Помоги проекту - поделись книгой:
Мелькнула даже такая трусливая мыслишка: а может, плюнуть и дать ему по-хорошему? Но вот уж я тогда была такая упряменькая, что твердо решила никого к себе не подпускать, коли уж настоящей любви ни к кому не чувствую. Решила: ладно, буду осторожнее, авось обойдется…
Назавтра он ушел с группой за линию фронта, и у меня, как всегда в таких случаях, наступила приятнейшая передышка. Запорхала, как птичка.
А через пару дней, вечером… Часов в одиннадцать… В госпитале было затишье, и на ночное дежурство меня не ставили, выходить нужно было только утром. Я перед сном пошла в ванную – ну, женские дела… Мы стояли в одном маленьком городке, расквартировали нас в каком-то бывшем общежитии, а взяли наши городок так быстро, что немцы не успели ничего испортить, водопровод работал, ванная там была.
Одиннадцать ночи, все спят, тишина полнейшая, лампочка одна, тусклая, как лучиночка… Выхожу я в коридор…
И нос к носу сталкиваюсь с Цыганом. Ну, не так чтобы нос к носу – стоит он метрах в двух, но все равно не убежишь, мимо него не проскочишь… У меня и руки опустились. Вот она, подвернулась возможность. Я только в юбке и нательной рубахе, без пистолета – с чего бы в ванную с ним идти? Налетела девочка. Рот он мне, конечно, зажмет так, что и не пискнешь, он же «языков» брать прекрасно обучен… И такая безнадежность меня охватила – словами не передать. В голове одна дурацкая мысль вертится: пол в ванной кафельный, холоднющий…
Я стою как вкопанная, и он не шевелится. Смотрит… Странно как-то смотрит – не ухмыляется с торжеством, как от него следовало бы ожидать в такой ситуации, серьезный такой, тихий, будто даже печальный. Совершенно на себя не похож. Всегда бы он такой был…
– Галочка, – говорит он, не шевелясь. – Прости меня, дурака, ладно? За все, что было. Очень уж ты мне в голову ударила… И ничего я с собой не мог поделать… Мужчина не головой думает… Простишь?
Негромко так говорит, рассудительно и очень-очень серьезно. На издевку никак не похоже. И спиртным от него что-то не пахнет. И ничего я еще толком не понимаю, чувствую одно: кажется, насиловать меня сегодня не будут… Не похоже.
– Галочка, простишь? – спрашивает он.
– Да прощаю, прощаю, – говорю я, немного осмелев. – Уже простила. Только больше не надо, ладно?
Он улыбнулся – бледно так, словно бы даже жалко. Тут эта тусклая лампочка у меня над головой на миг словно полыхнула, я дернулась, посмотрела туда – но она уже опять еле теплится.
А Цыгана нету. Коридор пустой, до входной двери – метров десять, никто не успел бы выскочить одним прыжком, вмиг, да и дверь стукнула бы… Стою я, глаза таращу, зажмурилась, проморгалась – нет Цыгана. Но ведь был, не могло мне померещиться? А может, и померещилось? От бессонницы, от усталости, от страха перед Цыганом? И знаете, как-то так случилось, что не стала я ни над чем думать и голову ломать – ушла к себе, плюхнулась на койку и заснула так, что утром еле добудились. В госпиталь к обеду пришел капитан Чураев, командир разведчиков. Левый рукав гимнастерки словно ножом распорот до самого плеча, рука повыше локтя кое-как перемотана.
– Вот, – говорит и морщится. – Царапнуло малость, ерунда…
Я была свободна, им и занялась. В самом деле, почти что царапнуло – пуля вырвала мясо сантиметра на два. Но бинт наложен варварски неумело, песком припачкан, рана распухла, с одного края уже гной появился, рука в земле…
Я спросила:
– Товарищ капитан, это когда же вас ранило? Несколько часов должно было пройти…
– Да еще потемну, – ответил он, морщась от всего, что я с раной делала. – Пулеметчик наобум пальнул короткой, а я, дурень, в окоп ссыпаться не успел…
– И кто же это вас перевязывал? Руки поотрывать.
