Помоги проекту - поделись книгой:
Гораздо раньше ту же тактику освоили новгородцы. Их лихих ушкуйников, грабивших на Волге всех подряд, без различия на мусульман и православных, снаряжали в походы за долю в добыче богатые новгородские бояре и купцы. А командовали ими сплошь и рядом новгородские воеводы, на какое-то время, понимаешь, ушедшие в отпуск со службы. В ответ на все протесты ордынских ханов и русских князей новгородские официальные лица разводили руками и с сокрушенным видом объясняли: это «балуют робяты молодые», с которыми у новгородских властей нет никакой возможности справиться. Новгородские пираты обнаглели до того, что создали самую настоящую русскую Тортугу – город Хлынов (на месте которого располагается нынешняя Вятка). Чтобы разгромить это флибустьерское гнездо, на время оставили распри и объединили усилия московский великий князь и казанский хан, отправив к Хлынову объединенное войско…
Кстати, атаман Иван Кольцо за два года до того, как ограбил ногайское посольство, воевал против тех же самых ногайцев, нанеся им несколько чувствительных поражений. Воевал, как установлено историками, при тайной поддержке и подстрекательстве Москвы, для которой ногайские орды представляли нешуточную угрозу. Ну а потом времена изменились и потребовался уже мирный договор с ногайцами – однако Ванюха, в политических тонкостях и дипломатических играх разбиравшийся плохо, при виде старых неприятелей не смог удержать руки в карманах.
Точно так же в Англии угодит за решетку, а потом и на плаху знаменитый пират (по совместительству еще поэт и автор философских трактатов) Уолтер Рэли. За прежние заслуги он получил от английской королевы титул лорда, но потом, в точности как Иван Кольцо, не учел нюансов выписывавшей сложные зигзаги международной политики. Текущий момент требовал от британской короны поддерживать мирные отношения с испанцами – а Рэли как раз в это время испанцев по старой памяти погромил и пограбил…
Не знаю, что из него за философ, а вот поэтом он был талантливым, о чем легко судить по русским переводам его стихов. Не угодно ли?
Вот так. Стихотворение послано сыну из тюрьмы…
Вернемся к московско-казацким делам. Почти на всем протяжении XVII века Романовы использовали ту же тактику. Нормально донские казаки числились (и были) независимыми. И частенько воевали с крымскими татарами и засевшими там же турками. Из Москвы к ним без лишней огласки регулярно отправляли деньги и хлеб, порох и свинец. Турки и татары всё понимали, но доказать ничего не могли. В ответ на все жалобы их послов в Москве разводили руками и сокрушенно отвечали: донские казаки – «народец воровской», никому не подчиняются, а уж тем более московскому царю, и у Москвы нет никакой возможности с ними справиться. Вот ежели турки с татарами их сами переловят и перевешают – милости просим, сделайте такое одолжение, самим поперек горла стоят…
Одним словом, учитывая все вышеизложенное, вовсе даже и не конспирологией выглядит версия, по которой Ермак и его дружина – «вежливые люди» Иоанна Васильевича Грозного. Однако даже после серьезных успехов Москва предпочла не афишировать свою роль в событиях – и «широкой общественности» была предъявлена другая (причем достаточно убедительная) версия. Ну а Ермак Тимофеевич по заслугам стал героем русского фольклора. Причем народная фантазия, ничем не стесненная, разгулялась настолько, что появились былины, в которых Ермак живет и совершает многочисленные подвиги во времена… князя Владимира Красно Солнышко и Ильи Муромца.
Глава 6. Хождение встречь солнцу
Испанское завоевание Америки именовалось Конкиста – что, собственно говоря, и переводится на русский как «завоевание». Продвижение граждан новорожденных США на запад – «фронтир», а также «подвижная граница». Походы русских на восток в те времена получили название «хождение встречь солнцу» (если точнее – «хожение», так это слово тогда произносилось и писалось). Русские отряды двигались навстречу восходящему солнцу (кстати, по-польски «восток» так и будет – «восход», «запад», соответственно – «закат», север – «полночь», а юг – «полдень». По-моему, красиво и образно).
Запущенный однажды механизм работал исправно. Русских уже было не остановить – ни у кого из обитателей Сибири не нашлось бы сил и возможностей. Игру еще со времен Мансурова вела держава. Подробно описывать события, случившиеся после падения Искера, не стоит: за некоторыми исключениями, они выглядят довольно скучновато. В кратком изложении: царские воеводы с отрядами стрельцов, казаков и «служилых людей» методично и целеустремленно продвигались все дальше и дальше на восток, ставили многочисленные остроги (большинство из которых становилось потом городами), «объясачивали» местное население – иногда мирным путем, иногда, что греха таить, военным. Довольно быстро вдобавок ко всем имевшимся появилась еще одна головная боль – англичане, народец пронырливый и вездесущий. Они еще в 1553 году открыли морской путь в Архангельск (знаменитое плавание капитана Ченслера, автора весьма объективных записок о России, заслуженно считающихся до сих пор ценным историческим источником). А в 1583 году английская королева Елизавета отправила Грозному личное послание, в котором, как сказали бы в Одессе, просила сущих пустяков: всего-то навсего предоставить английским купцам монополию на торговлю в портовых городах Русского Севера и разрешить им посылать корабли в устья сибирских рек.
В Москве прекрасно понимали, что кроется за второй просьбой: англичане получили бы прямой выход на сибирские племена, добывавшие пушнину. Русским оно надо? Иван Грозный, пристукнув в пол своим знаменитым посохом, велел написать ответную грамоту, в которой были такие строки: «А о реке Оби, да о Изленде реке (Енисей. –
Британцы не унялись – не те ребята. За Урал стали проникать агенты английских торговцев мехами. Их старательно отлавливали и вышибали за пределы Московского царства, на мой взгляд, проявляя излишний гуманизм: думается мне, если бы повесили публично пару-тройку таких молодчиков, другие поостереглись бы лезть в Сибирь…
Русские продвигались все дальше. Но еще довольно долго то там, то сям мелко пакостил неугомонный Кучум. Серьезной угрозы он никогда больше не представлял, но стал чем-то вроде назойливой мухи и надоел хуже горькой редьки как русским, так и сибирским татарам и местным племенам. Происходившее напоминало бесконечную песню табунщика: время от времени Кучуму удавалось собрать несколько сотен джигитов, он нападал на русские остроги послабее, русские его разбивали, Кучум бежал, через какое-то время, отсидевшись в глуши, собирал новый отряд, и все повторялось сначала…
Так тянулось годами. Кучум, простите за выражение, стал как чирей на заднице – болезнь не смертельная, но хлопот причиняет немало. Несколько раз его находили русские парламентеры и по-хорошему предлагали бросить дурить. Обещали даже, что отдадут ему Искер и официально признают его право именоваться ханом сибирским и тюменским – при том непременном условии, что он принесет московскому царю клятву верности. Однако склочный старикан всякий раз, гордо подбоченясь, отвечал: только незалежность и никак иначе! Хай живе вильна Сибирь! (Имейся тогда бандеровцы, они бы его обожали как непримиримого борца с «москальским игом».)
Как гласит русская пословица, не все коту Масленица, придет и Великий пост… В конце концов Кучум окончательно заигрался – стал жечь татарские селения и убивать тех татар, что согласились платить русским ясак. Местное население на него не на шутку обозлилось – и к русским воеводам, отправлявшимся на поиски Кучума (ловля Кучума за эти годы стала прямо-таки видом спорта), совершенно добровольно присоединялись конные отряды татар, в первую очередь тобольских – там Кучум более всего наследил. Дошло до того, что Кучум не мог собрать и пары десятков способных воевать сподвижников. Видя, что карта бита, старый пакостник наконец-то сломался. Отрекся от титула в пользу Алея и с кучкой уже не воинов, а просто слуг канул в полную неизвестность.
