаем в мимоходящую, непрочную жизнь для того, чтобы вырасти в неколебимую Жизнь Вечную. Призванные из небытия творческим словом Божиим, мы вступаем во время, но внутри времени можем обрести вечность, потому что вечность это не просто бесконечный поток времени. Вечность не есть нечто, она - Некто. Вечность это Сам Бог, Которого мы можем встретить в преходящем течении времени и через эту встречу благодаря общению в благодати и любви, которое Бог предлагает нам во взаимной свободе, мы можем также вступить в вечность и разделить собственную Божию жизнь, стать, по смелому слову апостола Павла, причастниками Божеского естества.

      Рождение Сына Божия непохоже на наше. Он не вступает из небытия во время. Его рождение - не начало все возрастающей жизни; оно есть ограничение той полноты, которую Он имеет прежде начала мира. Он обладает вечной славой Отчей прежде всех веков и вступает в наш мир, в тварный мир, куда человек внес грех, страдание, смерть. Рождение Христа не является для Него началом жизни, а началом смерти. Он принимает все, что составляет условия нашего бытия, и первый день Его жизни на земле есть первый день Его восхождения на Крест.

      В Его смерти есть нечто, что принадлежит Ему Одному. Мы спасены смертью Христа не потому, что она была чрезвычайно жестока. На протяжении веков неисчислимое множество мужчин, женщин и детей претерпевали не меньшие страдания. Многие сгорели в огне, многие замерзли, иные умирали, истерзанные мучительной болезнью, другие претерпевали пытки и заключение в концлагерях, пережили ужасы войны. Смерть Христа единственна тем, что      Иисус из Назарета не мог умереть. И не Воскресение Его - невероятное чудо, а Его смерть. Мы знаем из писаний апостола Павла, из веры церковной, что смерть - следствие греха, понятого как наше отпадение от общения с Богом. А Христос - Сам Бог воплощенный; неотделимое от Его Божества, Его человечество, истинное Его человечество за пределами смерти. Воплощенный Сын Божий в самой Своей плоти, самом Своем человечестве не подвластен тлению и умиранию. И, однако, Он умирает, В этом парадокс и трагедия, не знающая себе равных. Один православный святой говорит, что в Воплощении Христа сошлись два события. С одной стороны, Он становится человеком и открывает, являет нам подлинное человечество, к которому мы призваны, человечество, укорененное в самой Божественной жизни, неотделимое от Бога, неподвластное смерти. Но чтобы стать одним из нас, истинно разделить наши страдания и отверженность, Христос берет на Себя все тягчайшее бремя человеческого состояния, все ограничения, по существу чуждые Его прославленному человечеству: боль и усталость, голод и жажду, самую возможность смерти; и когда час Его приходит, Он умирает на Кресте нашей смертью, но смертью более страшной, чем наша. Мы умираем потому, что вымираем, тело наше увядает и отпадает, мы не можем дальше жить. Если в течение этой преходящей жизни мы достигли познания Бога, общей с Ним жизни, тогда умирание для нас - уже не поражение, а новый избыток и полнота жизни, как говорит об этом апостол Павел, когда пишет, что смерть для него означает не потерю жизни, а облечение в жизнь вечную. И, однако, смерть - всегда трагедия для нас; тело и душа разлучаются, цельность человеческого существа нарушается, и мы должны ждать воскресения тела и победы Жизни Вечной, чтобы стать поистине и в полноте тем, чем мы призваны быть.

      Но в смерти Христа происходит нечто иное. Он умирает, хотя умереть не может; Он умирает, хотя бессмертен в самом Своем человеческом естестве, нераздельно соединенном с Божеством. Его душа, не разлучаясь от Бога, вырвана из Его тела, несмотря на то, что и душой и телом Он остается в единстве с Богом. Он будет во гробе нетленный до третьего дня, потому что Тела Его не может коснуться тление. Оно исполнено Божественного Присутствия. Оно охвачено Им, как меч охвачен огнем в горниле, а душа Христова сходит во ад в блистании славы Его Божества. В смерти Христа бессмертное тело отрывается от бессмертной души, тело, которое не может умереть, от души, которая жива, остается живой навеки. Это делает смерть Христа трагедией, превосходящей наше воображение, неизмеримо превосходящей любое страдание, которое мы можем по-человечески вообразить или пережить. Смерть Христа это акт высшей любви; Он сказал истину, говоря: Никто не отнимает Мою жизнь у Меня, но Я Сем отдаю ее... Никто не мог убить Его - Бессмертного; никто не мог угасить этот Свет, который есть сияние славы Божией. Он отдал Свою жизнь, принял невозможную смерть, чтобы разделить с нами всю трагедию нашего человеческого положения.

      Господь Сам взял на свои плечи первый Крест, самый тяжкий, самый ужасный; после Него тысячи и тьмы мужчин, женщин, детей взяли на себя собственный крест, более легкий. Но как часто и этот крест, несравненно более легкий, чем Крест Христов, представляется нам таким страшным. Неисчислимое множество людей с любовью, послушливо прошли путем Христовым, долгим, трагическим путем, который указал нам Господь. Да, путь трагичен, но ведет он от земли к самому престолу Божию, в Божие Царство. Вот уже две тысячи лет идут, неся свои кресты, люди, верующие во Христа. Они идут вслед за Ним, толпа за толпой, и на пути видны бесчисленные кресты, на которых распинаемы ученики Христовы. Крест за крестом, куда ни взглянешь все кресты. Мы видим мучеников, перенесших телесные страдания, видим подвижников, героев духа, видим монахов и монахинь, священников и пастырей, но во много раз больше видим простых, обычных, неприметных людей, народ Божий, добровольно взявший на себя крест Христов. Нет конца этому шествию. Они идут из века в век, зная, что Христос предупреждал о том, что на земле они будут в скорби, но что Царство Божие принадлежит им. Они идут с тяжелым крестом, отверженные, ненавидимые и гонимые за правду, за имя Христово. Они идут, идут, чистые жертвы Богу, старые и юные, дети и взрослые. А где же мы? Или мы собираемся стоять и смотреть, как шествует мимо нас этот бесконечный рад, этот сонм людей с сияющим взором, с неугасающей надеждой, с неколеблемой любовью, с несказанной радостью в сердцах? Неужели мы не присоединимся к этому вечному шествию, толпе, на которой печать жертвы - но и детей Царствия? Неужели мы не возьмем свой крест и не последуем за Христом? Христос заповедал нам следовать за Ним. Он призвал нас на пир в Свое Царство, Он Сам во главе этой вереницы. Вернее, Он рядом с каждым, кто идет этим путем. Или, может, это представляется нам кошмаром? Как может кровь и плоть вынести эту трагедию, зрелище всех этих мучеников, новых и прежних? Это возможно, потому что Христос воскрес, потому что мы видим в Господе, Который шествует впереди нас, не побежденного Пророка из Галилеи, каким видели Его мучители и гонители. Мы познали Его во славе Воскресения. Мы знаем, что каждое Его слово истинно. Мы знаем, что Царство Божие принадлежит нам, если только мы последуем за Ним.