– Да там один… – морщится он. – Неумеха. Давай, давай, работай, мне побыстрее назад нужно…
– А что же вы сразу не пришли?
– Ждал, – сказал он неохотно, морщась уже словно бы не от боли. – Группа Валицкого, если по расчетам, должна была вернуться до рассвета. Так и не вышли.
И тут меня – как током: группа Валицкого? Цыган с ней и ушел. Я и ляпнула, не думая:
– А как же тогда Цыган?
– Что Цыган? – говорит капитан, не глядя на меня. – Цыган должен быть со всеми. Но никто пока не вышел. Давай потуже, чтоб хорошо держалась…
Они так никогда и не вышли. Вся группа осталась за линией фронта, неизвестно где. И Славка Цыган, естественно, тоже…
И я так до сих пор и не могу сказать точно, померещился он мне тогда, или нет…
Рельсы под луной
Что это был за спецпоезд, мне неизвестно до сих пор. На то он и спецпоезд. Но рассмотреть его я успел хорошо, когда мы шагали мимо, и даже посчитать вагоны – я ж разведчик, мне положено иметь зоркий глаз и особую смекалку…
Одиннадцать вагонов, все товарные. Хвостовой, в отличие от прочих, не закрыт, и видно, что там, внутри, не груз, а немалое число автоматчиков. Состав короткий, а прицеплены к нему сразу два локомотива – второй то ли запасной (ого, как продумано!), то ли там что-то тяжелое. А на переднем, над решеткой, два станкача – крепенько…
Ребят рассредоточили на станции, а мы с Керимовым, Савченко и разводящим двинулись на мотодрезине. Савченко разводящий поставил возле самого семафора, метров через триста – Керимова, еще метров через триста – меня, так что оказался я, можно сказать, на переднем крае, дальше – никого, только лес начинается примерно в полукилометре, и рельсы туда уходят.
Дрезина ушла на станцию, и начал я нехитрую караульную службу. Пост мой считался аккурат возле километрового знака, но ходить мне разрешалось – двадцать шагов в одну сторону, двадцать – в другую. Так что я первым делом протоптал тропиночки в обе стороны и похаживал себе не спеша – коли разрешено, так оно веселее.
Вокруг – красотища. Залюбуешься. Лес, как я отмечал, где-то в полукилометре, а остальное пространство меж ним и станцией – снежная равнина от горизонта до горизонта. Снег нетронутый, искрится – небо чистейшее, звезд неисчислимо, полная луна чуть не в зените. Морозец плевый – примерно минус пять, что для сибиряка чуть ли не курорт. Деревья в снегу, он тоже искрится, тишина полная. Сюда бы Танюшку Зацепину, и прогуляться по лесу…
А потом ей губки погреть, и самому – руки под шубейкой…
Часовому многое запрещено. Одного ему не может запретить ни Первый Маршал, ни даже сам… Думать. Невозможно запретить человеку думать, хоть ты лоб себе разбей. Так что прохаживаюсь я, «ППШ» с рожком согласно приказу висит на шее, и думаю я от скуки, и приходит мне в голову, что есть тут свои странности.
Ведь самое главное – на инструктаже капитан ни словечком не обмолвился о возможности появления противника. Ни о каких возможных диверсантах и речи не заходило. С одной стороны – километров восемьсот от фронта, так что немецких парашютистов ждать не стоит. С другой – диверсант может быть и замаскированным под простого советского честного человека и при удаче проехать со своей миной хоть до Владивостока. Но ни о чем подобном – ни словечком! Указания нехитрые: нести караульную службу там, где поставили, пока не сменят. Быть бдительным. При появлении человека либо транспортного средства – дать знать огнем в воздух.