Именно так. Точных сведений о судьбе всеми брошенного и никому уже не нужного Кучума никогда не доискаться. Более-менее известно время его смерти: весна 1601 года (а может, чуть раньше, а может, чуть позже, есть разные версии). Обстоятельства его кончины опять-таки покрыты мраком. По самой распространенной версии, его зарезал кто-то, не хотевший портить отношения с русскими: то ли ногайцы, то ли калмыки, то ли бухарцы. По менее распространенной, брошенный уже абсолютно всеми и ослепший отставной хан помер своей смертью где-то в совершеннейшей глуши. Согласно очередной русской пословице, жил грешно и умер смешно…
Потрепанное знамя «национально-освободительной борьбы» валялось на пыльной обочине недолго – его быстро подхватили последний имевшийся в наличии «сибирский хан» Алей и два его младших брата. Некоторое время эта троица, как наскипидаренная, металась по Сибири, тщетно пытаясь организовать хоть какое-то подобие джихада, добиралась даже до башкир, уговаривая их взбунтоваться.
Однако ситуация изменилась бесповоротно. Русским давным-давно добровольно сдались и мать царевича Маметкула (должно быть, прослышав, что сына на Москве не обижают, наоборот), и знатные родственники Кучума, и влиятельные мурзы, чутко уловившие текущий момент и желавшие сохранить свои улусы. Башкиры бунтовать отказались и Кучумовичей без церемоний выставили. Прочее местное население тоже не горело желанием подниматься на «священную войну»: очень многие успели уяснить, что русские пришли всерьез и насовсем и нужно как-то с ними уживаться.
Кучумовичам пришлось еще хуже, чем батьке Кучуму в последние годы его путаной жизни. Батьке, по крайней мере, удавалось время от времени собрать несколько сотен готовых партизанить воинов. Был случай, когда против «партизан» пришлось посылать довольно серьезный отряд князя Андрея Елецкого: полторы тысячи казаков, стрельцов и взятых на службу польско-литовских пленных, четыреста татар и башкир из Уфы и Казани, пятьсот пятьдесят сибирских татар. Эти золотые для «партизан» времена ушли безвозвратно. Те микроскопические мятежи, которые Кучумовичам все же удавалось поднять, быстро гасились уже не сотнями, а несколькими «десятнями» стрельцов. А там татары, остяки и вогулы начали попросту отлавливать Кучумовичей и сдавать новым властям. Первым попался Алей (после чего сибирские ханы в Сибири полностью перевелись), а за ним и оба младших. Как водится, на Руси им пожаловали денег и земель и взяли на службу. Бывшие «моджахеды» служили исправно. Один из сыновей Алея был даже назначен позже касимовским царем (именно что назначен – Касимовским царством Москва вертела как хотела). Еще какое-то время пытались дергаться уже молодые кучумовы внуки, но это обернулось сущей комедией. Кого-то из них сцапали и сдали местные, кто-то сам сдался русским, видя, что каши не сваришь.
Некоторое затишье в деятельности русских наступило в период Смутного времени. После недолгого правления и убийства первого Лжедмитрия на Руси все воевали со всеми, в точности как татарские мурзы и племенные князьки после падения Кучума. Разве что ставки были повыше – трон Московского царства. Замаешься перечислять игроков… Польско-литовское королевское войско, пришедшее с четкой задачей: посадить на московский трон королевича Владислава (коему, как это ни прискорбно для нашего национального самолюбия, присягнуло некоторое количество московских бояр). Шведы – сначала их пригласили за деньги воевать против поляков, но они, видя всеобщий хаос, вознамерились оттяпать себе «Кемску волост». Ополчение Пожарского и Кузьмы Минина, намеревавшееся восстановить «закон и порядок» (правда, одно время Пожарский, будучи довольно знатен родом, сам пытался пролезть в цари, но как-то не сложилось). Немаленькая армия атамана Болотникова, в которой, вопреки иным утверждениям, состояли не только крестьяне, но и отряды дворянской конницы. (Болотников так и остался во многом загадочной фигурой, чего он от жизни хотел и к чему стремился, выяснить в точности так и не удалось.) Не столь уж и слабые казачьи отряды, всерьез собравшиеся посадить на трон своего атамана Заруцкого. Войска второго Лжедмитрия. Войска поцарствовавшего как-то мимоходом князя Василия Шуйского, промелькнувшего в русской истории, словно несущийся по полю заяц.
Все это – лишь главные участники Смуты. Кроме них, по стране шаталось множество уже чисто разбойничьих шаек, никому не подчинявшихся и заботившихся исключительно о добыче, не строивших наполеоновских планов касаемо московского трона – польско-литовские отряды пана Лисовского (большинству из этого воинства попросту нельзя было возвращаться в Польшу, где их за разные противозаконные художества ждали кого решетка, кого и плаха), «воровские» казаки, ватаги русских «шишей» – главным образом состоявшие из крестьян, которые от всеобщей неразберихи (вдобавок лишившись домов и нажитого добра) остервенели и подались в разбойники. Были еще отряды третьего и четвертого Лжедмитриев, а также вовсе уж микроскопические «войска» мелких самозванцев. Их по Руси болталось десятка полтора: каждый именовал себя «царевичем». Большинство из них выдавало себя за сыновей царя Федора Иоанновича (умершего, на минуточку, бездетным), но попадались и «сын» Ивана Грозного, и его «внук». Были и те, что не могли четко определить, кто они такие: «царевич», и все тут. Клементий, Савелий, Мартын, Ерошка…
Естественно, что в таких условиях всерьез заниматься Сибирью и посылать туда новые отряды было попросту некому. Однако воеводы, стрелецкие начальники и казацкие атаманы, даже не получая никакой помощи и поддержки из метрополии, продолжали начатое своими силами и средствами. На протяжении Смутного времени воеводы Писемский и Тырков поставили Томский острог (впоследствии, как нетрудно догадаться, город Томск), а казачий атаман Павлов – Абинский острог (сейчас городок Абагур). Мало того, именно в это время русские продвинулись восточнее, к горам, известным теперь как Кузнецкое Алатау. И горы, и возникший впоследствии Кузнецкий острог, основа будущего Новокузнецка, получили свое название от местных племен – шорцев, которых русские называли «кузнецами» из-за того, что шорцы, как и буряты, умели выплавлять железо и изготавливать оружие, доспехи, бытовые предметы вроде котлов и прочего. Шорцы, кстати, были одним из тех племен, из которых позже сложился хакасский народ.
Понемногу Смуту удалось пригасить. Нескольких самозваных «царевичей», чтобы не создавали нездоровой конкуренции, прикончил второй Лжедмитрий – а потом его самого убили касимовские татары. Остальные два Лжедмитрия и уцелевшие «царевичи» сами разбежались кто куда, видя, что им не климатит. Армию Болотникова разбили, самого его сослали в глухомань, где выкололи глаза, а чуть позже без церемоний утопили в проруби. Поляков выгнали из Кремля. (Вторичное «увы».) Кремль поляки не штурмом взяли, их туда впустило очередное «временное правительство» из семи бояр, присягнувших Владиславу, но чуть позже оказавшихся записными русскими патриотами. Чуть погодя выгнали и из России. Шведов (правда, большую часть их ограниченного контингента составляли не шведы, а немцы, французы, финны и вездесущие шотландцы, в XVII веке нанимавшиеся военными гастарбайтерами к любому, кто брал) выгнали тоже. Атамана Заруцкого разбили и, чтобы не лез со своим кувшинным рылом в цари, показательно посадили на кол при большом стечении народа (в те незатейливые времена и на Руси, и особенно в Европе публичные казни служили чуть ли не единственным развлечением для широких масс – за отсутствием других). Атаман, понятно, орал как резаный, зрители аплодировали, бояре, пользуясь случаем, пускали пропаганду: мол, царский престол – вещь крайне серьезная, и если к нему будет тянуть лапы загребущие всякая шантрапа… Короче, стоять-бояться! И не бунтовать, сукины дети, а то деревьев у нас много, и кольев можно в два счета наделать немерено… Пропаганда, подкрепленная такой вот наглядной агитацией, имела успех в массах.
