Комбатант

Александр Бушков

Комбатант

Жестокие нравы, сударь, в нашем городе! Жестокие!

А. Н. Островский

Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторые имена изменены.

Часть первая

Охота на дьявола

Глава первая

Охота на дьявола

БЕСТУЖЕВ ВПЕРВЫЕ ехал в столь фешенебельном вагоне – но полированное красное дерево, бронзовые начищенные до жаркого блеска украшения, сверкающий лак, расшитые занавески на окнах и прочие атрибуты роскошной жизни на него не произвели ни малейшего впечатления. Не до них было – да и находиться в этих декорациях ему предстояло всего лишь несколько минут, до полной и окончательной кончины Готлиба Краузе…

Сбросив пиджак и ослабив узел галстука, он распахнул на всю ширину окна вычурные занавески. Как и следовало ожидать, прямо напротив его купе помещался герр Майер, с присущим опытному полицейскому терпением застывший живой статуей.

Притворившись, будто не замечает неотвязного провожатого, Бестужев щелкнул крышкой портсигара и расположился на огромном мягком диване в позе человека, которому больше совершенно некуда спешить. Краем глаза он видел, что Майер так и торчит на прежнем месте с совершенно равнодушным лицом.

На австрийских вокзалах, как и повсюду за границей, в колокол не звонили. Сигналом о том, что поезд отправляется, служили громогласные выкрики кондукторов. Вот и сейчас, когда подошло время, Бестужев услышал зычное:

– Фертиг! Фертиг!

И сидел в той же небрежной позе, пуская дым. Экспресс Канн – Ницца – Вена – Санкт-Петербург тронулся совершенно незаметно – просто-напросто в один прекрасный момент пол под ногами едва уловимо вздрогнул, станционные здания, люди на перроне – все помаленечку стало уплывать назад.

Без всякой спешки приподнявшись, погасив папиросу в сияющей бронзовой пепельнице, Бестужев подошел к окну и самым вежливым образом раскланялся с представителем императорско-королевской тайной полиции. Герр Майер с непроницаемым лицом слегка приподнял котелок и повернулся, явно собираясь уходить, считая свою миссию выполненной.

Бестужев моментально преобразился. Двигаясь со всей возможной быстротой, он накинул пиджак, бегло проверив, не вывалилось ли что-нибудь из карманов, затянул галстук, нахлобучил шляпу и вышел в коридор, где стены были обиты тисненой кожей, а на полу постлан алый ковер.

Величественный, монументальный оберкондуктор оставался на прежнем месте, у выхода в тамбур. Его можно было принять за генерала какого-нибудь полуопереточного южноамериканского государства: белоснежный мундир, погоны из галуна, аксельбант, в сапоги можно смотреться, как в зеркало…

Поезд принадлежал одной из российских железных дорог, а следовательно, и «обер» был подданным Российской империи – потому Бестужев и выбрал именно этот план… За окном все так же неспешно проплывали здания и люди. Подойдя вплотную к импозантному усачу, Бестужев кивнул на боковую дверь, противоположную той, через которую вошли пассажиры.

– Отоприте немедленно.

На холеной физиономии отобразилось легкое удивление:

– Простите, господин…

Упершись ему в переносицу тяжелым взглядом, Бестужев произнес с расстановкой, веско, тем именно тоном, какой в пределах Российской империи производил должное впечатление:

– Живо отопри дверь, болван! Охранное отделение! На товарный, под Владивосток, захотел? Жив-ва, морда!

Вот теперь в глазах «обера» мелькнуло надлежащее почтение, и он с поразительным для столь монументальной комплекции проворством зашарил по карманам в поисках ключа, найдя, кинулся к двери, бормоча:

– Сей секунд-с! Не извольте беспокоиться, мы с понятием…

Замок щелкнул. Повернув ручку и придерживая дверь рукой, Бестужев бросил наставительно:

– Не было меня здесь, ты понял? Пустое купе!