Все! Не первый год служим, Москву видели, да и сибирячки мы городские, не деревенские. Если отдают столь мяконький приказ, значит, никто не ждет появления никакой вражины – иначе инструктаж был бы совсем другим, как не раз уже случалось раньше…
В появлении человека я с первых минут крепко засомневался. Деревни далеко, снег по колено, заблудившегося пьяного сюда не занесет, а умный диверсант (у них глупых не бывает) ни за что не двинет равниной, где снег по колено и видно его за километр. Если и была вдоль «железки» автомобильная дорога, то сейчас, зимой, ею не пользуются, нетронутый снег вплотную к путям. Так что транспортное средство может объявиться одно-единственное: поезд с той стороны, от леса. Только взяться ему неоткуда: дорога одноколейная, и для такого серьезного спецпоезда ее уже наверняка очистили черт знает на какое расстояние, за чем, несомненно, бдительно наблюдают те, кому надлежит. Пустить в этом случае навстречу литерному другой – проще уж сразу петельку себе смастерить, если застрелиться не из чего. Приставочка «спец» всегда означает самые суровые меры…
И зачем же тогда для несения такой вот фитюлечной караульной службы сдернули разведроту войск НКВД? Прекрасно справились бы железнодорожные войска или уж конвойные. Нас-то, волкодавчиков, к чему бросать на такой пустяк?
Ну, я ж не первогодок какой… Догадочка быстро забрезжила, и вот хоть ставьте меня под трибунал, но она, по-моему, и есть верная. Кто-то с кучей звезд на петлицах взял да и написал (или устно распорядился): «Обеспечить особую секретность». Вот и обеспечили, вот и встали здесь мы, бравые. Было пару раз похожее…
Опа! Тут у меня отлетели все посторонние мысли, подобрался я, автомат поправил, смотрю во все глаза…
И ведь точно, елки-моталки! Дорога по лесу идет прямая как стрела, это метров через сто до меня она круто загибает направо, к станции. А в лесу на значительном протяжении просматривается отлично. И видно уже, что по лесу прет что-то темное, дым над ним стелется – поезд! Правда, почему-то без прожектора, что только усугубляет. Эх, думаю, под трибунал не один человечек пойдет, а длинная вереница. «Спец» – тут уж не шутят… Да впрочем, наш наркомат отроду не шутействовал…
Снял я автомат с предохранителя, жду. Точно, поезд – но вот чем он ближе, тем больше что-то не похоже это на обычный паровоз, а что такое – не рассмотреть. Сейчас, сейчас…
Мать моя женщина, отец мой мужчина! Бронепоезд! А то мы не видывали! То-то и не светит прожектор, нет его там.
Пустая платформа, за ней броневагон, и впереди у него, над торцом, две пулеметные башни.
Ситуация, думаю… Как же он со спецпоездом разъедется? Тот уже на станции, лоб в лоб упрутся, маневровые пути далеко за станцией… Может, он как раз для охраны и сопровождения? Но что же это он, впереди спецпоезда задом поедет? Чушь какая…
Стою. Бронепоезд катит. Выйдя из леса, сбросил скорость и пополз чуть ли не со скоростью идущего быстрым шагом человека.
Дым стелется, временами пар фыркает на обе стороны. Ну, чихать мне, что ты не обычный состав, а целый бронепоезд. В любом случае есть ты транспортное средство, а насчет них приказ ясный…
Берусь за автомат. И не стреляю. Занозой у меня в башке сидит: ну вот что-то тут не то и не так, а что – никак не соображу…
Он уже метрах в пятидесяти… И вот тут до меня доходит,
А может, я в секунду взял да и оглох напрочь? Иного объяснения нет – он уже метрах в двадцати, а звука от него не больше, чем от дрыхнущей черепахи…
Прокашлялся я – слышу свой кашель! – и как рявкну:
– Эгей!
Все в порядке со слухом. Но от него – ни звука… И срабатывает у меня какой-то инстинкт, как у собачки или другой неразумной твари. Автомата я не касаюсь. Стою, отступивши в снег от рельсов. А он, зараза, бесшумно и беззвучно проплывает мимо: платформа, пулеметный вагон, за ним паровоз (бак, кабина, тендер – все зашито в броню), броневагон с пушкой, еще один, снова пулеметный, только у этого четыре башенки по углам полуцилиндрами выступают… И все. Кургузенький такой бронепоезд, я пару раз видывал посолиднее…
А главное! На броне, которой бак обшит, красной краской (в лунном свете хорошо видно, что красной, да и рукой до него подать) широкой линией изображена красная звезда, с расходящимися вверх лучами. Это бы еще ничего. Но над ней и под ней двумя полудугами крупная надпись: «ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ ТОВАРИЩ ТРОЦКИЙ». «Вождь Красной Армии» – вверху, «Товарищ Троцкий» – внизу.
Да четко так… И хоть бы малейший звук, с-сука! В бойницах свет внутри видно. Тишина. Какая тишина, волосы дыбом…
Он уже прошел. Стою, смотрю вслед, и голова у меня пустая напрочь. Одна только мысль колотится…
Вот он от меня удалился к станции, в сторону Керимова, метров на сто, на двести, дальше, дальше… Дорога делает, как уже отмечалось, длинный изгиб, так что вижу я его весь.
И тут отдаленное: «Тарах-тах-тах!» Короткая очередь, за ней длинная, на полрожка. Керимов в воздух бьет, я отсюда вижу. Поступает в полном соответствии с приказом.
Вот тут с бронепоездом начинает что-то происходить. Начинает он исчезать, да интересно так: будто есть над рельсами высокие невидимые ворота, и он, в них втягиваясь, постепенно исчезает. Будто длинный гвоздь в стену входит самостоятельно: все короче он, короче… Тендер пропал… пушечный вагон… хвостовой пулеметный… И вот уже рельсы совершенно пустые на всем протяжении до скудно освещенной станции… Тишина. Волосы дыбом.
Потом вижу фару, слышу звук – летит от станции мотодрезина. Не задерживаясь возле Савченко (его я тоже отсюда вижу крохотной фигуркой), тормозит возле Керимова, спрыгивает кто-то, заговорили… Молодчага Керимов, сын братского узбекского народа, выполнил приказ в точности. Не то что я. Вот так вот. А я впервые в жизни, пусть и частично, но не выполнил приказ: старший сержант, комсорг взвода, три года в войсках, восемь месяцев боевых действий, Красная Звезда, «За отвагу», две красные[3] нашивки… Скажи кто раньше, что так будет, я бы в ухо дал.
А теперь вот стою, и ни стыда у меня, ни раскаяния. Та самая единственная мысль колотится в голове: хороший солдат с чертовщиной связываться не должен. Не бывает в нашей жизни ничего сверхъестественного. И даже если оно вдруг случилось – не было его. Не было! Не полагается ему быть!
Дрезина уже прет ко мне. Тормозит так, что искры из-под колес. Спрыгивает комроты, капитан Фокин. С ходу спрашивает:
– Не стрелял?
– Никак нет, – говорю я самым что ни на есть простецким голосом. – А зачем? Приказ был четкий: исключительно при появлении человека или транспортного средства… Так ведь ни того и ни этого… Я ж, тарищ капитан, не салага какая…
– А поезд видел? – выпаливает он сгоряча.
Вот тут я в голос удивления подпустил:
– Какой поезд, тарищ капитан?
Он все так же, сгоряча:
– Керимов докладывал: мимо тебя прошел бронепоезд, почти достиг его поста – и тут как в воздухе растаял…
– Тарищ капитан! – говорю я вроде бы совсем уж ошарашенно. – Да что за херня? Ну как это – был бронепоезд и в воздухе растаял? Не бывает таких чудес. Будь тут бронепоезд, куда б он делся?
Капитан малость охолонул – ну ясно, у него нервы на пределе из-за спецпоезда. Говорит словно бы чуть сконфуженно:
– Действительно… Черт знает что. Некуда ему деться, тут кошку за километр видно… А Керимов уперся: был поезд, растаял в воздухе… – и матом запустил.
– Померещилось, – говорю, – что-то Керимову. Бывает. Помните ж, его под Моcквой взрывной волной о дерево шмякнуло? Может, тогда головой и приложило, а теперь – последствия. Мало ли случаев? Жалко. Боец отличный, товарищ хороший, комсомолец активный… Но ведь с каждым может случиться…
Я его не топлю, я его, как могу, выгораживаю: ну кто ж станет взыскивать с человека, которого разрывом об дерево приложило? И треснулся он башкой, а теперь вот начались виденьица. Бывало такое…
Капитан оклемался окончательно.
– Ладно, – говорит. – Продолжай нести службу. Ну, Керимов… Жалко.
Запрыгивает на дрезину, и уносится она в лес. Судя по тому, сколько ее не было, катались они за пару километров. Для пущей надежности, надо полагать. Капитан – служака старый, мужик основательный…
Назад они пронеслись мимо меня, не останавливаясь. Возле Керимова тормознули. Смотрю я, залезает он на дрезину, а вместо него заступает кто-то из наших, что с капитаном были. Вот так, ага… А как же еще?
Рванула дрезина к станции. Смотрю я ей вослед и думаю: хороший ты солдат, Керимов, в войсках не первый год, и боевого опыта у тебя те же восемь месяцев, и две медали, и не ранен ни разу – везучий, только разрывом тогда об дерево шмякнуло, но несильно. А все ж дурак ты дураком, Керимов, тебе б сначала подумать, а потом палить… Комсомолец ты активный наш…
Примерно через полчаса пошла та самая дрезина – в носу станкач на треноге, наших уже не видно, торчат какие-то в темных полушубках, с автоматами. А метрах в двухстах за ней пошел спецпоезд: расчеты у станкачей, на каждой площадке по часовому, дверь хвостового все так же распахнута, пулемет в проеме – полная боевая готовность, ага…
Еще через полчасика пришел разводящий и снял меня с поста – а возвращаясь на станцию, и двух других. Всю роту сняли с постов. Разместили на станции, чаек обеспечили – красота… Керимов в сторонке примостился, весь из себя пришибленный. И жалко мне его, и сказать ему ничего не могу. И по-прежнему считаю, что сам поступил совершенно правильно. Чего не бывает, того и быть не должно. Дома я от стариков всякого наслушался – ну, они ж старорежимные, деды наши, формировались их личности в обстановке царской реакции, поповщины и прочего дурмана…
Едва вернулись в расположение, нашу троечку, Керимова и меня с Савченко, дернули к особисту – беседовать и писать бумаги. Ну, кто б сомневался… Однако я упорно стоял на занятой позиции: не видел я никакого такого бронепоезда, который бы таял потом в воздухе. Вообще ничего не видел за время несения караульной службы. Ага, заикнись… И особенно насчет того имечка, что на борту большими буквами изображено… Хорош боец войск НКВД и комсомолец, которому такое имечко мерещится… Крупно повезло Керимову, что он этой надписи не видел – а то бы ведь и про нее рассказал…
Особист меня мотал недолго – а за что меня мотать, собственно-то говоря? Службу нес исправно, остался в рамках диалектического материализма, мистику не разводил. Как объясняю поступок рядового Керимова? А что тут долго думать? Последствия фронтовой контузии, удара головой о дерево, я не врач, но что тут думать, когда все ясно? Хороший солдат и парень отличный, жалко, ну, да ведь любого могло приложить, двоих тем снарядом насмерть, а мне осколком мелким, поганым, по плечу чиркнуло. Бывает…
Нас с Савченко особист отпустил восвояси, а вот Керимова оставил. Не было у меня на его счет особого беспокойства: какие бы страшилки ни ходили, особист – все ж не зверь, а человек. Да и не разглядел Керимов, на свое счастье, проклятого всем советским народом имечка. Кстати, если прикинуть… Вождем Красной Армии этот… который, окончательно и бесповоротно перестал быть в двадцать пятом году. Значит, и настоящий бронепоезд никак не мог раскатывать позже этого годочка. А как так вышло, что… А вот вы лучше скажите, как в конфеты-подушечки повидло попадает. Не было никакого бронепоезда. Точка без запятой.
Вот только Савченко пару дней как-то странно на меня поглядывал и вроде бы пару раз хотел подойти, да не подошел, не заговорил. А ведь он со своего поста распрекрасно должен был видеть, как бронепоезд катит, как он уходит непонятно в какую дыру. Но не подошел. Чуть ли не год мы с ним еще служили в разведроте, пока меня не шибануло так, что навалялся по госпиталям долгонько и нашивку получил уже желтую. И за все это время он – ни словечком. Толковый солдат был Савченко! Не то что Керимов…
Вернулся в часть Керимов через четыре дня – смурной, чуток осунувшийся, медикаментами разит на пять шагов вокруг. Никто не спрашивал, у каких врачей он кантовался, но и так всякому ясно. И справочка у него: «Годен к нестроевой». Значит, я так прикидываю, медики наши, те, что спецы по вывихнутым мозгам, больным его не признали – но и такой случай без последствий оставить все же не могли. И приземлился он в каптерке, выдавать сапоги да мыло. И вроде бы не изменился, разве что чуток замкнутее стал да молчаливее. И на меня одно время поглядывал непонятно – а впрочем, мне, как и прочим, в каптерке бывать приходилось редко. И никогда он со мной об этом заговаривать не пытался – видно, хоть и поздно, да включилась соображалка.
Я перед ним и сегодня никакой вины не чувствую – взрослый же человек, комсомолец, должен был понимать, что может быть, а чего быть никак не может. Наоборот, очень может быть, я ему жизнь спас. К концу войны нашу дивизию, переименованную в гвардейскую стрелковую и переданную в армию, немец подсократил так, что – мама, не горюй. На первой встрече однополчан едва-едва рота старичков набралась. А Керимов так и просидел в своей каптерке целехонький – ну, естественно, наград уже не получал, кроме как «За Победу над Германией», как все. Но ведь жив остался, незадачливый сын братского народа, к родным вернулся целехонек, воин-победитель.
И нормально он со мной на той встрече держался, безо всяких таких взглядов, даже обнялись. А как же Савченко? Савченко на Украине остался.
И вот честно признаться, но снится мне, хоть и редко, эта хреновина, «Вождь Красной Армии товарищ Троцкий». Большей частью, как в жизни, бесшумно проплывает мимо – один раз почему-то летом. Один раз я будто бы лупил по нему из автомата – но ему, как и в жизни, ничего не сделалось. А однажды – броневая дверца распахнута, стоит в ней этот… бывший вождь… Бородку свою козлиную выставил, пенсне на носу, глаза, как угольки, горят, ухмыляется, сволочь, так, словно он у меня Танюшку Зацепину отбил, а не я вовсе на ней женился…
Ладно. Я до сих пор считаю, что поступил совершенно правильно. Точка без всякой запятой…
Венские вальсы
Я – москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать – историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.
Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией – но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…
Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.
Верилось им плохо – но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия – это одно, Австрия – совсем другое. Австрийцы – другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население – немедленный трибунал, если не расстрел на месте.
Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград – за освобождение, а вот за Вену – за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам, и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью – двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.
Дорога была великолепная: пресловутый немецкий автобан. Местность не горная, но неровная, приподнятая: холмы, возвышенности, все это густо поросло лесом, дорога петляет порой. Не так уж и далеко начинаются предгорья Гарца, места не самые обитаемые, по австрийским меркам настоящая глушь, а вот по нашим – места с такими автострадами глушью быть никак не могут…
Полнолуние, без фар светло, от деревьев ложатся длинные тени, наша тень длиннющая, слева летит… Красиво.
И вот тут-то, за одним из поворотов, видим мы с Панкстьяновым, что не так уж далеко впереди, справа, из леса, из длинных теней, выскочили четверо всадников и на полном галопе мчат с явным расчетом с нами пересечься…
Не было не то что страха, но даже тревоги. Уже можно было рассмотреть, что наличия огнестрельного оружия у них не наблюдается, все четверо – вот чудо! – машут саблями. Даже если это не братья-славяне развлекаются, а обнаружился некий враг, то супостат получается несерьезный. У меня за спиной лежал автомат водителя, «ППШ» с магазином-диском. Семьдесят один патрон. Хватит с лихвой на всю эту дурную кавалерию, и еще останется. А в машине еще пара запасных дисков, пара гранат, у меня пистолет… Словом, по сравнению с этой конницей мы смотрелись бронепоездом. Кстати, лошадь, хотя и здоровенное животное, очень плохо держит пулю, от пары не самых тяжких попаданий заваливается с ног. Я знал, насмотрелся…
Поделиться книгой: