Анастасия (сборник)

Ну конечно – идиот Клеон сболтнул, робко пытаясь ее задержать, что мамочка–де призвала толкователя снов.

– Толкователь, – сказал я, глядя в ее до отвращения невинные глаза.

– Я хотела бы…

– Разве придворные толкователи так неискусны?

– Слишком искусны – в лести. Они мне надоели, все мои сны толкуют одинаково – меня ждут радость и счастье.

– А ты хочешь, чтобы тебе предсказали беду?

– Я просто думаю, что иногда мои сны сулят и нехорошее, но мне об этом не говорят.

– Что ты видела сегодня ночью во сне, царевна? – спросил я.

– Цветущий луг.

– Цветы красные, желтые? – спросил я, сохраняя полнейшую серьезность.

– Красные. Было очень тихо, и солнце вставало над лугом.

– Нет ничего легче, – сказал я. – Тот, о ком ты думаешь, придет, и все будет так, как ты хочешь.

Она слегка покраснела (краснеть при ее–то наследственности!) и добавила:

– А потом прилетела какая–то странная птица, и кричала она, как человек, которому больно…

– Это – к долгой жизни, – сказал я. – Прости, царевна, но и я оказался неоригинальным.

Она, однако, ничуть не выглядела разочарованной, поблагодарила и ушла, такая молодая, такая красивая, такая легковерная. Все они одинаковы в этом возрасте – томление души и тела, мечтают о романтической любви и ужасно удивляются, узнав, что любовь – это всего лишь грубая возня на смятой постели. Тошнит меня от этого слова – любовь.

Что ж, я отведу в моей пьесе одну из главных ролей и этой глупой девочке. Все она у меня поймет – чего стоит жизнь, чего стоят любовь и высокие слова. Как миленькая поймет, что жизнь проста и грязна, перестанет тешиться красивыми сказками…

– Мне можно удалиться? – спросил я.

– Подожди, – сказала Пасифая. – Я хочу тебя предупредить, что…

– Что мой единственный залог – моя голова, и я должен приложить все силы к тому, чтобы она осталась на моих плечах, – бесцеремонно перебил я ее вопреки всем правилам обращения к царствующим особам. – Не беспокойся, я не убегу на твоем корабле, я вернусь. И мне удастся заставить Миноса поступить так, как ты хочешь.

Наконец–то я ее пронял – до души. Казалось, ее волосы сейчас взовьются, зашипят и заметаются вокруг искаженного яростью лица, как змеи Горгоны. Я был на волосок от смерти, но знал, что этот волосок не оборвется, она переборет себя, вспомнив, что я для нее значу. Так и произошло, она опомнилась, отдернула потянувшуюся к золотому колокольчику руку и тихо сказала, полуотвернувшись:

– Ты или великий мудрец, или…

– Или, – сказал я. – Для мудреца я чересчур грешен. Но какая тебе разница, кто я, собственно, такой, мудрец или подонок? Тем более что одно другому сплошь и рядом не мешает. Главное – я тот, кто наконец поможет тебе.

– Послушай, – сказала она с ноткой суеверного страха. – Случалось, что боги сходили на землю в облике смертных…

– О священный петух, – вздохнул я. – Я – не воплощение бога плутней. Правда, я лично знаком с Гермесом, как–никак он мой покровитель, но сам–то я – обыкновенный человек. Что это за глупая манера думать, будто человек не в состоянии превзойти бога в хитрости? Еще как способен! Равным образом, – мне захотелось грубо пошутить со своей сообщницей, и я бесстыже улыбнулся, – равным образом человек способен превзойти бога и в некоторых других отношениях.

Она меня великолепно поняла, сиятельная шлюха, и по старой привычке, забыв обо всем прочем, улыбнулась не менее бесстыже. Высокая царица Пасифая. Беспомощная стерва.

Я поклонился – не особенно низко – и вышел в коридор. Клеон имел немалый опыт службы при дворе: он успел бесшумно отскочить от двери и стоял в стороне в выжидательной позе терпеливого стража.

– Ну? – спросил он уже как равный равного.

– Корабль, Клеон, – сказал я. – Больше мне ничего не нужно. Распорядись.

Я задержался на галерее, откуда открывался вид на Лабиринт во всей его дикой мощи и своеобразной красоте. Шкатулка для драгоценного камня, засада на охотника, воплощение, быть может, самой грандиозной за всю историю человечества лжи. У главного входа расхаживал часовой в черной одежде с золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину, как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель–то – зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, – истинный талант не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.

Лабиринт – воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов – если бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое, великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, – все эти интриги при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых романтических идиотов: благородный красавец–герой, чистая и нежная любовь, высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.

Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме вознаграждения, которое меня ожидает, – настолько она прониклась мыслью, что я переживу Минотавра не более чем на один–два удара сердца, не подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как отсрочить мое путешествие в царство теней, – там, должно быть, невыносимо скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы… Хотя что тут думать – достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно чуточку, до того легко.

Я шел по городу не спеша – чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем (не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов…

Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие, ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы – словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого–нибудь преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил:

– Что тут у вас случилось?

– Горе! – взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. – Эта, с Оловянных островов, зарезала хозяина…

Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта, столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал.

Что–то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе – Валед, Валед… Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок, третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого–нибудь железного, медного или золотого человека – гения коварства, не подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги, но удалить слабости?

Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести его на ложе – с мертвым Валедом можно обращаться по–свински, он уже не внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет лидийца.

– А ты как сюда попал? – зарычал он. – На дружка пришел взглянуть? Ну, полюбуйся, приятно выглядит, а?

Полицейские дружно заржали.

– Я и на нее хочу взглянуть, – сказал я и остановился перед девушкой.

Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и даже что–то, похожее на силу воли. Женщина – и сила воли?

– Ну ладно, берите ее и пойдем, – сказал Кандареон своим. – Дело ясное, и что за это полагается, известно.

– Ты не спеши, – сказал я ему неожиданно для самого себя. – Заберу ее я, а не вы.

– Ты? – Он залился деланным хохотом. – Рино, дружочек, ты что, выбился в квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро.

Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта – смех, уверяют лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно.

– Кланяйся, тварь, – сказал я. – Ниже, ниже…

– Но как ты смог? – еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее ушли и не видели его унижения.

– Не твое дело, – сказал я. – Прилежно охраняй добро для передачи царской казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу, если что…

– Рино, прогнать лидийца? – льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая мне в глаза.

– Дурак ты все–таки, – сказал я. – Только и умеешь, что с купцов тянуть. Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился бы, я твою заячью душонку насквозь знаю.

– Меня повесят, если…

– Я повешу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам – сколько из них метят на твое место, а? Кто?

– Клеон. Сам Клеон, – прошептал он, оглядываясь на дверь.

Все понятно – они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали, как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем–то вроде друга, и его смерти я не прощу.

На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не привлекая внимания зевак, – их уже разгоняли конные стражники. Девушка покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку.

– Откуда ты взяла кинжал? – спросил я на ее родном языке, которым с грехом пополам владел, – в нашем деле без знания языков не обойтись.

Конечно, она взглянула удивленно:

– Откуда ты знаешь наш язык?

– Я многое знаю, – сказал я. – Где ты взяла кинжал?

– Со стола.

Что ж, это похоже на Валеда – бросать оружие где попало. В доме у таких людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум – наш меч.

– Как тебя зовут?

– Рета. Куда ты меня ведешь?

– Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли.

Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную позицию – метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы раскосмачены. И обрушилась на меня:

– Это что еще за новости, что за девка? – И стала сыпать перенятыми у мужа словечками – тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах, которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже пьяные каменотесы обходили стороной. – Ты что это творишь, холера дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна? Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро сделаешь? Сам–то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь?

– Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, – сказал я. – И как смеешь ты кричать на владельца Знака?

И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли, теперь уже восторженные. Наверное она единственный человек, привязанный ко мне по–настоящему, – сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка, служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен – прикажи я ей зарезать человека, зарезала бы без удивления, по–крестьянски споро, как резала птицу для кухни.

Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для морской поездки.

– Не сиделось дома, – заворчала она. – Куда тебя несет?

– В Афины, скорее всего.

– Тоже нашел место – там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по морям шататься… Что ты на этот раз задумал?

– Убить Минотавра, – сказал я. Секретов от нее у меня не было.

– Совсем рехнулся! Чудовище это?

– Старая, я уже близок к сорока, – сказал я. – Пора и на большие дела замахиваться.

– Он же тебя сожрет!

– Вовсе не я буду его убивать.

– Ну, тогда другое дело, – повеселела она и ушла.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила Рета.

– Глупый вопрос.

– А ты не боишься, что я зарежу и тебя?

– Нисколько, – сказал я. – Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка – удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем–то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По–моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки.

– Ты прав, выбора у меня нет, – сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее.

– Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история – сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх–танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило.

– Чем ты занимаешься?

– Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся.

– Нет, – сказала Рета. – Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен.

– Глупости, – сказал я. – Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими.

– Но такими людьми тоже что–то управляет, – сказала Рета.

– Возможно, – сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, – не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.

Все–таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что–то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей…

Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта

– Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги?

Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему…

А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из–за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить – кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.

И сама Ариадна… Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же… И начинаю ненавидеть Минотавра – за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил.

Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда – жена нищего воина? Когда–то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой–то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин?

Рино с острова Крит, толкователь снов