Лисовского с его братвой вышибли за границу (он ухитрился избежать виселицы, к которой был приговорен дома, какое-то время грабил венгров, потом подался на службу к императору Священной Римской империи – шла Тридцатилетняя война, и народ с военным опытом был нарасхват, на службу зачисляли всех поголовно, не интересуясь анкетой и биографией. Лисовский ухитрился помереть своей смертью – что при его образе жизни было нешуточным достижением).
Разбойников прищемили крепко. Казаки, запорожские и волжские, подались по домам, «шишей» кого похватали и перевешали, кого разогнали. Царем был избран молодой Михаил Романов. Правда, первые годы царством фактически правил его отец, патриарх Филарет – пользуясь словами Стругацких, «могучий ум при слабом государе». Какое-то время в официальных документах так и писали: «государь царь и государь патриарх». Человек был весьма умный, с железным характером. Полное спокойствие в Московском царстве, извините за невольный каламбур, воцарилось по очень существенной причине: было объявлено нечто вроде всеобщей амнистии. Дело в том, что довольно многие получили от обоих Лжедмитриев и поместья, и дворянство, и даже боярские титулы. Естественно, никто не хотел лишаться ни земель, ни титулов. Вздумай новая власть устроить всеобщий передел, началась бы новая смута, долгая и кровавая. Поэтому поступили не без здорового житейского цинизма: договорились считать – пусть все остается как было, кто что получил, тот тем и владеет (в таком исходе был заинтересован кровно и сам Филарет – поскольку из песни слов не выкинешь, патриархом всея Руси стал законным образом только в 1619 году, а до того был митрополитом Ростовским, каковое звание получил от первого Лжедмитрия).
Очень быстро нашлись время и силы для дальнейшего освоения Сибири. Интерес тут был чисто экономический: в иные годы последующих времен доход от экспорта сибирских мехов составлял на менее трети, а то и побольше, всех доходов казны. Именно благодаря сибирскому «мягкому золоту», или «мягкой рухляди», как в то время вполне уважительно звались меха, Московское царство и «восстановилось» в короткие сроки после опустошительной Смуты.
«Встречь солнцу» двинулись новые русские отряды. Одновременно начались плавания русских по Северному Ледовитому океану – куда корабли (не такие уж и большие, именовавшиеся «кочи») попадали по Енисею. Еще в 1940 году экспедиция Линника обнаружила на острове Фаддея (находящемся недалеко от берегов Таймыра) два медных котла, топор, ножницы, бусины, колокольчик, сгнившие меха, монеты, чеканенные на Руси в 1533–1613 годах. В марте следующего года тот же Линник (чисто случайно, отправившись на материк за топливом) обнаружил остатки небольшой деревянной избушки с печью из каменных плит, такие же, как на острове Фаддея, котлы и монеты, компас, солнечные часы, остатки лодки и рядом – два человеческих скелета. Судя по тому, что они так и остались непогребенными, хоронить было просто некому…
Это стало нешуточной сенсацией в научном мире и помогло наконец найти ответ на кое-какие, долгое время остававшиеся загадкой вопросы. О плаваниях русских мореходов XVII века даже тогда было известно очень мало, разве что о самых известных вроде путешествия Семена Дежнева, первым прошедшего тот пролив, что впоследствии стал именоваться Беринговым, – за сто лет до Беринга, в 1648 году. Экспедиция Беринга, продолжавшаяся десять лет, по полному праву именуется еще Великой Северной экспедицией (1733–1743). Предприятие и в самом деле было грандиозное: несколько немаленьких кораблей, десять лейтенантов военного флота, пять профессоров и академиков, кроме матросов, еще геодезисты, иеромонахи, художники, рудознатцы – общим количеством пятьсот человек. Корабли Беринга обследовали, описали и нанесли на карты все северное морское побережье от Архангельска до Берингова пролива, вышли в Тихий океан, где открыли несколько островов, подплывали к Аляске. Однако задолго до Беринга появились русские карты, на которых тот же Таймыр был обозначен довольно точно. До находок Линника объяснения этому не было.
Но мы, кажется, забежали вперед…
Русские шли и шли «встречь солнцу». В 1619 году был основан Енисейский острог (сейчас – Енисейск, в двухстах с лишним километрах севернее Красноярска), в 1628 году – Красноярский (будущий Красноярск). Уже в 1639 году томский казачий десятник (по другим сведениям, и вовсе рядовой казак) Иван Москвитин с небольшим отрядом вышел к тихоокеанскому побережью, построил небольшой кораблик, плавал по морю и открыл Шантарские острова.
ВСЁ! Пределы Сибири были достигнуты. Именно Сибири. Вплоть до самого конца XIX века Сибирью именовались все территории за Уралом, от Камня до Тихого океана. Да вдобавок административно в состав Сибири входили и обширные земли в Средней Азии (ныне – территория Казахстана). Только в первые годы царствования Николая II было проведено «размежевание»: в отдельные административные единицы выделили среднеазиатские территории, Сибирью теперь стали земли от Уральского хребта до Байкала, появилось понятие «Да́льний Восток», на территории которого создали несколько отдельных губерний – как и в Забайкалье (Даурия).
Оставались, можно сказать, дела второстепенные, уже не связанные с крупными географическими открытиями: русские стали осваивать Приамурье и Камчатку, где получили кое-какую информацию об Аляске. Больше всего хлопот было с чукчами – ничуть не похожими на комических персонажей современных анекдотов. Тогдашние чукчи были умелыми и опасными бойцами. Полностью контроль над Чукоткой русским удалось установить только в первой трети XIX века – а до того они, несмотря на огнестрельное оружие, понесли от чукчей несколько серьезных поражений. История Забайкалья, Приамурья, Камчатки и Чукотки – тема интереснейшая, но она потребовала бы отдельной книги, а то и двух. Поэтому рамки нашего повествования будут ограничены нынешними пределами Сибири – от Урала до Байкала.
Однако прежде чем продолжать рассказ о Сибири и сибиряках, следует, думается мне, окончательно прояснить вопрос, достаточно важный: чем было занятие русскими Сибири?
Некоторые полагают – чистой воды завоеванием. Эта точка зрения получила развитие во времена угара перестройки, не к ночи будь помянута, когда изрядно поубавившаяся ныне числом, обнищавшая и притихшая «российская интеллигенция» являла собой многочисленную и горластую ораву, нужно признать, какое-то время имевшую сильное влияние на умы (коего, слава Богу, нынче лишилась). Именно тогда иные персонажи (которым бы стать объектом пристального внимания медиков) во всю глотку вопили о «завоевании», необходимости для русских «покаяться» перед коренными народами Сибири, которых «русские колонизаторы» не одно столетие безжалостно угнетали. Бывало и почище: в свое время не в уютной палате психдиспансера, а в многотиражных газетах оглашалась очередная «сверхценная идея» – русским, изволите ли видеть, следует немедленно уйти из Хакасии, оставив ее «коренному населению». Было такое, помню… Я, конечно, не психиатр, но признать эту идею шизофренической может и непрофессионал. Достаточно ознакомиться с сухими статистическими данными: в то время хакасы составляли только двенадцать процентов населения тогдашней Хакасской автономной области. Все остальное население было славянским. В нынешней Республике Хакасия процент хакасов повысился, но ненамного…
Итак, безусловно, схватки, бои, а то и самые настоящие сражения с местным населением по мере продвижения русских «встречь солнцу» и в самом деле случались. Отрицать это смешно и глупо. Однако сопротивление местных народов и племен, в общем, не имело ничего общего с «национально-освободительной борьбой», о которой я все время пишу в чисто ироническом ключе, имея на то веские причины. Поводы были сплошь и рядом совсем другими. О них я подробнее расскажу чуть позже, а пока что – парочка интересных примеров.
Как-то так вышло, что самым яростным и непримиримым «борцом с колонизаторами» оказался не «местный», а человек в Сибири пришлый – хан Кучум, с приходом русских лишившийся и своего «трона», который добыл агрессией и убийством законных правителей, и немалых доходов. Что ему оставалось? Браться за оружие и драться с «колонизаторами» до последнего издыхания…
Серьезные бои в свое время пришлось выдержать и с якутами – они уже освоили и добычу железа из руды, и кузнечное дело, так что на русские отряды неслась в атаку конница в железных доспехах, и даже кони у них были защищены железными пластинами, словно у европейских средневековых рыцарей. Однако не стоит думать, будто якуты защищали свои исконные земли. «Исконными» они не были ни при какой погоде. В те времена якуты в местах своего нынешнего обитания обосновались буквально несколько десятилетий назад, придя с востока и потеснив на запад прежних хозяев этих мест, эвенков и эвенов. Которые, не подлежит сомнению, в прошлом сами кого-то вытеснили.
Такие дела. Между прочим, эвенки затаили обиду всерьез и надолго. Даже сегодня, доведись вам разговаривать с ними о якутах, наслушаетесь немало нецензурщины. Память у азиатов долгая. В эвенкийском фольклоре немало отведено места притчам и сказкам, в которых якуты выступают в роли исключительно отрицательных супостатов. Хитрый, коварный и корыстолюбивый якут (эвенкийский «жидомасон») только тем и занят, что всячески облапошивает и обжуливает чистых душою, простодушных эвенков, живущих в гармонии с природой. Так-то…
С другой стороны, неправы и те, кто умиленно толкует, будто продвижение русских в Сибирь было исключительно мирным «освоением»: ни одна пищаль не выпалила, ни одна стрела не сорвалась с тетивы, местные встречали гостей хлебом-солью, песнями-плясками и ковшами браги. Обе крайности нисколько не согласуются с суровой исторической правдой. Где-то и в самом деле происходили довольно кровопролитные бои – а где-то в русское подданство переходили абсолютно добровольно, никого не приходилось пугать даже перочинным ножиком.
Причины насквозь житейские. Вот вам «князь» Тоян, обитавший у реки Томи. Едва поблизости появились русские, Тоян не просто запросился в русское подданство – самолично съездил с челобитной в Москву (что по тем временам было нешуточным путешествием). Потом помог русским поставить Томский острог, вообще сотрудничал так активно, что как персона крайне дружественная с немалыми заслугами перед новой властью был полностью освобожден от ясака.
Мотивы такого поведения лежат на поверхности. «Подданных» обоего пола и всех возрастов у Тояна было человек триста, не больше. Гораздо более сильные соседи «князя» не раз били-грабили – и в конце концов могли «разъяснить» по полной программе. Как только появились русские, Тоян моментально оценил ситуацию – и отныне мог показывать всем соседям язык, пребывая под защитой русских пищалей и сабель. Человек был наделен немалой житейской практичностью…
Другой пример, не менее многозначительный. Татарские племена, обитавшие в окрестностях острога Красный Яр, давно уже платили дань не только другим племенам, известным как «енисейские киргизы», но и джунгарскому хану. Дань составляла десять соболей с человека в год и десятую часть скота, опять-таки ежегодно. Кроме того, данники обязаны были по первому требованию снабжать ханских людей подводами, продуктами и проводниками, в качестве загонщиков участвовать в ханских охотах, ходить на войну, когда хану вздумается повоевать с соседями (а такое желание ему приходило в голову довольно часто). Мало того: время от времени джунгары вместе с енисейскими киргизами устраивали на своих данников набеги, брали что захочется и сколько захочется, угоняли в рабство, убивали. В фольклоре живших столь невесело племен сохранились упоминания о таких грабежах с добавлением: «Кровь по коленам коней текла».
Тут пришли русские и предложили свой вариант налоговых ставок: одна шкурка с человека в год. И все. Взамен – защита от любого грабителя. Я даже не буду упоминать, какой выбор сделали местные – думаю, и так ясно…
Будь возмущение против пришельцев массовым, всеобщим, а войны – долгими, «бледнолицых» попросту победили бы числом. Уже в 1693 году местные племена, обитавшие в степях близ озера Семискуль в Западной Сибири, до последнего человека перебили отряд дворянина Василия Шульгина, у которого было несколько сотен стрельцов…
Противник часто попадался серьезный. Не только якуты, но и буряты воевали верхом, в железных доспехах – и подраться любили, отточив воинское мастерство в многочисленных набегах на соседей. По донесениям казаков в Москву, буряты порой посылали им вызов на бой: «звали де их, служивых людей, к себе биться». Просто так, из молодецкой удали. Как сказал Портос: «Я дерусь просто потому, что дерусь».
Эвенки, давно уже мирно кочующие по потаенным местам со своими оленями, в XVII веке на нынешних походили мало. У них была конница, дравшаяся в железных и костяных доспехах, были хорошие лучники. Имелось свое, национальное, довольно жутковатое орудие – пальма. Сейчас она, гораздо более короткая, используется главным образом вместо топора, а когда-то… Древко в человеческий рост, к которому прикреплено нечто вроде широкого, отменно наточенного ножа длиной поболее полуметра. В умелых руках – оружие смертоносное, пригодное, в отличие от тяжеленных стрелецких бердышей, для нанесения как колющих, так и рубящих ударов. Мне приходилось держать в руках и бердыш XVII века (уже без древка), и пальму гораздо более позднего производства, но сработанную по стандартам боевого оружия XVII века. Так что их боевые качества могу оценивать не теоретически.
Безусловно, не стоит иронизировать над костяными панцирями и шлемами. Сработанные на совесть из толстых пластин кости (или распиленных конских копыт), они служили неплохой зашитой от тогдашнего холодного оружия, особенно от стрел – ну разве что стрела угодит в щель меж пластинами. Между прочим, у многих народностей стрелы были отравленными. Никаких хитрых зелий варить для этого не следовало, обходились незатейливыми, но эффективными подручными средствами. Наиболее распространенный способ был прост: рыбу клали на солнышке, чтобы сгнила и полуразложилась. Перед походом эту неаппетитную падаль крошили на куски и клали их в берестяные коробочки, которые привязывали к поясу: своеобразные подсумки. Непосредственно перед боем наконечники стрел как следует вымазывали в этой вонючей гадости. При попадании яда в человеческий организм заражение крови или гангрена были гарантированы.
Казаки и стрельцы, у которых со средствами защиты обстояло не лучшим образом, при первой возможности старались обзавестись трофейными «куяками» – якутскими, бурятскими и эвенкийскими кожаными или суконными кафтанами с нашитыми на них железными пластинами. Однако столь же усердно добывали при первой возможности и «куяки костяные», а уж тем более пальмы.
Одним словом, у русских хватало в Сибири серьезных и хорошо вооруженных врагов. Однако со временем с большинством из них удалось наладить мирные отношения – не столько применением военной силы, сколько благодаря вполне мирным экономическим причинам.
Торговать с русскими оказалось гораздо выгоднее, чем воевать. Страшным дефицитом для местного населения были зерно, мука и все, что производилось из железа. «Бухарские купцы» (как тогда скопом именовали всех торговых людей из Средней Азии, Китая и Индии) покрыть этот дефицит не могли – зато это в состоянии были сделать русские. Сам собой встал жизненно важный вопрос: если перерезать русских поголовно, кто будет привозить товары?
Так что началась активная торговля. Денег в виде монет у местного населения не водилось, зато имелись меха, тогдашняя твердая валюта. Русские железные изделия охотно покупали (точнее, выменивали на меха) и те, кто имел свои рудники, плавильные печи и кузницы: котлы, ножи и прочие изделия, необходимые в хозяйстве, оказалось, дешевле покупать у русских, чем производить самим.
Со временем местные пристрастились и к чаю, который русские в немалых количествах стали завозить из Китая. А там и к табаку. Курение табака – привычка, безусловно, вредная (ханжески отметил автор, загасив в пепельнице очередной окурок), но крайне прилипчивая. Искоренить ее полностью не удавалось никому и никогда, ни в одной стране, какие бы суровые меры ни применялись. Были времена, когда при царе Алексее Михайловиче применялись серьезные наказания за курение, вплоть до смертной казни – однако курильщиков это не останавливало, тем более в Сибири, где крепкой власти очень долго не было.
(Вот кстати. До сих пор – редко, к счастью – попадаются авторы, которые на полном серьезе пишут, что русские в XVII веке будто бы пили табачный настой. Чушь совершеннейшая. Я сам, понятно, этаким питьем в жизни не грешил и не знаю ни одного человека, который бы его отпробовал. И так ясно, что на вкус этакий напиток был бы омерзительным, причем не давал ни малейшего опьяняющего действия. В чем тут дело? Да попросту невеликие знатоки истории, наткнувшись в старинных текстах на выражение «пить табак», искренне верили, что речь и в самом деле идет о питье. Вот и недрогнувшей рукой выводили байки про табачный настой. Меж тем «пить табак» как раз и означало курить. Гораздо позже иные оборотистые элементы для крепости добавляли в самогон табак – естественно, не в тот, что пили сами, а в тот, которым торговали, – но это уже другая история…)
Кроме торговли, огромную роль в налаживании мирных отношений сыграло другое. Когда в Сибири довольно быстро вслед за казаками, рыбаками и охотниками появились русские крестьяне, «севшие» на землю, от них очень быстро переняли и хлебопашество, и огородничество якуты, буряты и предки нынешних хакасов. Для последних, начавших ставить свои деревни-аалы, и оседлая жизнь, и земледелие были возвращением к истокам. В Средневековье у них было сильное государство. В знаменитом Минусинском музее сейчас можно увидеть рисунок – археологическую реконструкцию дворца. Огромная и красивая резиденция правителя-кагана давала сто очков вперед тогдашним западноевропейским рыцарским и королевским замкам, да и русским кремлям тоже. Жители каганата были оседлыми: они выплавляли железо и сеяли зерно. Создали обширную сеть оросительных каналов, семьсот лет пребывавшую в запустении, но все же сохранившуюся настолько хорошо, что уже в годы Советской власти, восстановив ее в прежнем виде, использовали для орошения полей сибирские колхозники. Только нашествие Чингисхана превратило жителей государства в кочевников-скотоводов – каковыми часть их потомков и осталась (собственно, полукочевниками – они тоже строили деревни), а часть занялась хлебопашеством. К тому же местные переняли и многие русские старинные обряды: разбрасывали по полям яичную скорлупу (считалось, что урожай от этого будет выше) и при уборке хлеба оставляли на поле так называемые «зажинки» – пучки колосьев. Кроме того, местные переняли от русских и их методы содержания скота – частенько теперь большую часть года содержавшегося в стойлах, где скотину кормили накошенным сеном (тоже перенято у русских). Все это резко снизило военную активность местных народностей: во все времена и во всех странах крестьянина, прочно сидящего на земле, на войну можно вытащить только суровой мобилизацией – и очень трудно увести в грабительский набег.
По каким-то загадочным особенностям национального характера на землю так никогда не сели ни эвенки, ни родственные им эвены. Какое-то время они оставались серьезным противником русских. Именно они в 1635 году сожгли Охотский острожек и докучали так, что немногочисленный казачий отряд вынужден был уйти восвояси, отписав в Москву: «Жить-де на Охоте от иноземцев не под силу». Кстати, иные народы сами ставили самые настоящие укрепленные остроги, которые русским приходилось брать по всем правилам тогдашнего военного искусства: возводя осадные башни, откуда можно было простреливать всю территорию укрепления, катя перед собой при штурме деревянные щиты на колесиках и т. д. Правда, со временем и эвенки, и эвены воинственный дух как-то незаметно утратили, от коневодства отказались полностью – и стали кочевниками-оленеводами, уже совершенно мирными.
Поговорим теперь о преинтереснейшей вещи под названием «сибирский характер», безусловно, существующей в реальности.
Глава 7. Жизнь на грешной земле. Сибиряки
Еще в прошлом столетии один сибирский поэт написал:
Ну, предположим, насчет барса и барсука – все же поэтическое преувеличение, пижонство или, выражаясь более современным жаргоном, понты (поэт был известен как изрядный приколист). Однако зафиксировано и в самом деле имевшее место резкое различие меж «русским» и «сибирским» характерами. Примерно такое же, как меж жителями первых тринадцати штатов, положивших начало США (территории благоустроенные, спокойные, располагавшие всеми прелестями тогдашней цивилизации), и обитателями «подвижной границы», и по нужде не ходившими без револьвера или винчестера. Тут, разумеется, не понты, а вполне разумная предосторожность: мог неожиданно нагрянуть и зверь (в американских лесах тогда обитало немало медведей, их и сейчас в глуши достаточно), а то еще хуже, «немирные», как выразились бы в Сибири, индейцы. Краснокожие любили и пограбить фермы дочиста, и снять с владельцев скальпы, и не торопясь, со вкусом изнасиловать их жен и дочек – сплошь и рядом не в ответ на «коварство бледнолицых», а согласно традициям, по которым ходили в лихие набеги не только на белых, но и друг на друга, в точности как сибирские народы. (Кстати, интересная подробность – в Новгороде долго существовала традиция, прямо-таки повторявшая в точности обычаи иных кавказских народов. Каждый юноша просто обязан был поучаствовать хотя бы в одном походе ушкуйников. Без этого он не считался полноценным мужчиной – и земляки не уважали, и девки отказывали. С этим обычаем покончила только Москва, согласно старой поговорке вломившая новгородской вольности ума через задние ворота.)
Довольно быстро, еще в XVI веке, вслед за «воинскими людьми» двинулись и «гражданские», в первую очередь промышленники – так тогда называли не тех, кто оборудовал заводы и рудники, а тех, кто промышлял зверя, в первую очередь пушного. Разумеется, это были не одиночки – одиночки в сибирских условиях имели сто шансов из ста пропасть без вести. Промышленники объединялись в артели – от десяти до сорока и более человек, со строгой дисциплиной, выборным главой, пользовавшимся непререкаемым авторитетом. Иначе было просто не выжить. «Промышляли» главным образом соболя, иногда чернобурую лису – менее ценный мех не окупал расходов (это в следующем столетии взялись и за белку). В отличие от «коренных», стрелявших соболей исключительно из луков, русские использовали сети (ими окружали дерево, на котором замечали соболя) или «кулемы» – ловушки с приманкой, где неосмотрительного обладателя ценной шкурки до смерти прихлопывало тяжелой доской. Порой действовали и «по иноземческому обычаю»: с помощью уже тогда появившихся обученных собак выискивали сидевшего на дереве соболя и били его из луков (так, чтобы не попортить шкурку, каковую изрядно попортила бы тогдашняя ружейная пуля, а дробь появилась гораздо позже). Промысел начинали осенью и заканчивали весной – потом артель, на время охоты разделявшаяся на охотников-одиночек, собиралась в полном составе, шкурки выделывали, разбирали по сортам и связывали «сороками»: «Лучший зверь к лучшему, середний к середнему, а худой к худому». Отдельно хранили соболей «высшего качества».
Промысел этот напоминал игру в рулетку – можно было и остаться ни с чем, можно было и обогатиться. Кому как повезет. Зато при удаче прибыль могла выйти не просто хорошая – прямо-таки сказочная. Среди множества сохранившихся старых сибирских документов есть и «торговое соглашение», по которому атаман Семен Дежнев, тот самый знаменитый первопроходец, собираясь поехать в Москву, купил у «промышленного человека» тринадцать собольих шкурок, заплатив за каждую по алтыну. Алтын – это три копейки серебром, в те времена вполне достаточная сумма, чтобы пропитаться день. Таковы были внутренние сибирские цены – а вот по ту сторону Хребта соболиная шкурка уже стоила, в зависимости от качества, от 20 до 200 рублей. Во времена расцвета соболиной охоты средняя добыча на одного охотника за сезон составляла от 50 до 250 шкурок. Таким образом, даже если считать, что охотничья добыча не превышала «нижнюю планку», а шкурки были третьесортные, можно было «наварить» не менее тысячи рублей, для тех времен деньги очень приличные.
Доходы резко упали только к концу XVII века – тогда и понятия не имели о термине «экологическое равновесие». Соболя изрядно повыбили, так что, по подсчетам историков, более половины промышленников оставались с пустыми руками. Когда власти спохватились, вышел даже царский указ о запрете охоты на соболя – однако полностью он не выполнялся, охота продолжалась и в XX столетии – вот только масштабы и доходы были уже далеко не прежние. А впрочем, за шкурку алтайской чернобурой лисицы высокого качества и во второй половине XIX века платили 150–200 рублей, опять-таки деньги серьезные.
Быстро началась и охота на «мясную» дичь, в том числе птицу – не для собственного употребления, а на продажу. В сибирских острогах, понемногу становившихся городами, торговали медвежатиной и олениной, зайчатиной, разнообразной птицей. Тех же рябчиков, в Сибири стоивших сущие копейки за дюжину, возами отправляли зимой в Россию, где в хороших ресторанах они уже считались деликатесом и обходились клиентам недешево. Такое положение сохранялось до самой революции.
На втором месте после промышленников стояли рыбаки, опять-таки объединявшиеся в артели. Тогдашние рыбные богатства сибирских рек были прямо-таки сказочными, причем долго на первом месте стояли лишь самые ценные породы – севрюга, стерлядь, осетр, семга, нельма, горбуша (еще лет сорок назад на Таймыре щуку и налима просто-напросто не считали за рыбу – и, если они попадались на крючок, выбрасывали обратно в воду). Торговали рыбой не только поштучно и ведрами – бочонками и целыми возами. Соленая, сушеная, вяленая, по неизвестному в России сибирскому методу сваренная в рыбьем жире. Попавший в Сибирь во второй половине XVII века иностранный путешественник, немало поездивший по белу свету, писал, что таких рыбных рынков он не видел ни в одной стране. Рыбы было столько, что при недостатке хлеба лепешки пекли из толченой сухой рыбы и икры. Ну и, разумеется, по «зимнику» рыбу высших сортов возами и караванами отправляли в Россию.
Как водится, очень скоро нахлынули купцы, привозившие всевозможные железные изделия, разнообразные продукты, готовую одежду и обувь, дорогие и дешевые ткани, мыло, оружие, украшения, в том числе имевшие несколько десятков лет большой спрос у местного населения хрустальные и бисерные бусы. Иконы, книги, топоры, воск и писчую бумагу… Всего не перечислишь. Прибыль торговых людей составляла в XVII веке от 25 до 400 процентов.
И наконец, довольно скоро появились и хлеборобы – зерно в Сибири, как уже говорилось, долго было дефицитом, а пригодных для земледелия мест имелось немало.
Вся вышеперечисленная публика (а также военный народ) очень долго жила, как стали говорить в конце прошлого века, не по закону, а по понятиям. В точности как американцы, осваивавшие Дикий Запад. Проистекало это, и в Сибири, и в Штатах, не от тяги к непослушанию, а оттого, что на огромных территориях просто-напросто не существовало ни государственных чиновников, ни законов, ни сил правопорядка – а там, где они в зачатке имелись, были настолько слабыми, что полагаться на них не следовало. Все жизненные коллизии приходилось решать собственными силами. В России роль узды играл не только сильный государственный аппарат, но и власть помещиков, а вот в Сибири крепостного права не знали никогда. К тому же значительную часть осваивавших Сибирь составляли поморы с Русского Севера, опять-таки не знавшие ни помещиков, ни крепостного права (позже именно они и составят подавляющее большинство русского населения Аляски и Калифорнии). Все это, вместе взятое, и привело к тому, что достаточно быстро выработался сибирский характер – дерзкий, вольнолюбивый, когда не спешили «ломать шапку» перед любыми властями и во всем полагались только на себя – как и американцы, чихавшие на «этих парней из Вашингтона».
Уже в сороковых годах XIX века история зафиксировала крайне интересный случай, прекрасно иллюстрирующий сибирские нравы. Недавно назначенный (переведенный из России) губернатор Енисейской губернии (нынешнего Красноярского края) отправился с инспекционной поездкой осматривать вверенные ему территории. В одном из городов он заговорил с местными жителями, с их точки зрения, непозволительно хамски, как привык в России. Типа: «Как стоите, быдло? Шапки снять!» Реакция горожан была моментальной и жесткой. Обошлось без крови, но казакам из губернаторского эскорта чувствительно начистили морду лица и искупали в протекавшей тут же реке. Самого губернатора пальцем не тронули, вполне возможно, из уважения к занимаемому посту – но изрядно повертели у него перед носом кулаками и простыми русскими словами растолковали, что тут ему не Россия и базар следует фильтровать. В России подобные выходки непременно кончились бы посылкой воинской команды и всеобщей поркой, а вот сибирякам совершенно сошло с рук. Губернатор не стал предпринимать ответных мер и в высшие инстанции жалобы не посылал – видимо, понял, куда попал, и в дальнейшем держался уже иначе, пальцев не гнул и базар фильтровал…
Изучая сибирскую историю, приходишь к выводу, что огромную роль в формировании сибирского характера сыграл как раз XVII век, веселое и бурное время, когда большей частью «по понятиям» здесь жили и низы, и верхи, то бишь немногочисленные власть имущие.
От Урала до Байкала еще существовало некое подобие государственного аппарата – по городам сели воеводы, в теории располагавшие всей полнотой власти, а на практике не имевшие технической возможности ее употребить. За Байкалом и того не было буквально до конца века – а потому для описания тамошней обстановки сам собой на язык наворачивается термин «махновщина», отнюдь не притянутый за уши…
Атаманы-первопроходцы в тех краях не только воевали с местными, порой отнюдь не горевшими желанием становиться чьими-то подданными и налогоплательщиками, но частенько схватывались меж собой ради выяснения самого насущного вопроса: кто именно будет «крышевать» те народы, которые удалось «объясачить»? Хорошо еще, что такие драки происходили без применения холодного и огнестрельного оружия, все ограничивалось доброй дракой на кулаках, чем «стрелки» XVII века выгодно отличались от тех, каких хватало в наши «лихие девяностые». Однако атаманы-первопроходцы, чьи имена сейчас значатся на географических картах и с уважением поминаются в научных трудах и энциклопедиях, вели себя как заправские рэкетиры: время было такое, нравы незатейливые…
Семен Дежнев со товарищи нагрянул в места, где уже собирал ясак атаман Власьев, и потребовал долю. Ему не без резона ответили, что не намерены делиться со шпаной, пришедшей на готовенькое. Начался веселый кулачный бой. Обладавшие немалым численным преимуществом власьевцы дежневцев без особого труда победили, загнали на их суденышки и посоветовали убираться подобру-поздорову. Потом Дежнев и Власьев как-то помирились, пошли собирать ясак вместе. Однако нагрянул главный забайкальский «отморозок» Михаил Стадухин и, опять-таки пользуясь численным превосходством, одолел тех и других, отобрав у них меха до последнего «хвоста». Жаловаться было некуда и некому – да «правильный пацан» жаловаться и не будет. В конце концов, потенциальных налогоплательщиков, не охваченных отеческой заботой атаманов-молодцов, оставалось еще немало, можно наверстать упущенное в другом месте…
На Амуре дела обстояли еще веселее. Атаман Хабаров не только собирал ясак с местных дауров, но еще и брал заложников – вернее, главным образом заложниц, с которыми обходился незатейливо, как и следует ждать от изголодавшегося по женскому полу здорового мужика. Дауры отчего-то очень обижались и несколько раз пытались Хабарова прикончить, но это им так и не удалось. Зато часть его отряда решила довести вольности до логического конца: бравые парни сбежали на трех суденышках, быстренько срубили в неосвоенных местах острожек и принялись было собирать ясак с окрестных гиляков (сейчас известных под именем нивхов). Гиляки кряхтели, но платили. Решив восстановить дисциплину «подручными средствами», Хабаров с оставшимися у него людьми нагрянул туда, где обосновались беглецы, обстрелял острожек из имевшихся у него «соколов», взял штурмом и велел всех дезертиров безжалостно драть батогами.
Ну а попутно все вышеназванные и многие другие предводители казачьих отрядов совершали географические открытия, и нешуточные. Говорю это без малейшей иронии. Дежнев первым из русских прошел пролив, отделяющий Азию от Америки (правда, историки подозревают, что у него были предшественники, но надежных следов так и не удалось отыскать). Михаил Стадухин первым из русских обследовал побережье Охотского моря (еще безымянного) и залив, впоследствии названный именем Шелихова – путешественника уже XVIII века. Его брат Тарас первым проложил водный путь по Лене вдоль побережья Северного Ледовитого океана на Колыму. Василий Поярков первым достиг устья Амура и изучил Приамурье.
В одном из романов Валентин Пикуль задал вопрос, который и сам наверняка полагал чисто риторическим: «Чего же искали эти неприкаянные старатели? Неужели только удачи, мгновенной и ослепительной, как ночной выстрел в лицо?» Правда, речь в романе шла не о казаках-первопроходцах, но вопрос в полной мере относится и к ним, суть дела от этого не меняется…
Ответ прост: никто из тех, о чьих порой неприглядных поступках рассказано выше, ни малейшей личной корысти не преследовал. Ни один человек. Дежнев исправно сдал в казну не только все меха, но и драгоценный «рыбий зуб», добытые им самолично моржовые клыки (в XVII веке, помимо прочих занятий, русские промышляли моржей). Точно так же поступил и Хабаров. Михаил Стадухин, на минуточку, все меха, собранные им с «ясачных» и отнятые у других атаманов, опять-таки отослал в Москву, не оставив себе ни единой шкурки. Точно так же поступали и все остальные «служилые люди».
Ни малейшей личной корысти. Совсем даже наоборот. Как писал по другому поводу поэт Роберт Рождественский: «Но никто из нас на этом деле не разбогател, не купил дворцов и замков, миллионов не припас…» Никто из первопроходцев должным образом не был вознагражден за свои порой нечеловеческие усилия в открытии новых земель и присоединении их к Московскому царству и добыче для государственной казны немалого количества мехов…
Пожалуй, более-менее щедро наградили Хабарова: царь пожаловал ему звание «сына боярского» (это именно звание, означавшее не отпрыска боярина, а чин) и несколько деревушек, но не во владение, а «в кормление» (то есть право получать с этих деревень пожизненный доход). Другие не получили и этого. Михайлу Стадухина в конце концов убили колымские юкагиры, которым весьма не нравилась его налоговая политика. Атамана Владимира Атласова, первым из русских исследовавшего Камчатку и Курильские острова, зарезал по бытовым причинам один из людей его отряда. Тарас Стадухин, бывший «атаманом» неофициальным, получил чин казачьего атамана. И всё. Дежнев девятнадцать лет (1641–1660) рвал жилы, вообще не получая ни жалованья, ни причитавшегося служилым людям хлебного и соляного довольствия, все это ему выплатили и выдали только на двадцатом году царской службы. Да и потом не платили. Последние годы жизни Дежнев провел в Москве, долго выбивая из дьяков Сибирского приказа свое законное жалованье, всего-то сто рублей. Иван Москвитин, первым из русских вышедший к Тихому океану, получил довольно скромное звание казачьего пятидесятника, его люди – кто два рубля, кто целых пять, кто кусок сукна на кафтан. С другими обстояло примерно так же.
Мало того: письменные отчеты Дежнева так и остались неизвестными в Москве – они (слава богу, сохранившиеся) лет девяносто провалялись в пыльных архивах Якутского острога, пока их не отыскал прилежный немец Миллер, русский академик, совершивший длительную экспедицию по Сибири. Многие карты, составленные другими атаманами, и их «отписки» (как тогда именовались отчеты и донесения) вообще пропали бесследно, наверняка съеденные мышами, а то пущенные на растопку. Остались только смутные упоминания, что чертежи и отчеты были…
Имена некоторых позже появились на географических картах: мыс Дежнева, остров Атласова, названные в честь Хабарова город Хабаровск и дальневосточная железнодорожная станция Ерофей Павлович – однако сами первопроходцы этого уже не узнали. Да и вряд ли, узнай каким-то чудом, возгордились бы. Их вело что-то совершенно другое, отнюдь не жажда богатства и почета. Как писал (опять-таки по другому поводу) уже американский писатель О. Генри: «Не мы выбираем дорогу. То, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу».
Именно так обстояло и с русскими первопроходцами. Что-то, засевшее в глубинах души, заставляло их выбирать именно такую дорогу – нечеловеческие труды без всякой надежды не то что на богатство и почести, но и годами не получая ни копейки жалованья. Хабаров, будучи уже по меркам того времени вполне обеспеченным человеком, не хотел праздно обитать в достатке в своих деревеньках – стал подавать прошения «на высочайшее имя» о позволении ему вновь поступить на службу и отправиться на Амур. И в том и в другом царь ему отказал…
В XVIII столетии будет примерно так же: путешественники либо погибнут, как Беринг и Прончищев, либо получат довольно скромное вознаграждение. Да и в XIX веке положившие немало трудов на изучение «белых пятен» русские путешественники будут (наверняка без всяких обид с их стороны) довольствоваться чисто моральным поощрением. Подзабытый ныне Иван Черский получит золотую медаль Русского географического общества, а впоследствии его именем назовут описанный им дотошно горный хребет. Воля ваша, этого как-то и маловато. Черский двадцать два года провел в экспедициях, изучая Сибирь. Уже будучи смертельно больным, принял предложение Академии наук отправиться в очередную, за полярный круг, где и умер.
Почетные приставки к фамилиям, не приносившие никаких материальных благ, получили Муравьев и Семенов. Чем они занимались, пояснений, думаю, не требует: приставки звучат как «Амурский» и «Тян-Шанский» (только они двое удостоились такого за гражданские заслуги, до того подобные приставки к фамилии получали исключительно русские военачальники: Румянцев-Задунайский, Дибич-Забалканский…).
Во многих отношениях походы испанских конкистадоров и русских землепроходцев – прямо-таки зеркальное отражение. Во многих. Примерно так, как с Хабаровым и Дежневым, дело обстояло со знаменитым конкистадором Эрнаном Кортесом, покорившим для испанской короны невероятно богатую золотом Мексику, царство ацтеков. Человек был сложный, опять-таки непохожий на расхожий образ алчного завоевателя, озабоченного лишь тем, как набить себе карманы золотом. Пожалуй, многие русские атаманы, положившие немало трудов на «хождение встречь солнцу» (тот же снаряжавший экспедиции на собственные деньги Баранов, не получивший не только вознаграждения, но и компенсации расходов от казны), охотно подписались бы под письмом Кортеса испанскому королю: «Провел я сорок лет, недосыпая и недоедая во все дни. Я жил, не расставаясь с мечом, я подвергал мою жизнь тысяче опасностей, я отдал состояние мое и жизнь мою служению Господу, дабы привести в овчарню овец, не ведающих Святого Престола вдали от нашего полушария. Я возвеличил имя моего короля, прирастил его владение, приведя под скипетр его обширные королевства чужеземных народов, покоренных мною, моими усилиями и на мои средства, без чьей-либо помощи. Напротив, вынужден был я преодолевать препятствия и преграды, возводимые завистниками, сосущими кровь мою, покуда их не разорвет, подобно насытившейся пиявке».
Были там и такие строки, опять-таки прекрасно понятые бы русскими атаманами: «Дороже и сложнее защищаться от ваших тиунов, чем завоевывать землю врагов. По крайней мере, мои тяготы и труды доставили мне одно удовлетворение – удовлетворение исполненного долга, без которого я не знал бы покоя в старости».
Письмо это – вернее, прошение – было вызвано к жизни крайне серьезными и неприглядными событиями. Кортес во время своих походов (из песни слова не выкинешь) собрал кое-какое состояние, а за заслуги перед короной получил титул маркиза, специально «под него» учрежденное звание «Генерал-капитан Новой Испании и Южного моря», немалые земельные пожалования в Америке. Казалось бы, чего еще желать человеку, происходившему из захудалого, едва ли не нищего дворянского рода? Доживать остаток дней в роскоши и покое, благо годы по меркам того времени довольно-таки пожилые…
То, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу… Кортес за свой счет снарядил корабли и поплыл на сей раз туда, где заведомо не было богатых золотом царств, вообще никакой добычи. Именно он открыл Калифорнию и дал ей название: «Калида форнакс», что по-латыни означает «раскаленная печь» (климат там и в самом деле жаркий даже для солнечной Испании). Впоследствии для простоты не владеющие латинским сократили эти слова до более простого «Калифорния».
Мало того. Он добился от Рима особого папского указа, по которому инквизиция полностью прекращала работать против мексиканских индейцев. Два года спустя, поддержанный доминиканскими и францисканскими монахами, добился издания новых королевских законов, которые запрещали отныне обращать индейцев в рабство, а тех, что уже в рабстве состояли, перевести на положение прикрепленных к земле вассалов (в таком положении находились тогда испанские крестьяне). И наконец, пробил земельные законы, по которым владеть землями в Мексике мог только тот, кто сам там живет и ведет какое-то хозяйство.
Вот тут за него и взялись. Земельные законы крепенько ударили по крупным земельным спекулянтам, и не собиравшимся оседать на мексиканских землях и вести там хозяйство. Начали они, потом подключились и другие недоброжелатели. В конце концов мексиканские поместья Кортеса и его тамошние судоверфи испанская корона попросту конфисковала. Самого Кортеса обязали жить в Испании и Америку более не посещать. Тогда он и написал королю цитировавшееся прошение. Прося совсем немногого – вернуть конфискованное и разрешить плавать в Америку.
Прошение не то что не удовлетворили – оно просто-напросто не попало к королю. Где-то в бюрократических коридорах его перехватил не особенно и крупный чиновник (один из помянутых Кортесом «тиунов») и своей волей наложил резолюцию: «Отвечать нет оснований». В завещании Кортес просил основать в его бывших поместьях женский монастырь и университет, «дабы Новая Испания имела собственных мужей ученых». Завещание проигнорировали, а вдобавок сам король (явно с чьей-то подачи) запретил только что вышедшую биографию Кортеса. За все, что он сделал для Испании, корона отплатила черной неблагодарностью. Разница только в том, что московские власти никаким репрессиям своих первопроходцев не подвергали, но за все их труды отделывались грошовым вознаграждением…
Теперь самое время вспомнить строчки Владимира Маяковского, ныне полузабытого и, насколько я знаю, исключенного из школьных программ по литературе. Меж тем, по моему личному убеждению, это был один из крупнейших русских поэтов XX века (ну, изрядную часть своей жизни – советских, но разве в том суть?).
Речь пойдет именно что о дряни – о злоупотреблениях, махинациях и прочих грязных делишках сибирских воевод. Как часто в истории криминала случается, там немало интересных фактов, заслуживающих рассмотрения.
Русские воеводы испокон веку путали свой карман с государственным – особенно те, кто управлял на отдаленных территориях, куда добираться нужно месяцами. Сие – не русское изобретение и не только русская привычка: тогдашние заграничные коллеги воевод вели себя в точности так же. Разве что с учетом национальных особенностей. Скажем, испанские губернаторы в американских владениях короны изобрели свой способ набивать карман – с учетом специфики места и времени. Испанские владения, как уже писалось, часто подвергались пиратским набегам англичан, грабивших прибрежные небедные города дочиста.
Точнее, почти дочиста. Изобретательные губернаторы в отчетах об очередном нападении изрядно завышали количество утраченных денег и всякого добра. Куда уходила «разница», объяснять, я думаю, не стоит. Самое занятное, что эти махинации обнаружились только в XX веке, когда дотошный историк, роясь в архивах, сравнил размер убытков, указанный в губернаторских отчетах, с грузоподъемностью пиратских кораблей. Понадобились не столь уж сложные арифметические подсчеты, чтобы быстренько доказать: пиратские корабли, окажись они нагружены добычей в указанных губернаторами размерах, пошли бы ко дну, жалобно булькнув, еще в портах. Вот только прошло добрых триста пятьдесят лет, и все губернаторы-лихоимцы пребывали в местах, недоступных юстиции и прессе…
Своя специфика была в Африке. Тамошние прохвосты, облеченные немалой властью на местах, применяли свой творческий метод. В то время стала широко распространяться работорговля. Оборотистые прохиндеи крали негров целыми партиями, продавали на сторону, а в заморскую град-столицу с честными глазами отписывали: очередной караван невольников, которым предстояло отправиться в американские колонии, перехватили по дороге жуткие дикие людоеды – и, несомненно, сожрали всех до последнего человека. Самое забавное, что какое-то время такие отмазки прокатывали. Вообще-то людоедство в Африке было не так уж и широко распространено, гораздо больший размах оно (и в XX веке) приняло на Новой Гвинее и других близлежащих островах (почитайте или перечитайте Джека Лондона). Однако Африка лет триста пятьдесят назад была изучена крайне плохо (еще в начале XX века кое-кто всерьез верил в россказни о деревьях-людоедах из африканской глуши), так что сходили с рук любые сказочки.
Однако со временем то ли центральные власти сами догадались, что их вульгарно дурачат, то ли кто-то исполнил гражданский долг и настучал. Начались серьезные ревизии, и доходный бизнес поневоле пришлось свернуть…
На Руси воеводы испокон веков с простодушным цинизмом считали, что подведомственные им области даны «в кормление». И «кормились» вовсю, при любой возможности путая свой карман с государственным. Резко поплохело им только при Иване Грозном – ломая через колено боярскую вольницу, он предпринял ряд весьма толковых мер, в том числе создал систему «сдержек и противовесов», ограничивших воеводский произвол и казнокрадство. Согласно особому царскому указу, все жители того или иного региона на общих собраниях (где участвовали и крестьяне, в те времена отнюдь не бесправные) выбирали доверенных лиц, а те контролировали работу воевод и имели право сообщать о любом компромате непосредственно царю. С воеводами, препятствовавшими выборным или пытавшимися их как-то притеснять, Грозный разбирался быстро и жестко.
Поделиться книгой: