Помоги проекту - поделись книгой:
Подействовало. Подхватив полуведерки, Нури пошла к бочкам, а Тарик задумчиво смотрел ей вслед, немножко копаясь в себе...
Положа руку на сердце, порывшись в глубинах души, наедине с собой можно признаться: при других раскладах он, очень может оказаться, и отозвался бы на такое предложение, не раздумывая сходил бы в сараюшку. Это с девчонками моложе двенадцати годочков вытворять этакое, пусть даже не жульканье, крайне предосудительно — пару дюжин розог вмиг отхватишь, а при особенном невезении можно и загреметь в Воспиталку. Но в том случае исключительно, когда речь идет о вольных горожанках. Кабальницы — совсем другое. Вообще-то, и их жулькать, не достигших четырнадцати годочков, считается немного предосудительно — но это чистая негласка и не более того, писаных регламентов наподобие тех, что защищают горожаночек, тут нет. То, что предлагала только что Нури, ни под какие негласки не подпадает, кабальница — полная собственность хозяина. И ограничься бы Хорек только этим, Тарик не смотрел бы на него так презрительно. В конце концов, есть в их классе в Школариуме двое зухов, любящих при случае похвастать, что недавно сделали сосунками родительских кабальниц — вовсе даже не принуждая, обе, годочки Нури, охотно согласились за невеликую медную денежку и подарочки вроде дешевых лент в волосы и браслетиков-колечек. Никто в классе не сомневается, что парнишки не врут, а говорят правду: кабальницы есть кабальницы, знают свое незавидное местечко на грешной земле. К тому же, как только что сказала Нури, их от этого не убудет...
Вот только те две кабальницы, судя по рассказам одноклассников, весьма даже симпотные. А Нури сущая уродинка, вся какая-то кособокая, ноги кривенькие, на личико страшноватая. Тарику только сейчас пришло в голову: а что, если родители нарочно такую уродинку и купили, чтобы сыновьям, когда подрастут, лишние глупости в головы не лезли? Очередная взрослая хитрость из тех, которые не сразу понимаешь и усматриваешь...
Не хватало еще забивать голову этим! Есть заботы и поважнее.
Так что Тарик аккуратно закрыл колодец крышкой и пошел в дом. Там первым делом достал одну из квадратных пустых коробок из-под глухой укупорки3 4 (брат привез с позапрошлой войны вражеские трофеи, не попадавшие под обычную негласку на этот счет) и высыпал на застеленную постель звенящую кучку серебряных денаров — половина новеньких с королем Ромериком, половина постарее, чуть стершиеся и поцарапанные. И отобрал из тех, что уже немало покружили по рукам, двадцать кругляшей, как и говорил Чампи. Подумал, что книготорговцу будет все равно — монеты не настолько стертые, чтобы их не принимали. Одним махом лишался почти половины накоплений, так что пусть уж остаются новенькие...
В обычное время отправился бы в город лишь в рубахе с пояском, что было вполне политесно по летней поре. Однако сейчас оба места, куда он направлялся, требовали некоторой солидности, и Тарик накинул легкий кафтанчик из канауса *, фиолетовый к тому же, а это извечный цвет учености, Тарик надеялся, делавший его чуточку взрослее. В один карман ссыпал предназначенные для книжной лавки монеты, а в другой еще несколько, вспомнив рассказы Балле. Надел фиолетовый же берет, полюбовался на себя в зеркальце и остался доволен: в самом деле, солидности прибавилось...
Вышел за калитку, прошел мимо двух домов — бабкино подворье пустехонько, а в другом огороде хлопочут два Недоросля, сыновья дядюшки Ертея, — свернул на улицу Серебряного Волка.
И вскоре, прошагав мимо десятка домов, наткнулся на маленькую, но досадную неприятность.
Дядюшка Алтуфер опять спустил с цепи своего дворового пса — здоровенного, черного с рыжиной, — и тот лежал у калитки, взирая на улицу: ждал подходящую жертву. Многие дворовые собаки невозбранно разгуливали по улице, и к этому привыкли с незапамятных времен. Но этот кобель был дурной: обожал облаять кого-то, особенно слабодушного Недоросля, делая вид, что вот-вот цапнет, придавал себе самый грозный вид, притворялся, что нападает, — а потом, потешив свою песью душеньку (впрочем, откуда у неразумных тварей душа?), снова заваливался под калитку. Хорошо еще, никого ни разу не укусил (на это склочный дядюшка Алтуфер и упирал, когда ему высказывали претензию, — иначе пса давно пришибли бы втихомолку)...
Завидев Тарика, пес оживился, вскочил, зло гавкнул пару раз, низко опуская лобастую башку, но тут же увял. Еще бы — неделю назад, когда взялся пугать трех Недорослей, получил от Тарика палкой по хребтине, а память у собак отменная. Быстренько сообразил, что связываться не стоит. Тарик прошел мимо, нарочно замедлив шаг, ни разу не оглянувшись, но на душе, пока не отошел подальше, было не то чтобы неспокойно, однако ж неприятно: хоть никогда раньше подобного за псиной не водилось, запросто мог налететь сзади и порвать новые выходные штаны — характер у него, говорили Недоросли, к старости совсем испортился, как и у людей случается...
Обошлось. А вот дальше...
Еще издали он увидел над крышами клятый цветок баралейника, кружево черного сияния. Вроде бы и не скажешь про черный цвет, что он сверкает, но этот именно что сверкал, как только что отчеканенная монета... Тарик на миг сбился с шага, но после недолгого
ошеломления двинулся дальше. И очень быстро стал догадываться, где этот символ черного чародейства обосновался...
Так оно и оказалось. Церковь святого Берамо, покровителя столицы, в первый миг показалась чужой и незнакомой. С тех самых пор, как Тарик себя помнил, над высоким куполом на золоченом штыре высотой в человеческий рост красовался золоченый же символ Создателя, большой, видимый издалека. Сейчас его не стало, от штыря не осталось и обломочка — по верхушке купола словно огромным молотом ударили, и темно-коричневая черепица то ли провалилась внутрь, на чердак, то ли... Ага, у водосточного желоба, охватывавшего круглую крышу, задержалось несколько целых черепиц, продолговатых, овальных, но гораздо больше было кусков. И внизу, у восточной стены, там и сям валяются и целые черепицы (хорошо ее делали старые мастера, если выдержала падение с такой высоты и не разбилась), и куски. Молния, конечно. Вчерашняя гроза. Молния ударила прямехонько в символ, снесла верхушку купола. Каждый дом давным-давно обустроен ловцом небесного огня5 — кроме церквей. Церковь так и не приняла эту придуманную лет тридцать назад новоделку: считается, что все небесные стихии буйствуют по воле Создателя, и он не станет посылать беды на дом, где ему воздают почести.
Однако цветок баралейника... Уж не свидетельствует ли он, что порой буйную небесную стихию посылает и кто другой? В деревнях Тарик слыхивал о черных колдунах и ведьмах, как раз и насылающих градобития, бури, ливни... но вот о грозах по воле злых чародеев не слыхал. И Стайвен Канг ничегошеньки об этом не писал, а уж он-то великий знаток колдовства, это даже ехидный на язык студиозус Балле признает...
Тарик стоял в полной растерянности, совершенно не представляя, что ему делать. Отыскать отца Михалика и рассказать о сегодняшней ночной гостье, о цветке баралейника, который видит не только он, но и рыбарь, объяснивший, что это означает? И о погубленных голубях. Отец Михалик и сам, конечно, про них знает, как и вся
улица, но ничегошеньки не знает про цветок баралейника, там появившийся...
А что, если священник не поверит? Решит, будто Тарик все это сочинил неведомо из каких побуждений? Доказательств-то никаких, кроме словес Школяра...
Есть и более существенные обстоятельства. Сколько Тарик себя помнит, сколько раз бывал в церкви на пастырском слове и очищении души, никогда отец Михалик не говорил о ведьмах и колдунах как о плотских, реальных злых созданиях, в человеческом облике обитающих рядом с обыкновенными людьми. Всякий раз предупреждал, что необходимо беречься от соблазнов Врага Человеческого, — но всегда эти соблазны сеяли те слуги Врага, что человеческого облика не имели вовсе: они, невидимые человеческим глазом, рыщут по грешной земле холодными ветерками, пыльными вихорками, гораздо реже — клочьями тумана, порывами ледяного дождика, неожиданно налетающими, когда дождя вовсе и нет... И в прочем похожем виде, относящемся к небесным стихиям, — вернее говоря, прикидываясь таковыми. И ведьмы, и колдуны, как-то сказал священник на лекционе в церковной школе, только в старые времена невозбранно водились в большом количестве, жили меж людей до поры до времени, но понемногу большинство их вывели и изловили — начали эту охоту еще святые, а потом переняли нелегкую службу подвижники и, наконец, Гончие Создателя. И так рьяно они преследовали нечисть, что ее осталось совсем мало, а некоторые разновидности исчезли вовсе. Их не извели начисто, ведьм и колдунов, но нет у них былой нешуточной силы, и те таятся вовсе уж укромно, опасаясь дать себя обнаружить. Иногда их все же выволакивают из темных углов, распознают под невинными личинами, но происходит такое очень редко — не из-за нерадения охотников за нечистью, а оттого, что очень уж мало ее осталось. Действительно, Тарик лишь раз за свою жизнь слышал об изобличении черного колдуна и был очевидцем его сожжения на костре, и за жизнь папани и мамани они только раз до рождения Тарика слыхали о разоблаченной ведьме — да и то случилось это на противолеглом конце столицы. Там не было никакого костра, и история обросла такими небылицами и слухами, что иные (включая худога Гаспера и его друзей-студиозусов) считают ее очередной городской легендой, каких кружит превеликое множество...
Словом, к отцу Михалику идти не годится. Еще и потому, что Тарик, все обдумав этим утром, твердо решил пока что взяться за дело самолично — ну, не совсем чтобы в одиночку... Пережитый ночью страх давно растаял, улетучился, как утренний туман, и впереди забрезжило приключение, какого, чем угодно поклясться можно, ни один мальчишка не переживал — разве что в книгах Стайвена Канга. Может статься, это окажется опасным, но пока что незачем пугаться всерьез, ничего особенно жуткого не произошло: голуби передохли, молния попортила крышу церкви и сбила символ Создателя (теперь видно, что он, оплавленный и покореженный, почерневший, лежит под стеной, лишь кое-где позолота проглядывает сквозь гарь). А от клятой пантерки удалось отбиться довольно легко. Будь старуха в силах навредить ему всерьез, уж так просто не убежала бы, даже с отрубленным ухом смогла бы что-то такое изладить. В одной из книжек Стайвена Канга черного чародея храбрые мальчишки (чья ватажка во многом напоминала ватажку Тарика и другие ему хорошо знакомые) изничтожили, лишь заманив на дроболитную башню и столкнув в огромный чан с расплавленным свинцом, — а до того и шкуру ему опалили в полудюжине мест, и глаза лишили, и руку перебили, но он по-прежнему их преследовал до самой башни целую неделю...
Да вдобавок еще ничего не выполнено из того, что он задумал. А ведь старший брат говорил: толковый офицер пошлет своих солдат на врага не раньше, чем досконально выяснит о враге все — где засел, каким числом, есть ли конница и пушки, успел ли построить походные укрепления, ждет ли подкреплений. Вот и здесь надлежит действовать по-военному...
Он огляделся. Улица была почти пуста, ни одного взрослого. Очень может быть, многие, кто остался дома, еще не знали о ночном происшествии: утреннего пастырского снова сегодня нет, а те, кто ушел работать, еще не вернулись и не рассказали домашним. Даже Хорька не видно, хоть он и обожает покрасоваться там, где что-то произошло (впрочем, ясно, что буйство стихий небесных ему не по зубам и не по обязанностям). На другой стороне улицы скучковалось с полдюжины вездесущих Недорослей, без которых ничто не обходится, глазеть готовы на что угодно, сопляки...
Церковный двор, разумеется, не огорожен, вокруг церквей заборов не бывает (говорил же святой Берамо: «Пастырь не должен отгораживаться от паствы изгородью»). На церковном дворе имелся только один взрослый, коего, впрочем, к обычным взрослым не отнесешь. Дергунчик6 Ягуф сидел на корточках у рухнувшего шпиля, поглаживая оплавившееся, утратившее позолоту навершие, и его лицо (та невеликая часть лица, что свободна от буйно разросшейся бородищи), как обычно, что бы ни происходило вокруг, оставалось лишенным мыслей и чувств, как у младенчика. Ягуф был здесь — ив каком-то другом мире, неизвестном и непостижимом; даже есть ли он, другой мир, — совершенная загадка...
Ягуф прижился здесь еще в те времена, когда родители Тарика только начинали дружить, совсем юные. Дергунчиков в столице было немного, меньше дюжины, — их вообще было немного, не в каждом городке, да еще по дорогам и деревням ходили бродячие (Тарик их видел и на Королевских Шляхах, и в одной деревне). С незапамятных времен считалось, что они угодны Создателю, временами даже говорящему их устами. Тарик ни с кем это, разумеется, не обсуждал, но про себя удивлялся этой всеобщей уверенности — все как один скорбные умом, дергунчики никогда не говорили длинных и внятных пастырских поучений, все их речи были короткими, путаными и бессвязными, так что не всегда и удавалось проникнуть в смысл. Но так уж исстари повелось, следовало это принимать как есть. В одном-единственном случае дергунчиков безжалостно карали: если они (сам Тарик никогда с таким не сталкивался) начинали прорицать грядущее и для держав, и для каких-то начинаний, и для людей. Известно же, что грядущее ведомо одному Создателю, — вот и получается, что человек, взявшись его объявлять, грешит несказанно. Еще во времена сурового короля Магомбера изобличенных прорицателей, гадальщиков и ворожей жгли на кострах. Нравы с тех пор смягчились, но в ходу остались плети на площадях, а после наказания виновники куда-то исчезали — говорят, их отправляли на самые глухие окраины королевства. И все равно упорно ходили слухи, что до сих пор там и сям сидят, затаившись, ворожеи на грядущее, к которым не так-то просто найти дорогу, — и тот, кто будет уличен в хождении к ним, сам получит плетей...
Недоросли так и таращились завороженно на разбитый купол. Тарик их понимал — сам впервые в жизни видел, как молния ударила в церковь. И, в отличие от всех остальных, был уже убежден, что обычным слепым буйством стихий тут и не пахнет...
Забрякало железо — это Ягуф вскочил на босые ноги и направился прямиком к немногочисленным зевакам. Выглядел он как все дергунчики: драный балахон, потерявший цвет, во все времена года босиком, худющий неимоверно (никто его в черном теле не держал, но клевал он как воробейчик), спутанные волосья чуть ли не до поясницы, косматая бородища почти до колен. С корявого кожаного ошейника свисают цепи ниже колен, чуть ли не дюжина — это уж сами дергунчики старались, раздобывая где придется: главным образом у ковалей и железных дел мастеров, а то и от дворовых собак — хозяева в этих случаях смотрели сквозь пальцы, благо происходило такое очень нечасто.
Цепи были разной толщины, от тоненьких до чуть ли не якорных, звона и бряцанья производили изрядно. Все остались на месте, знали, что бояться нечего — дергунчики мирные, как ягнята, особенно с детьми: сроду ни на кого не крикнули, ничем не обидели, даже делают иногда Недорослям лодочки из коры, дудочки, куколок, разнимают драки.
Ягуф подошел вплотную, обдавая густым неописуемым запахом (мытьем они пренебрегают совершенно, разве что под ливень попадут — и не укрываются от него, полагая дождь и снег волей Создателя), и вдруг, протянув худющую костлявую руку, ухватил
Тарика за плечо узловатыми пальцами. Хватка слабая — сколько там в руке-хворостине силы, — но Тарик не высвободился, остолбенев от изумления: впервые на его памяти дергунчик вот так кого-то коснулся.
Ягуф наклонился, приблизив лицо, и они с Тариком смотрели друг другу в глаза. Странные чувства охватили Тарика, неописуемые словами. Большие, слезящиеся сине-прозрачные глаза дергунчика выглядели пустыми и бессмысленными, как у младенчика, но в них стояло еще что-то непонятное, загадочное, необъяснимое, чего у младенчиков не бывает, да и у взрослых Тарик никогда подобного не видел, и у самого Ягуфа прежде — тоже. И не понять, то ли страх вызывали эти глаза, то ли нечто насквозь непонятное, но тревожащее...
— Остановить надо, — внятно выговорил Ягуф. — Остановить бабку, остановить всю шайку... Кладбище... Тени врастопыр... Его-его-его...
Тарик невольно вздрогнул и неожиданно для себя самого спросил громко:
— А как?
Вот теперь глаза дергунчика стали только пустыми. Непонятное, светившее прежде, как золотая монета со дна ручейка, пропало напрочь, куда-то ушло. Бледные губы задергались, в бороду поползла слюна. Выпустив плечо Тарика, Ягуф, корчась, затянул:
— Его-его-его, балай-талалай... Ехала габара мимо лошадей, а из-под собаки ворота залаяли... Бугу-бугу, нескладушки на лугу... Бес колесом, а чаманачка при нем, и лупи его серебром...
Услышав про серебро, Тарик насторожился, но дергунчик лепетал уже нечто бессвязное. Тарик давно и прекрасно знал: когда на дергунчика такое вот накатывает, говорить с ним бесполезно — и тебя не услышит, и толкового не ответит...
Брякая цепями, Ягуф отвернулся и направился обратно на церковный двор. Тарик оторопело смотрел ему вслед.
— Чего это он, Тарик? — недоуменно спросил ближе всех стоявший Недоросль. — Руками хватается... Отроду не хватался. А кого это надо остановить? Кладбище какое-то приплел, тени какие-то...
— А я знаю? — ответил Тарик почти грубо. — На то он и дер-гунчик, чтобы бессмыслицу нести...
И ведь был тут смысл, если подумать! Но не с этими сопляками о таком разговаривать...
И Тарик быстрым шагом пошел с улицы Серебряного Волка — словно бы ставшей с этого солнечного утра чужой, опасной, непонятной...
Глава 2
Смело можно сказать, что к затейливой чугунной ограде стоявшего среди дюжины раскидистых лип особняка Стайвена Канга Тарик подошел во всеоружии — или, пользуясь военными словечками, разведку провел самую тщательную. И Балле, и другие студиозусы, и худог Гаспер не так давно рассказали ему о Канге достаточно, а знание, как написал кто-то из старых книжников, коего часто упоминал Байли, может в иных случаях оказаться оружием посильнее и надежнее шпаги...
Когда Канг купил этот дом у вдовы обедневшего барона и принялся обустраиваться по своему вкусу, он возжелал украсить ограду чугунными летучими мышами, про которых немало написал в своих книжках. Однако, едва заслышав об этом, воспротивился бискуп7 столицы — летучие мыши не были символом черного, но очень уж часто выступали прислужниками и посланцами нечистой силы, а то и самого Врага Человеческого. А заодно не на шутку разгневался, узнав, что Канг собирается поставить возле ворот статуи болотных упырей, тоже частых своих персонажей. Изворотливый Канг малость погрустил, но нашел выход: у ворот встали на страже статуи
лесной феи Адаланты, которую представляют в образе тигрицы с головой красивой девушки. Тут уж возражений от бискупа не последовало: считается, что феи стоят на равном удалении и от зла, и от добра. Редко, но делают людям добро, а вот с нечистой силой не водятся...
В точности как крыло Птицы Инотали, голова лесной феи прямо-таки сверкала, отполированная превеликим множеством касаний. Среди почитательниц Канга кружили разнообразные поверья: якобы, если погладить по голове Адаланту, обретешь умение изящной словесности, или будешь навсегда избавлен от происков нечистой силы, или разбогатеешь, или... Да множество поверий ходило — к чему Балле и остальные относились насмешливо...
Ворота закрыты, и возле них прохаживается зоркоглазый здоровенный сторож — случалось уже, что почитатели Канга пытались выцарапать на боках девы-тигрицы свои имена, а однажды темной ночью отбили у одной из статуй бронзовый хвост и скрылись с добычей, причем так и не были разысканы Сыскной Стражей ни они сами, ни хвост, так что пришлось у того же мастера делать новый (Балле добавил: ходят слухи, что за этим стояла некая придворная дама, в чьей спальне хвост теперь и висит на почетном месте рядом с полкой, на которой красуются все до одной книги Канга, трудами дамы оправленные в переплеты из лучшей гуфти и самого дорогого аксамита, украшенные исключительно красными самоцветами, — все знают, что любимый цвет Канга как раз красный, цвет крови, столь обильно льющейся на страницах его сочинений).
После второго кувшина Балле под хохот собутыльников рассказал еще Тарику: по достоверным сведениям, преданная почитательница пыталась залучить Канга в свою спальню, через верных людей обещая горсть алмазов и прельщая тем, что благодаря своим связям при дворе выхлопочет ему почетное звание Королевского Сочинителя. Однако любящий почести Канг и на это не повелся: дама годочками годится ему в мамаши да и страшновата собой...
Тарик прилежно встал последним в длинную очередь, тянувшуюся шагов на двадцать, уходившую в одну из калиток и упиравшуюся в небольшой домик светло-красного окраса, с темнопурпурной крышей. Впрочем, очередь продвигалась довольно быстро: из другой двери то и дело выходили с просветленными лицами читатели и читательницы, спешили к большому павильону тех же колеров.
Тарик от нечего делать разглядывал очередь. Мужчины и женщины, пожилые и молодые, одетые отнюдь не бедно. Дворян не видно, но точно известно: не так уж мало дворянок здесь появляются, наряженные Светлыми Цеховыми, а мужчины — Мастерами. В дворянском обществе все же считается неполитесным публично проявлять интерес к голым книжкам, а уж тем более приглашать на балы и приемы их сочинителей — даже самых знаменитых и носящих, подобно Кангу, дворянское звание. Благородные почитатели втихомолку говорят, что эту замшелую негласку пора поломать (приняли же в обиход при покойном короле дворянские платья с голыми плечами и подолами выше колен), но пока что торжествуют старинные традиции на этот счет...
Некоторое время Тарик от скуки развлекался тем, что пытался угадать по осанке, кто здесь переодетые дворяне, но потом оставил это занятие. С мужчинами проще: вон тот рыжий с бляхой Мастера-Печатника наверняка гербовый, у него совершенно дворянская хватка — правой рукой вольно отмахивает, а левой по привычке словно бы придерживает у пояса тяжелую шпагу. С женщинами гораздо труднее: встречаются, Фишта говорил, и такие особенно дорогие веселые девки, каких незнающий ни за что не отличит по платью и манерам от какой-нибудь графинечки... Девушек и женщин постарше здесь было добрых две трети, и вот с ними совершенно непонятно...
Когда настал его черед, Тарик оказался в небольшой светлой комнате, обитой красным штофом с черными силуэтами летучих мышей (говорят, бискуп сказал: «У себя в комнатах пусть хоть урыльник
в виде летучей мыши изладит и в рот ей писает, а на людях нечего всякую богомерзкую срамоту выставлять!»). За столом с изящными ножками в виде когтистых лап неведомого зверя (а может, сказочного чудища) сидел располагающий к себе человек ученого вида. Справа от него полудюжиной штабелей лежали новенькие книги Стайвена Канга, а слева красовался, как и предупреждали, высоченный план павильона, где ряды означавших стулья квадратиков были очерчены цветными линиями, а сбоку стояли большие черные цифры, означавшие плату в серебряных далерах. Тут же стоял слуга в малиновой ливрее, украшенной теми же летучими мышами.
Человек ученого вида (красный кафтан, но летучая мышь только одна, серебром на груди вышита) предупредительно осведомился:
— Что предпочитаете, молодой человек?
Тарик молча выложил на стол перед ним три далера. Обычное место, звавшееся «молчаливым», стоило далер, а первые полдюжины рядов, где можно задавать вопросы, были втрое дороже. Цены у них здесь, конечно, те еще, но Тарик сюда пришел не развлечения ради, так что приходилось раскошелиться...
— Что ж, посмотрим... — человек ученого вида повел карандашом по такому же печатному плану, лежавшему перед ним (часть квадратиков перечеркнуты). — О! Остались три места в первом ряду. Вас устроит какое-то из них?
— Любое, — сказал Тарик. Первый ряд — совсем хорошо...
— Извольте, — секретарь Канга (Тарик знал, что это один из секретарей) привычно вывел две циферки на листочке желтоватой бумаги, украшенном причудливым орнаментом и неизбежной летучей мышью (сама по себе памятка для почитателей), подал Тарику, осведомился: — Не желаете ли приобрести книгу с собственноручно выведенным именем творца? Всего три далера...
Ну, тут уж не облапошите! Никакого такого собственноручно выведенного имени. У Канга есть печатка в виде его разборчивой подписи, ее секретари на книги и шлепают. Нет уж, ищите другого дурака, а на улице Серебряного Волка их не водится...
— Нет, душевно благодарю, — сказал Тарик. — У меня уже есть, и не одна...
Секретарь явно был разочарован (получает долю с выручки, как иной Приказчик), но виду не показал и не захотел терять время на уговоры: очередь еще была длинная. Так что Тарик вышел в другую дверь и уверенно направился к светло-красному павильону, красивому и большому.
Снаружи не нашлось ничего, что бискуп счел бы «богомерзким», а вот внутри такового имелось в избытке. По стенам, обтянутым алой драпировкой, — золотые и черные силуэты и рисунки: летучие мыши, всякие чудища (частью из сказок, а счастью придуманные Кангом), черепа и шкилеты, листья, цветы и ягоды волчьей красавки, блеклого медлунца и закоморника (чаще других употребляются во всевозможных чародейных зельях) и еще всякие изображения, прекрасно знакомые читателям Канга, к каковым, безусловно, относился и Тарик. Многие их откровенно разглядывали, но Тарик особенно не таращился — ежели рассудить, он единственный, кто пришел сюда по делу...
А потому не пялился по сторонам, а проделал в уме нехитрые вычисления — у него это неплохо получалось, и план павильона он помнил отлично. По две дюжины мест в ряду, три дюжины рядов по далеру, полдюжины рядов по три далера да еще книги с «собственноручной надписью» вдвое дороже, чем в книжных лавках... Неизвестно, сколько расходится книг, но примерно можно прикинуть: они чуть ли не у каждого, а еще надо учесть, что подобные встречи бывают дважды в месяц... Вот и сами собой подворачиваются непочтительные мысли: хорошую денежку заколачивает на них Стайвен Канг, палец о палец не ударив. Тут завидки возьмут: это не в порту горбатиться...
У одной стены аккуратным рядком протянулась дюжина низких кушеток, обтянутых канаусом того же цвета, что и драпировки, с такими же изображениями (Тарик знал их предназначение), а впереди — овальный помост алого цвета с высоким креслом с гнутыми
подлокотниками, сплошь позолоченным. Позолота самая настоящая, не фальшивая. Кресло это Канг завел года три назад, когда через своих доверенных лиц пытался пустить в обращение якобы пожалованный верными читателями титул-негласку «король жутиков». Но и тут нашла коса на камень, вот сожаление. Король, не чуждый книгочейству и следивший за новостями из мира изящной словесности, об этих ухищрениях Канга узнал. И сказал придворным не сердито, но непреклонно:
— Передайте этому господину: испокон веков в Арелате был только один король, и эта традиция, надеюсь, сохранится и впредь...
Королевские слова быстро довели до сведения сочинителя, и Канг моментально отыграл назад, говоря, что это, мол, читатели проявили усердие по недомыслию, а сам он на подобные титулы и не посягал никогда и просит всех добрых верноподданных не усердствовать чрезмерно. Однако тем же манером подсунул другой титул, даже два: «певец сладкой жути» и «мастер страхов ночных», что монаршего неудовольствия уже не вызвало. Как и позолоченное кресло: король, будучи в хорошем расположении духа, изволил посмеяться и сказал придворным:
— Отрадно видеть, что мастера изящной словесности в моем королевстве благоденствуют так, что заводят золоченые мебеля...
Это тоже было быстро доведено до ушей Канга, на сей раз не испугавшегося, а возликовавшего. И вскоре появился очередной жутик — там справедливость восстановил некий умный и великодушный король, в котором сразу узнавался Дахор Четвертый. Однако никакой награды Канг не дождался — король и в самом деле был неглуп и на дешевую лесть не покупался. Болтали, что Канг намерен попробовать этот творческий метод (как называют эту ухватку сочинители) в приложении к новому королю, но пока что книги таковой не появилось, да и говорят, что Ромерик на любую лесть не падок совершенно — что на искусную, что на корявую — и относится к ней насмешливо...
Справа от Тарика оказалась личность неинтересная — пожилой лысоватый Аптекарь, державший на коленях сразу три книжки Канга, с невыразимым почтением взиравший на высокую двустворчатую дверь в глубине павильона, откуда должен был появиться Канг. Зато слева сидела прямо-таки очаровательная Школярка в форменном платьице с пятью золотыми совами (похоже, годовичок Тарика). И яблочки налитые, и ножки стройные... В другом случае Тарик непременно постарался бы подкараулить ее после встречи и попытался познакомиться, но нынче его мысли занимала некая гаральянская девчонка, гулявшая сейчас с Байли по королевскому зверинцу. Так что темноволосая кареглазка его всерьез не заинтересовала, все же далеко ей до Тами при всей ее красоте...
Слышно было, как захлопнулась широкая дверь в павильон, — значит, зал полон, наверняка заняты все места. Однако минута тянулась за минутой, как стайка неспешных черепахиусов, а сочинитель все не появлялся, и это тоже входило в творческий метод — чтобы публика как следует прониклась. И она прониклась: Тарик не разглядывал своих соседей, но самые ближние, Аптекарь и кареглазая Школярка, уставились на дверь с одинаковым выражением лиц, в которых было что-то от восторженного ужаса. Ему самому передалось общее напряжение, витавшее над залом.
Дверь распахнулась неожиданно. Обе створки отворил еще один человек ученого вида, остановился от двери в трех шагах. Следом вышли двое осанистых, но с простоватыми лицами, встали по обе стороны двери, держа фанфары, блистающие, будто отлитые из чистого золота, слаженно вскинули их к губам и затрубили так, словно оказались в чистом поле за городом. Еще шестеро вышли цепочкой и застыли у кушеток. Все одеты в вишнево-алый аксамит, разве что золотого шитья поменьше, чем у секретаря: парочка летучих мышей, парочка пауков, черепов...
Повисла напряженная тишина. Казалось, урони кто на пол носовой платок — загрохочет как черепица. Старательно готовивший себя к ремеслу матроса, Тарик все же вырос в семье лавочника
и с малолетства наслушался разговоров папани с родственниками и приятелями о торговых делах, а с некоторых пор сопутствовал отцу в поездках и не раз был свидетелем долгого искусного торга. И потому подумал с нешуточной уважительностью лавочника: что ж, за свои денежки публика получает впечатляющее зрелище, сочинитель, даром что пьет чуть не ведрами и совращает юных девиц с потрясающим размахом, умеет продать свой товар с наибольшей выгодой. Будь он торговцем, высоко бы взлетел...
Секретарь выбросил руку и торжественно возвестил среди гробовой тишины:
— Почтенные горожане, внемлите! Певец сладкой жути, мастер ночных страхов... — Он выдержал паузу, как опытный лицедей, и воскликнул на пределе человеческого голоса: — Стайвен Канг!
Зал грянул такими аплодисментами, что Тарик невольно взглянул вверх: показалось, сейчас обрушится потолок. Нет, выдержал... Однако фанфар не слышно было. За спиной Тарика сразу в нескольких местах в аплодисменты вплелись девичьи визги и бессвязные выкрики.
И появился мастер ночных страхов. Он величаво вышел из распахнутой двери и направился к помосту, где прочно утвердился в золоченом кресле, гордо подняв голову. Он был внушителен и великолепен в тяжелой мантии вишневого цвета, украшенной множеством пауков и летучих мышей. На его шее на толстой цепи, которую не порвал бы и самый злющий кобель, висел золотой череп без верхушки, из коего наискось торчало золотое перо, — ну да, именно такая чернильница красуется у него на столе, повернутая мертвым оскалом к сочинителю, и в ней налиты красные как кровь чернила...
Тарик тоже старательно захлопал — и чтобы не выделяться из толпы, и воодушевленный общим подъемом. Визжали девицы, Аптекарь по правую руку от Тарика, едва не падая со стула, подался вперед со столь одухотворенным лицом, словно узрел святого Бенульфа, шагающего, как посуху, над глыбью Коногельских болот.
Школярка выглядела так, словно какой-то молодой ухарь ублажал ее ухваткой, известной как «проказливый язычок».
Сзади послышался какой-то шум. Секретарь подобрался, словно сделавший стойку на затаившуюся птицу охотничий пес, показал рукой — и туда бросились служители. Понесли к кушеткам трех девиц, упавших от волнения в обморок; сноровисто, без малейшей суеты уложили удобно, достали флаконы с нюхательными солями. Слабовато сегодня, непочтительно подумал Тарик, — в иную встречу, рассказывают, все до единой кушетки бывают заняты, как койки в хорошем веселом доме...
Когда стало ясно, что больше упавших в обморок не будет, Канг простер руку, требуя тишины, и она покатилась по залу, словно круги от ухнувшего в спокойную воду булыжника. Стала столь алмазной, что шаги пробежавшего из угла в угол таракана показались бы конским топотом.
Стайвен Канг начал речь. Он говорил про то, что страх, быть может, даже более сильное чувство, чем любовь, голод и жажда: даже неразумные создания способны испытывать страх, забывая ради него о любви, голоде и жажде, что же говорить о человеке — венце творения, наделенном Создателем бессмертной душой? Говорил, что страх сопутствует человеку от рождения и до смерти, принимая разнообразнейшие формы, виды и обличья. О том, что сам он смертельно боится пауков и в доме у него есть особый слуга, только тем и занятый, что денно и нощно высматривает, не пробрался ли куда паук.
Речь его текла плавно, как широкий ручей по ровному дну, он ни разу не запнулся, не помедлил, не подыскивал слова — ну конечно, давно зазубрил наизусть, как прилежный Школяр, выезжающий на прекрасной памяти. И все равно это было интересно, в другое время Тарик непременно заслушался бы, — но сейчас это ничем помочь ему не могло. Очень быстро он потерял нить и не мудрствуя разглядывал певца сладкой жути.
Менее всего тот походил на виршеплета или сочинителя с парадных портретов, скорее уж на преуспевающего торговца — щекастая
одутловатая физиономия, маленькие глазки (если вовсе уж непочтительно, то их можно назвать и свинячьими), реденькие волосы, полусъеденные обширной лысиной, оттопыренные уши. Впрочем, к этому надо отнестись с пониманием: уж Тарик-то знал. В Шко-лариуме среди других портретов висит изображение великого арелатского виршеплета, славного и пьесами в виршах, которые представляют в лучших театрах вот уже двести лет. Великий Тародор Науч изображен стройным юношей с буйными кудрями, но худог Гаспер еще в прошлом году показал Тарику гравюру и заверил, что она сделана с прижизненного портрета. Совсем другой человек предстал: толстяк пожилых лет, почти лысый, с редкой бороденкой. Он и в юности, добавил Гаспер, не мог похвастать ни стройностью стана, ни буйством кудрей. И это далеко не единственный пример. Просто так уж заведено: знаменитых людей, чем бы они ни прославились, большей частью изображают гораздо пригляднее, чем они были в жизни. Этак и Канга годочков через полсотни нарисуют писаным красавчиком («если только не забудут к тому времени напрочь», — хмыкнул Балле)...
Ага, завершилось не такое уж долгое пастырское слово (прости, Создатель и все святые, за такое вольнодумное сравнение!), Канг, откашлявшись, бархатным голосом возвестил:
— Задавайте вопросы без стеснения, друзья, ибо вопросы ваши — хлеб в голодную пору и живительная влага в великую сушь, та тучная почва, на которой произрастают мои творения...
Последовало короткое молчание — должно быть, многие пытались превозмочь робость. Неожиданно вскочила кареглазая соседка Тарика и звенящим от волнения голосом сказала:
— Может быть, вопрос прозвучит глупо, так что заранее простите. Мастер, действие ваших гениальных книг очень-очень редко происходит в столице, вообще в больших городах. Наоборот, в городках совсем маленьких, а то и в деревнях, дебрях и чащобах. Есть ли здесь потаенный смысл?
Стайвен Канг, оглаживая масленым взглядом ее фигурку снизу вверх и сверху вниз, ответил, как показалось Тарику, живо и охотно:
— Ну что вы, красавица, вопрос вовсе не глуп и делает честь вашему молодому уму. Понимаете ли, жизненный опыт давно привел меня к выводу: в больших городах — в наших каменных чащобах — почти что и не осталось Пугающего Зла, Нелюдских Страхов: они исчезли, как исчезает под весенним солнышком снег (тебя бы к нам на улицу Серебряного Волка, непочтительно подумал Тарик). А вот в маленьких городках, где гораздо меньше камня и всяких новых придумок, где люди часто живут как их далекие предки в незапамятные времена, не в пример больше таится по углам того Зла, с которым мне самому приходилось сталкиваться, под самыми безобидными личинами скрывавшегося до поры и наверняка таящегося еще и теперь...
Пожалуй, это и для Тарика было интересным. К сожалению, певец сладкой жути тему развивать не стал. Умильно таращась на кареглазку, Канг сказал без тени скуки:
— Если вы всерьез интересуетесь этим, девичелла, быть может, останетесь после нашей встречи, чтобы я вам рассказал гораздо обстоятельнее и подробнее об этих интереснейших вещах?
— С превеликим удовольствием, мастер, — зардевшись, ответила кареглазка и села на свое место после плавного жеста Канга.
Тарик хохотнул про себя: наслышаны, как же. Очень быстро эта дурешка окажется в спальне Канга, где певец сладкой жути ее обстоятельно и подробно познакомит отнюдь не с таящимися по глухим местам страхами. И ведь ухитряется как-то обставлять все так, что такие вот дурехи уступают ему во всем и никогда никому не проболтаются. Вроде бы для них, если окажутся невинными, у Стайвена Канга есть даже особый подарок: немаленький золотой паук с глазами из самоцветов. Впору повторить вслед за студиозусом Балле: вообще-то, нужно проявить здоровую мужскую зависть — хорошо устроился, шельмец...
Тарик тут же отогнал легкомысленные думы, усмотрев великолепную возможность узнать то, за чем пришел, — пока никто не опередил с вопросом. Вскочил, голос и в самом деле дрожал от некоторого волнения:
Поделиться книгой: