Пляски с волками

Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман…

Больше ничего интересного – и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) – и выглядит довольно новеньким…

Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным – но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки – совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке – стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук.

Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками:

– Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич – фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут…

Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески – живое воплощение скорби вселенской, – но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства…

На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано.

– Разрешите? – спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал.

Явно сделана до революции – внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» – по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, – в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской – буквы большие, угловатые. Женский – буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал.

Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал – это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы.

Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном:

– Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести.

Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками:

– Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться.

Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном:

– Как?! Вы вот так… и уходите?

Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном:

– Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, – и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: – Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею!

Четко козырнул и вышел – из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку…

Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты…

Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею – разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный – создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически, будто Липиньский – немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)…

Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным образом в воеводство по служебным делам. За редчайшими исключениями передвигается по городу давно известными, строго определенными маршрутами – словно те механические фигурки в башенных часах, что каждый час выезжают на радость зевакам. В лесу ни за что не станет прятаться этаким Робинзоном косачинского разлива – совершенно не тот типаж. А если учесть, что он сам, его дом и аптека будут под круглосуточным наблюдением наших оперативников и чекистов – все козыри у нас на руках, а у Липиньского ни единого…

…Когда бравый сержант-конвоир, тот самый, что приводил ко мне Барею, ввел в мой кабинет Эльзу, я показал ей как раз на прикрепленный к полу стул метрах в двух от стола. Там ей, если подумать, было самое место. Сержант вышел, аккуратно притворив за собой высокую дверь, Эльза – будем впредь так ее именовать – вновь уселась чинно, как школьница в классе. Как и в прошлый раз, на ее очаровательном личике читались лишь легонькое удивление и некоторое страдание – маленькая беззащитная девочка, которую злые дядьки поймали на лесной дорожке, когда на манер Красной Шапочки несла пирожки любимой бабушке, и запихали в пыльный мешок… Ну да, немцы ее неплохо обучали, в том числе и методике поведения на допросах…

Я внимательно посмотрел на нее. Было в ней нечто неправильное. На вид примерная старшеклассница, невиннейшее создание, очень может быть еще ни разу не целовалась с мальчиками. Трудновато было представить ее в тире с пистолетом в руке, а то и с двумя, на табуретке, которую вот-вот вышибет из-под нее сапогом в самую неожиданную сторону Гильферинг. Или в постели с означенным Гильферингом. И вовсе уж трудно – в полицейском застенке, всаживающей пулю в того подпольщика, а потом преспокойно спросившую, нет ли еще красных, которых можно застрелить.

Что ж, внешность обманчива. Шпионы, как правило, ничуть не похожи на тех неприглядных типов с бегающими глазками, что порой до войны показывали в кино. Будь они такими, насколько легче было бы работать!

– Ну что же, Оксана Рыгоровна… – сказал я. – Вас ведь именно так зовут?

– Вы же мой документ видели, – ответила она без промедления и послала мне кокетливый взгляд взрослой женщины, не вязавшийся с обликом примерной школьницы. – Оксаной крестили…

– В православии или в католичестве?

– В православии, конечно. Все в роду православные.

– Отчего же крестик не носите? При медицинском осмотре у вас крестика на шее не обнаружили. А его и православные, и католики носят. Были бы вы лютеранка – другое дело, у них крестов не полагается…

– Потеряла, такая незадача… Никак не соберусь зайти в церковь, купить новый – и вновь кокетливая улыбка. – Разве то преступление, пан капитан, если нет креста? Уж как в старые времена притесняли поляки, и они за отсутствие креста ничего люду не делали. А уж советская власть тем более грехом не считает…

– Не считает, – кивнул я. – А пистолетик у вас откуда, Оксана Рыгоровна? Неподходящая игрушка для молодой девушки…

– Первый раз вижу, сама не знаю, откуда он там взялся, пан капитан…

Однако в глазах, очень на то похоже, мелькнула тревога – кто-кто, а курсанточка абверовской разведшколы прекрасно знала, что такое дактилоскопия. И вряд ли каждый раз стирала отпечатки пальцев, когда в очередной раз брала сплюву[32] в руки.

Но дело не в этом, а в примечательной оговорке, за которую я обязательно ухватился бы, даже ничего о ней не зная. «Пан капитан». Все, долго прожившие в оккупации, в погонах разбирались плохо, точнее, не разбирались вовсе. Несколько раз люди старшего поколения, знакомые с царскими воинскими чинами, обращались ко мне «пан штабс-капитан». Эльза жила прямо-таки затворницей: дом – аптека – ближайший продуктовый магазин. Где же за месяц успела разобраться в наших званиях? А вот курсанточка опять-таки прекрасно разбиралась и в них…

Правда, ловить ее на обмолвках не было ровным счетом никакой необходимости. Не было надобности в каких бы то ни было психологических играх. Согласно заранее расписанной диспозиции, Крамер все это время стоял у подоконника, спиной к комнате. Усаживаясь, Эльза бросила на него любопытный взгляд, но, конечно же, не узнала спину в цивильном пиджачке – а волосы у него за месяц стали гораздо длиннее обычной офицерской прически.

Я всего-навсего хотел ее немного прокачать, чтобы познакомиться с ее манерой разговора. И затягивать словесную игру в кошки-мышки не стоило.

И я громко произнес условленную фразу:

– Пожалуй что пора…

Крамер повернулся, прошел к столу и неторопливо уселся справа от меня. Сказал, сдается мне, с легким – и вполне понятным – злорадством:

– Ну, здравствуй, Эльза. Не ожидала, что вновь увидимся? Не знаю, как бы к этому отнесся покойный Эрни Гильферинг, но вот мне ты гораздо больше нравилась блондинкой…

Эльза напряженно всмотрелась – и от ее румяного личика моментально отхлынула кровь, рот приоткрылся, глаза распахнулись до отведенных природой пределов, стали такими, словно она неожиданно узрела привидение или явившегося по ее душу ангела смерти. Ну что же, такой сюрприз способен ошеломить…

– Герр обер-лейтенант?! – почти прошептала она.

Крамер преспокойно ответил:

– Иногда меня и так называли, но далеко не всегда.

Молодчага, сразу расставил все точки над «i». Да она и сама должна была сообразить: если ее преподаватель свободно и непринужденно держится в моем кабинете, это может означать только одно…

– Старшим врать нехорошо, – наставительно сказал я. – Крестили тебя не Оксаной, а Татьяной, вот только крестика ты не носила, в разведшколе по крайней мере. В боге разуверилась или не хотела смущать нежную и трепетную душу любовника-лютеранина?

Ее личико приобрело нормальный цвет, глаза сузились. С лютой злобой уставившись на Крамера, она процедила:

– Как тебя только не разоблачили, мерзавец…

– Я старался, – скромно ответил Крамер.

– Краснопузые…

– Какие пошлости, Эльза… – поморщился я. – При твоей выучке должна бы прекрасно знать, что для нас не оскорбление ни «красный», ни всевозможные производные от него. Что-нибудь другое придумай.

Она запустила немецкую матерную тираду, весьма даже заковыристую и смачную.

– Гильферинг учил? – деловито спросил я. – А чему он тебя еще учил, кроме немецкой ругани и стрельбы, не поделишься? Ну что, получится у нас нормальный разговор?

– Вы оба еще получите пулю, мразь большевистская! Никакого разговора не будет! Я вас ненавижу! Вы разорили отца и довели до петли, убили брата! Вы убили моего Эрнста!

– А ты сама наших не убивала, душа моя? – спросил я. – Знаю за тобой как минимум один случай. Не буду врать, будто мы заговорены от пуль, на войне всякое случается. Но тебе-то при любом раскладе долго не увидеть хренов, а уж немецких – вообще никогда. Придется морковкой обходиться… хотя откуда в лагере морковка? Ничего, битые зэчки тебя быстренько научат делать им разные интересные вещи, так что сексуальное голодание тебе не грозит…

Я не злорадствовал и не собирался с ней лаяться на базарный манер – просто-напросто хотел, чтобы прониклась и поняла: положение у нее хуже губернаторского, самое унылое, и обходиться здесь с ней будут без тени галантности. Подождал немного и спросил:

– Что, нормального разговора у нас с тобой не получится?

– С обозной кобылой разговаривай, перед тем как ее под хвост понужать! – отрезала Эльза. – Не будет никаких разговоров, хоть иголки под ногти загоняй!

– Размечталась… – сказал я, ухмыляясь в рамках той же стратегии. – Уж тебе-то, с твоей выучкой, полагается знать, как у нас допрашивают, без всяких иголок и прочих плеток, – и продолжал тем же развязно-пренебрежительным тоном: – Правда, можно и по-другому… Ближайшая женская тюрьма от нас километрах в ста. Не ближний свет, но и не Арктика. Отправим тебя туда, к тем самым битым зэчкам, расскажем им, что ты за птичка. Они тебя быстро приспособят лизать им со всем усердием. Ударно будешь трудиться, язык оботрешь…

Какое-то время казалось, что она вскочит и кинется на меня, учитывая ее выучку, следовало ждать чего-то посерьезнее вульгарного дамского оружия – коготков. Так что я был готов к неожиданностям. Примерная школьница куда-то улетучилась, в глазах у нее полыхала вполне взрослая, рассудочная ненависть. Крамер был прав: несмотря на юные годы, убежденный враг…

Совершенно ясно было, что разговора не получится. И я прошел к двери, позвал сержанта-конвоира. Приказал:

– Можете увести. Нет, подождите…

С некоторым сомнением посмотрел в окно – его верхнюю часть занавески не закрывали. На улице смеркалось, и в кабинете темновато, пора зажигать керосиновую лампу. Электрические уличные фонари в Косачах имелись, но во всем городе света не было второй месяц – электростанцию в соседнем городке, километрах в десяти отсюда, немцы успели подорвать, и восстанавливали ее с нуля.

– Позвонить, чтобы прислали машину? – вслух предположил я.

– Не беспокойтесь, товарищ капитан, – заверил сержант. – И не таких водил – и ни один не сбежал. Не лес густой – город. Я до войны эстафетным бегом занимался, призы брал. Куда она денется?

Действительно, куда она денется? Парень хваткий, на груди Слава и три медали. Такой враз догонит. Ночь безоблачная, полнолуние, так что не будет кромешного мрака…

И я спокойно распорядился:

– Уведите.

Сержант повел стволом автомата в сторону двери:

– Шагай!

Я его сразу предупредил, когда велел привести Эльзу: несмотря на облик юной невинности, паршивка обучена боевой рукопашной, так что ухо с ней следует держать востро. С этой стороны, все было в порядке.

Эльза вышла, гордо держа голову, напоследок одарив меня еще одним ненавидящим взглядом.

– Каков экземплярчик? – усмехнулся Крамер.

– Да уж, – с чувством сказал я. – Дай ей такую возможность, пристрелила бы обоих, глазом не моргнув…

– Если не секрет, что вы намерены делать дальше?

– Какой там секрет… – сказал я. – Времени у нас предостаточно, фронт стабилизировался, и немцы определенно не вернутся. Два-три дня подержим в камере. Пусть подумает над сложностями жизни. А потом подробно объясню с Уголовным кодексом в руках, что ее ждет. «Пятьдесят восемь-десять» как на нее шита – измена Родине, тут и изощряться не надо. Плюс убийство того подпольщика. Тут можно немалым лагерным сроком и не отделаться. Она уже в том возрасте, когда подлежит не только уголовному преследованию, но и высшей мере. И волки почище в конце концов кололись. А она никак не волк – волчишка-подросток. То, что охотники называют «переярок»…

Крамер одобрительно кивнул и ничего не сказал. Я продолжал:

– Что мне решительно непонятно – почему в роли «хранителя клада» остался сам Кольвейс? Если подумать, «хранитель», собственно, бесполезен. В одиночку он ничему не сможет помешать, если архив обнаружат, не сможет воспрепятствовать. Разве что попытается навести на ложный след, войдя к нам в доверие. Такие случаи бывали, хотя тогда речь шла вовсе не об архивах разведшкол. Но за месяц с лишним никто не предпринял никаких действий, расцененных бы как попытка навести на ложный след. Об архиве вообще не говорили посторонние (и автор анонимки тоже, мысленно дополнил я сам себя). Хорошо, предположим, немцы поступили вопреки сложившейся практике – иногда они это делали, немец далеко не всегда поступает по шаблону. И все равно Кольвейс – чересчур крупная фигура, чтобы остаться «хранителем». Скорее уж этот ваш Гильферинг. Он знал языки?

– Неплохо знал русский, – сказал Крамер. – За год с лишним жизни здесь освоил белорусский. Понимал по-польски. Нужно признать: наш Вильгельм Телль, как его здесь прозвали, обладал нешуточными способностями к языкам…

– И мог выдать себя за местного жителя, не вызвав подозрений?

– Безусловно. Вы же не хуже меня знаете, как здесь с языками обстоит…

Я успел узнать. Местный говор – вещь очень своеобразная. Говорят на смешанном русско-белорусском с большой примесью польских, а порой и немецких словечек…

– Допустим, «хранителем» был назначен Гильферинг, чего вы по вашему положению рядового преподавателя не знали, – продолжал я. – И когда он погиб при бомбежке, Кольвейс решил остаться… И все же здесь кое-что не вытанцовывается. Конкретно – Эльза. Почему Кольвейс – а это мог сделать только он – оставил именно ее? Она, конечно, прошла неплохую подготовку, но опыта практической нелегальной работы у нее не было. Непростительный промах для матерого абверовца. Точнее, не промах, а прямое нарушение приказа, предписывавшего эвакуировать всех курсантов. И еще… Вы говорили, у нее с Гильферингом были не просто постельные кувыркания, а роман. На его месте любой мужик – и я в том числе – постарался бы побыстрее отправить героиню своего романа подальше от фронта.

– И я тоже, – кивнул Крамер. – Налицо явная несообразность. Все, о чем вы говорите, у нас обсуждалось, и убедительного объяснения не нашли.

И это не единственная несообразость, подумал я. Их в этом деле хватает, начиная от странностей вокруг анонимки и кончая загадочной смертью Ерохина – правда, называть ее несообразностью было бы слишком легковесно…

– И еще, – сказал я. – Нет никаких сомнений, что место для укрытия архива было подыскано заранее, не за день и не за два. Вы ведь рассказывали: машина обернулась менее чем за час. Прикинем время на разгрузку… Получается короткая поездка туда и обратно. Взвод охраны по приказу Кольвейса уезжает на запад, а Кольвейс с Эльзой, несомненно, в цивильном, садятся в одну из машин школы… и растворяются в воздухе. Я ведь вам говорил: машину мы нашли на окраине города, знали ее номер – теперь совершенно ясно, что его сообщили вы… Растворяются в воздухе. И непонятно, как их искать.

– В этой связи… – начал Крамер.

И замолчал, встрепенулся. Недалеко, где-то на улице, простучала длинная автоматная очередь, сразу ясно, из нашего оружия – у немецких автоматов темп стрельбы ниже. Новые дела. Сколько здесь живу, ни разу с наступлением сумерек не было уличной стрельбы. Ну, объяснения могли быть самыми разными – кто-то подозрительный пустился бежать от патрулей; перебравший брат-славянин, не думая о последствиях, палил в воздух…

– В этой связи… – сказал я. – У Эльзы была безупречная по исполнению кеннкарта. Я неплохо знаю порядки во «взрослых» абверовских школах, а вот о вашей знаю не все. У вас выдавали курсантам кеннкарты на настоящие или вымышленные имена?

– Никогда, – сказал Крамер. – С кеннкартами вообще не работали, не тот профиль. У обслуги, тех самых истопников и конюхов, кеннкарты были, но полученные в оккупационной администрации, согласно строгому орднунгу. Курсантам, как и взрослым, выдавали стандартные «зольдбухи» – солдатские книжки с фотографиями. Единственное отличие – наши курсанты числились не военнослужащими, а «хиви», «добровольными помощниками». Та присяга «великому рейху», что они приносили, рангом пониже обычной армейской присяги «фюреру и Великой Германии», но это тоже присяга…

– Вот… – сказал я. – А у нее была кеннкарта, несомненно, заранее подготовленная. И судя по тому, что там был указан ее настоящий возраст, не случайно Кольвейсу в руки попавшая. Я так думаю, у него хватало возможностей, чтобы через какие-то связи в администрации раздобыть кеннкарту… и себе заодно, и Гильферингу?

– Безусловно.

– Вот видите. Отсюда вытекает…

Дверь распахнулась, ударившись в коридоре о стену. Бомбой влетел Петруша в сбитой на затылок пилотке, взволнованный дальше некуда. Выпалил с порога:

– Товарищ капитан, ЧП!

…Мы трое быстро шагали, почти бежали по мощеной старорежимным булыжником широкой улице, между двух рядов старорежимных же больших зданий, каменных и кирпичных. Кое-где, там, где дома были жилые, в окнах горели керосиновые лампы, но большинство окон оставались темными. Ночь выдалась безоблачная, звездная, невысоко над крышами поднялась светившая нам в спину полная луна, и перед нами скользили наши тени, длинные, четкие, чуточку ломанные из-за булыжника. Казалось даже, будто все это снится – но, к сожалению, только казалось…

Пришли, издали видно. Посереди улицы стояло пятеро военных, все с автоматами, точно так же отбрасывавших длинные тени, а вот два тела, вокруг которых они стояли, тени не отбрасывали вовсе…

Подойдя, я уже понял, к кому следует обращаться – четверо в пилотках, два рядовых, два сержанта, а пятый, единственный в офицерской фуражке, на погонах явственно видны звездочки. Ему я и козырнул:

– Капитан Чугунцов, Смерш.