– Будьте благонадежны, ваше…

Бестужев был уже на лесенке. Оглянувшись вправо-влево, примерившись, ловко спрыгнул на перрон с противоположной стороны поезда. Чтобы не привлекать внимания публики на перроне, тут же обернулся к вагону и пошел за ним следом, сияя лучезарной улыбкой, махая рукой так, словно провожал кого-то по-настоящему близкого. Уловка подействовала, на него не обратили ни малейшего внимания.

Слегка ускорил шаг, чтобы поезд его не обогнал – господин Майер мог и остаться на перроне по исконно немецкой служебной ретивости. Остановился, только выйдя из-под высокой стеклянной крыши вокзала.

Мимо проплывали вагоны, украшенные начищенными медными буквами МОСВ[1]. Багажный вагон. Холодильный вагон, в котором обычно везли в Россию нежный груз – фиалки из Италии. Бестужев печально покривил губы – сейчас там находилось и тело поручика Лемке, точнее, петербургского приват-доцента Людвига Фридриховича Вернера, совершавшего поездку ради собственного удовольствия и злодейски убитого в Вене неизвестными злоумышленниками…

Перейдя пути по звонкой металлической эстакаде, он уверенно направился к боковому выходу, предъявил контролеру перронный билет и беспрепятственно покинул вокзал – один из многочисленных провожающих, не обремененный ничем, кроме тросточки (той самой, с залитой свинцом рукоятью), прилично одетый молодой человек, ничем не выделявшийся из толпы венцев. Опять-таки с непринужденностью истого венца направился к остановке конки, высматривая номер пятьдесят седьмой, идущий на Луизенштрассе. Когда сытые, аккуратные немецкие лошадки с коротко подстриженными хвостами остановились, вошел в вагон и устроился на свободном месте у окна. Прикрыв глаза, облегченно вздохнул: слежки за ним не было, значит, удалось уйти, не привлекая внимания, все, кому это ведать надлежит, полагают, что он по-прежнему находится в набирающем скорость поезде…

Легкомысленного настроения не было – откуда ему взяться, не та ситуация – но он определенно ощущал некую легкость как в движениях, так и в мыслях. Он был сейчас чем-то вроде Невидимого Человека из английского романа Уэльса, его как бы и вовсе не существовало на свете.

Рижский коммерсант Готлиб Краузе хотя как будто бы и оставался в этом мире – но исключительно в виде паспорта, лежавшего в кармане генерала Аверьянова. В прозаической венской конке ехал, да будет вам известно, коллежский советник Иван Бернгардович Фихте из Санкт-Петербурга, скромный чиновник Министерства юстиции, путешествовавший для собственного развлечения и за собственный счет. Российский подданный немецкого происхождения – наиболее удобная личина и в Германии, и в Австро-Венгрии – в таковом немцы видят как бы чуточку и своего, не вполне иностранца…

Как опытный жандарм, знающий законы сыска, он понимал, что пребывает сейчас в совершеннейшей безопасности. Надежно растворился среди миллиона семисот тысяч жителей дунайской столицы. Никто не объявлял в розыск человека с его приметами, никто понятия не имел о паспорте на фамилию Фихте. Ну а шанс столкнуться нос к носу с графом фон Тарловски или кем-то из его людей настолько ничтожен, что его и не следует принимать в расчет. Вот уж поистине, Невидимый Человек… О его существовании никто и не подозревает, а потому и искать не станет.

При нем была значительная сумма денег и браунинг, позаимствованный у одного из офицеров Аверьянова. В сочетании с чистым паспортом – вполне достаточная экипировка для предстоящей работы. У других порой и того не было…

Опять-таки как опытный сыщик, он прекрасно отдавал себе отчет, что его спасительная невидимость – до поры до времени. Любой нелегал – каковым он, собственно, сейчас и являлся – невидим и неуловим исключительно до той поры, пока не вошел с кем-нибудь в связь. Пока не оказался в среде, плотно контролируемой полицией. Это одна из тех азбучных истин, какие прекрасно знают и те, кто скрывается, и те, кто ищет.

Бестужев, разумеется, не собирался попадать в ту самую среду, кишащую полицейскими осведомителями, – но в том-то и опасность, что любой из людей, с которыми он собирался встретиться, мог оказаться под надзором тайной полиции. Но это уж – неизбежный риск, другого пути просто не существует…

Как и наметил заранее, он снял номер в «Бристоле» на Рингштрассе – заведение не из дешевых, но экономить ему пока что не приходилось. Чем больше и роскошнее отель, тем легче затеряться, тем меньше полиции вокруг. Совершеннейшее отсутствие багажа никого не удивило: приезжие сплошь и рядом так и поступали, оставляли багаж на станции и налегке отправлялись разыскивать подходящее помещение. Часто в Австрии и Германии от русских подданных требовали не только сведения о личности, но и паспорт, однако у Бестужева паспорт не просили: вполне возможно, из-за его немецкой фамилии и достаточно хорошего немецкого языка с вкраплением истинно венских словечек…

Не исключено, причина особого доверия была еще и в том, что Бестужев чуточку вольно перевел на немецкий чин господина Фихте как «юстициенрат»[2] – а к подобным титулам в обоих германских государствах относились с особенным почтением. Обосновавшись в номере, он не стал там долго засиживаться: спросил себе кофе, выпил и покинул отель.

Следовало ради пущей надежности изменить внешность насколько возможно. Перекрашивать волосы или наклеивать бороду, разумеется, не стоило – это чересчур отдавало бы авантюрным романом, дешевым выпуском в три копейки. Были другие способы, не столь экстравагантные, но надежные…

Не теряя времени, Бестужев отправился в ближайший «Дом готового платья», чей адрес предусмотрительно разузнал у гостиничного швейцара. После тщательных примерок выбрал там черный касторовый сюртук с басонными пуговицами – деревянными, обтянутыми плетенным узорами шелком. Добавил к нему визиточные брюки в серо-черную полоску. Все это время он старательно разыгрывал недалекого и педантичного до занудства провинциального чиновника из отдаленных мест – чуть ли не на зуб пробовал ткань, беспрестанно повторял, что он должен представляться «господину советнику» в связи с повышением, а посему должен выглядеть респектабельно, но непременно консервативно, поскольку его превосходительство – человек старой закалки и не терпит в подчиненных никакого либерализма наподобие прозаических пиджаков, галстуков-пластронов, цветных бантиков и тому подобного легкомыслия. Частенько повторял: «У нас в Лёвенбурге…», въедливо требовал «особо консервативный» галстук, с негодованием отказался от штучного жилета, остановился на черном, однобортном, без лацканов.

Вышколенных приказчиков он, конечно же, допек этим занудством невероятно, хотя они, как полагается, своих чувств не выдавали, продолжая с невероятной предупредительностью порхать вокруг клиента. Правда, один, самый молодой, с непроницаемым лицом предложил господину Фихте коричневые штиблеты – судя по быстрым смешливым взглядам, которыми обменялись остальные двое, отнюдь не по невежеству. Смерив его ледяным взглядом, Бестужев отрезал:

– Молодой человек, даже у нас в Лёвенбурге прекрасно известно, что с сюртуком носят только черную обувь…

Молодой человек принялся извиняться, в глубине души, конечно, недовольный, что не удалось выставить неприятного покупателя на посмешище, заставив его появиться на улице в коричневой обуви при сюртуке – это в Вене-то, бывшей наряду с Лондоном законодательницей европейской мужской моды… Бестужев принялся перебирать галстуки, заставив показать не менее двух дюжин.

В результате часом позже на Рингштрассе появился другой, почти неузнаваемый человек: выше помянутый наряд, вдобавок черный котелок и пенсне (с простыми стеклами), по виду – типичный банковский служащий или озабоченный карьерой чиновник. Подобные молодые люди, одетые старообразно, в любой стране воспринимались с затаенной насмешкой, и взгляды прохожих на них особенно не задерживались. Что Бестужеву и требовалось. Те, кто видел его прежде, наверняка не обратили бы внимания на подобного субъекта, в котором за версту чувствовался карьерист, педант и зануда…

Завидев издали стоянку фиакров на Луизенштрассе, он слегка, замедлил шаги, перешел на другую сторону улицы: нет, все было в порядке, никто за ним не следил.

И на стоянке он не обнаружил никого, подходившего бы на роль соглядатая. Правда, это ни о чем еще не говорило: агент, и не один, мог располагаться прямо под носом, сидя на облучке в облике обычного извозчика. Охранное отделение держало изрядное количество подобных «извозчиков», не отличимых от натуральных – и полицейские власти других стран не отставали…

Неспешной походочкой скучающего фланера он прошел мимо полудюжины фиакров и, обнаружив Густава (как обычно, подремывающего с открытыми глазами на козлах в характерной ссутуленной позе), направился прямо к нему. Распахнул дверцу и, подражая говору здешних светских хлыщей, громко распорядился:

– Ку-учэр, в Пра-атэр!

Хлопнул дверцей, расположился на сиденье. Густав, разумеется, не стал интересоваться личностью пассажира, он моментально стряхнул сонную одурь, достал кнут из железной трубки и прикрикнул на лошадей.

Дорога эта была Бестужеву уже достаточно знакома – и он заранее наметил местечко, подходящее для задушевного разговора. Все время пути он старательно поглядывал назад с помощью зеркальца, но не обнаружил сзади слежки.

Когда они оказались на достаточно узкой аллее, обсаженной раскидистыми липами, Бестужев открыл окошечко и крикнул:

– Кучер, остановите!

Густав привычно натянул вожжи, ничуть не удивившись внезапному капризу седока. Вмиг оказавшись снаружи, бросив беглый взгляд по сторонам и убедившись, что они находятся в полном и совершеннейшем уединении, Бестужев, не колеблясь, прямо-таки сдернул невысокого человечка с козел, помог ему удержаться на ногах, отобрал кнут, хозяйственно воткнул его в гнездо… Извозчик был ошарашен настолько, что и не думал сопротивляться, пока Бестужев заталкивал его в фиакр.

– Крестьянин охнуть не успел, как на него медведь насел… – без улыбки проворчал себе под нос Бестужев и громко сказал: – Добрый день, Густав. Не узнаете? Неужели? Я-то полагал, что столь щедрого пассажира можно и запомнить…

Густав уставился на него, пребывая в совершеннейшем удивлении. Только теперь, присмотревшись к нему с близкого расстояния, Бестужев обнаружил, что перед ним человек пожилой, наверняка перешагнувший за пятьдесят: обветренное лицо в мелких морщинках, шея цыплячья, старческая, глаза какие-то тусклые…

– Господин Краузе?! Я, право… Вы, право…

– Можете и так меня называть, – сказал Бестужев жестким, неприязненным тоном, сразу расставлявшим все на свои места. – Хотя настоящее имя у меня другое. У полицейских, Густав, сплошь и рядом имен гораздо больше, чем полагается обычным обывателям…

Последняя фраза произвела на извозчика прямо-таки ошеломляющее впечатление: глаза у него вылезли из орбит, рот приоткрылся, Густав отпрянул к закрытой дверце, в нем появилось что-то от побитой собаки…

Подозрения Бестужева мгновенно переросли в уверенность.

– Что это с вами, Густав? – язвительно осведомился он. – Почему упоминание о полиции у вас вызвало столь бурный всплеск эмоций? Ничуть не свойственных добропорядочному подданному императора и короля? Вы мне сейчас напоминаете нашкодившего кота, который сожрал печенку на кухне и был застигнут поваром, как выражаются итальянцы, in flagranti[3]… Или, вульгарно выражаясь, на горячем… Ну, Густав?

Извозчик таращился на него, как на привидение, беззвучно шевеля бледными узкими губами. Никаких сомнений уже не осталось, скотина, тварь, мерзавец, слабая душонка…

Не сводя с него цепкого взгляда, как охотничья собака перед загнанной в непроходимый кустарник дичью, Бестужев медленно поднял руку, потеребил двумя пальцами левый лацкан сюртука – за которым агенты здешней тайной полиции как раз и носили служебный значок с двуглавым имперским орлом.

Густав казался олицетворением тоскливой безнадежности.

– Вынужден вас разочаровать, – жестко усмехнулся Бестужев. – Я не могу предъявить вам значка. Поскольку служу не в императорско-королевской, а в российской тайной политической полиции. Значков у нас, подобно австрийским коллегам, нет. Но ваше положение от этого не делается менее безнадежным: я здесь нахожусь совершенно официально, легальнейшим образом взаимодействую с вашей тайной полицией. Подобные учреждения, независимо от их географического положения, никогда не отличались кротким нравом… Вы когда-нибудь привлекались к суду, Густав? А в полиции на допросах бывали?

– Н-нет… – пробормотал совершенно раздавленный извозчик. – Никогда в жизни… Исключительно мелкие штрафы за нарушения полицейских предписаний о извозе… случайные нарушения!

– В таком случае приходится констатировать, что вы – потрясающий неудачник, – без улыбки сказал Бестужев, давя взглядом, хмурым видом, грозным выражением лица. – Ваше первое же серьезное знакомство с полицией означает привлечение по столь тяжким параграфам, что и врагу не пожелаешь… – он бросил резко, словно хлыстом ударил. – И спасти вас может только полная откровенность! Понятно? Будете откровенны – и у вас появится шанс остаться не сообщником, а жертвой… Ну?

В уголках глаз Густава появились даже две мутные старческие слезинки. Извозчик, подрагивая нижней челюстью, с натугой выговорил:

– Они меня убьют… Непременно убьют, майн герр…

– Не буду врать, что меня эта перспектива трогает, – жестко сказал Бестужев.

– Это жестоко…

– Полагаете? – прищурился Бестужев. – Двух они уже убили, и один из них был моим другом. С какой стати меня должна волновать судьба постороннего человека? Который всех предал?

– Хорошо вам говорить, – плаксивым тоном промямлил Густав. – Вы полицейский, у вас наверняка есть пистолет, вы умеете с ним обращаться. А я мирный обыватель, даже в армии никогда не служил из-за скверного здоровья, мне-то каково? Что прикажете делать, когда такие страшные люди…

Он жалобно ныл что-то еще. Бестужев не слушал. Какую же серьезную промашку мы допустили, думал он. Мы все до одного. Отнеслись к этому самому Густаву как к одушевленному инструменту наподобие штопора или вилки. Дико, невозможно было представить, чтобы тебя предал железнодорожный билет или собственная шляпа… Вот он, дьявол, на которого от непонимания происшедшего готовы были всё свалить: хнычущий старикашка с цыплячьей шеей, запугать которого было совсем нетрудно.

Хотя… Это не промашка, если рассудить. Просто-напросто мы с самого начала прекрасно понимали, что для полиции Густав будет абсолютно бесполезен: он никоим образом не был посвящен в наши дела, он просто возил людей из одного места в другое. Тем более что официальным инстанциям Австро-Венгерской империи, сколько их ни есть, Штепанек был абсолютно не нужен. Но никто не предвидел Гравашоля – которому понадобились именно маршруты передвижений, адреса…

Густав все еще жалобно тянул что-то заунывное, перечислял свои хвори, усугубившиеся от нелегкой работы.

Ларчик открывался просто, думал тем временем Бестужев. Где-то, когда-то я попался им на глаза, они обратили внимание, что меня возит один и тот же извозчик… Не так уж и трудно отыскать фиакр по номеру… Тарловски сообщил, что анархисты уже убили двух других охотников за Штепанеком. Пожалуй… Да, вот именно, объяснение одно: люди Гравашоля устроили засаду где-то неподалеку от жилища профессора Клейнберга – потому что это та отправная точка, которую наверняка не миновал ни один из тех многочисленных агентов. Я бы на их месте именно так и поступил…

– Перестаньте хныкать, – сказал Бестужев все так же неприязненно.

– Что со мной будет? Моя семья не переживет, если я окажусь под судом… Я их единственный кормилец…

– Мы забудем обо всем, – сказал Бестужев, усилием воли заставив себя проявить толику мнимого сочувствия. – Я понимаю, что вы не более чем жертва… Но простить вас мы согласны при одном-единственном условии: если вы расскажете все откровенно.

– А если они вернутся, как обещали? И…

– Ну, если только в этом дело… Я готов предоставить вам надежное убежище. С решетками на окнах и дверью, запертой снаружи. Уж там они вас безусловно не достанут, и вы долгие годы проведете в совершеннейшей безопасности…

– Только не это!

– Ну тогда перестаньте хныкать, черт бы вас побрал, и рассказывайте!

Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, пускал дым в полуопущенное окно и слушал дребезжащий тенорок Густава, время от времени бесцеремонно прерывая – когда извозчик тонул в ненужных мелких подробностях или вновь начинал бить на жалость. Примерно это он и ожидал услышать: в один далеко не прекрасный вечер в фиакр к Густаву как ни в чем не бывало уселись трое вполне благопристойных господ, пожелали ехать в Пратер, а на полдороге, примерно как Бестужев сейчас, попросили остановить на минутку экипаж, сдернули Густава с козел, затащили внутрь и уперли в лоб револьверное дуло.

По описанию, пусть сбивчивому и неточному, Бестужев все же довольно быстро опознал и Гравашоля, и двух его людей. Если исходить из даты, когда это произошло, то подозрения подтверждаются: Бестужева наверняка подкарауливали возле дома профессора (не его конкретно, очередного охотника на Штепанека) – что ж, неглупо, иногда, чтобы добыть дичь, выгоднее и проще не самому ее отыскивать по уши в болоте, а следить за охотниками…

– И вы не обратились в полицию?

– Вы только поймите меня правильно, майн герр, – уныло протянул Густав, – если бы речь шла об уголовных преступниках, я бы ни минуты не колебался. Но это же политические, мало того – анархисты…

– Они представились?

– Вот то-то и оно! Я регулярно читаю газеты, знаю, кто такой Гравашоль, что из себя вообще представляют анархисты… Полиция, простите, тут бессильна. Анархисты убили когда-то нашу прекрасную императрицу… императрицу, майн герр! Уж если ее не уберегли, чего стоит жизнь маленького человечка вроде меня? Это страшные люди… У меня не было выхода…

«Скверно, – подумал Бестужев. – Помаленьку складывается положение, когда революционеров, террористов, боевиков обыватели начинают бояться больше, чем полицию. Добро бы только в России, но и в других странах то же самое давно отмечено не вчера и не сегодня. В гораздо более спокойных и законопослушных странах. Скверно… Плохой признак».

– Они знали, где я живу, – продолжал Густав жалобно. – Знали мое семейство, знали даже, где я держу экипаж и лошадей…

– И вы стали регулярно докладывать обо всех моих поездках?

– Я был вынужден… Их интересовали все адреса, по которым вы ездили, все люди, с которыми вы встречались…

Другими словами, Гравашоль предельно упростил свою задачу. Сам он после неудачного визита к профессору наверняка никаких поисков уже не предпринимал, просто-напросто следил за конкурентами и в подходящий момент, когда гости из России праздновали победу, нанес удар…

– Каким образом вы им передавали сведения?

– Всякий раз, когда вы меня отпускали на длительное время, я звонил по телефону. Номер семнадцать – тридцать пять. И всякий раз говорил, как мне указали: «Фиакр в вашем распоряжении». Мне называли адрес, я туда приезжал и ждал. Очень быстро кто-нибудь из них появлялся. Два раза это был мужчина. Четыре раза – девушка.

– Опишите их подробно, – распорядился Бестужев.

Девушку, как ее описывал Густав, Бестужев, похоже, никогда прежде не видел – по крайней мере, она не входила в число его здешних знакомых. Зато что касается мужчины… Тут все было гораздо интереснее – и великолепно сочеталось с его прошлыми предположениями…

– И дальше?

– Сегодня утром я позвонил, – сказал Густав. – Телефон не отвечал – так мне ответила барышня. Я пытался телефонировать еще трижды – с тем же результатом…

«Ничего удивительного, – подумал Бестужев. – Телефон, ручаться можно, располагался на одной из снятых Гравашолем квартир – главарь анархистов слишком умен, хитер и опытен, чтобы ограничиться единственной, их должно быть несколько… Теперь, заполучив желаемое, они снялись с места, как вспугнутый урядником цыганский табор…»