Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Зачарованное озеро - Александр Александрович Бушков на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Вот уж за кого я себя никогда не выдавал, так это за покорителя, а уж тем более разбивателя девичьих сердец, тем более неопытных...

— А хотелось бы таким быть? — прищурилась Тами. — Вот честно-честно?

— Тебе правду?

— Желательно.

— Вот тебе правда: я не знаю, — сказал Тарик искренне. — Был помоложе, о чем-то таком мечтал, как все мальчишки, а потом понял, что это счастья, очень может быть, и не принесет...

— Ох, как ты умудрен жизненным опытом! Мне, юной и невинной, даже страшноватенько с тобой... — сказала Тами с тем наивным видом, какой у нее, Тарик уже понял, укрывал насмешку (беззлобную, правда). — Тарик, не сердись на меня, пожалуйста. Язычок у меня без костей, мне это столько раз говорили, а иные, что пробовали ухлестывать, не на шутку пугались и шарахались, шестой дорогой обходили... Ты не обиделся?

— И не подумал, — сказал Тарик. — Кажется, я уже привык к твоему язычку...

— А хотел бы все же быть записным разбивателем сердец?

— Говоря по совести, как-то не особенно, — сказал Тарик. — Это может и боком выйти... Как у графа Стампара...

— Это кто?

— Не читала «Очарованный мрамор» Стайвена Канга?

— Я его вообще не читала, — призналась Тами. — Нет, жутики иногда почитываю, но до Канга руки не доходили, то одно отвлекало, то другое... А что там?

Идти до моста было еще далеко, и было время рассказать.

Граф Стампар, молодой отпрыск знатного рода, однажды спас на лесной тропинке старушку от двух разбойников. Это, надо сказать, далось ему без особого труда: хлипкие были разбойнички, одно название, коли уж позарились на гуся в корзинке, которого старушка несла продавать в соседнюю деревню. Припустили в чащобу быстрее диких кролов, едва граф поскакал к ним с грозным криком и обнаженной шпагой. Однако для старушки гусь был немалым достоянием, и она, кроме горячей словесной благодарности, вознаградила самым неожиданным образом: призналась, что она колдунья, и обещала исполнить одно-единственное желание избавителя.

О таком граф читал только в сказках и признался вслух, что не верит в колдуний, коих никогда не встречал на грешной земле. Ничуть не обидевшись, старушка заявила, что не раз сталкивалась с людским недоверием и прекрасно понимает: слова сами по себе — пустой звук, ничего не значат и не доказывают. И в подтверждение того, что не врет и не шутит над проезжим, рассказала ему кое-что, о чем граф знал совершенно точно, был осведомлен он один на всем белом свете. Мало того: показала кое-что необычайное, и тут уж поневоле пришлось поверить, что все так и обстоит, как она уверяет. И заключила: мой благородный избавитель, я с превеликой охотой и горячей благодарностью выполню одно-единственное ваше желание, и оно останется с вами навсегда. Конечно, оно должно быть в пределах разумного...

Вот тут граф призадумался не на шутку. Как у всякого человека, у него было немало вполне разумных желаний, от жгучих до не таких уж налегающих... но что же поделать, какое одно-единственное выбрать из множества?

Богатства ему хватало, у него имелось богатое поместье. Как очень многие люди с двумя перьями на шляпах, он был заядлым игроком, любил делать ставки на конских состязаниях, частенько и в веселые дома заглядывал, и крутил вполне благородные романы по всем правилам дворянских установлений. Однако знал некую меру (отчего многие ему откровенно завидовали), и риск промотаться ему не грозил. А из поединков с соперниками в любви (а то и мужьями-рогоносцами) выходил благополучно, с легкими ранами. Одним словом, вроде бы все в жизни складывалось удачно.

И тем не менее... Как говаривал один из его друзей, нет такого мужчины, который бы посчитал, что в его жизни было именно столько женщин, сколько ему хотелось. А если учесть бесполезную осаду пленительной хозяйки особняка на улице Трех Добродетелей...

Немного подумав над облачением желания в ясные словеса, он спросил старушку:

— А можешь ли ты, старая, сделать так, чтобы все женщины в нашем мире проникались ко мне любовью и ни одна не отказывала?

— Ничего трудного, мой избавитель, — ответила старушка, лучившаяся добротой и благостью. — С радостью исполню...

Дунула, плюнула на все четыре стороны света, с молодым проворством три раза крутанулась волчком, по кронам ближайших деревьев пронесся словно бы порыв грозового ветра, на несколько мгновений замолкли беззаботно щебетавшие допрежь лесные птахи — и старушка растаяла как не бывало...

А граф остался в тягостном замешательстве: он нисколечко не сомневался теперь, что встретил колдунью, глупо было бы теперь сомневаться — но как узнать, что его желание исполнилось, если он стоит в полном одиночестве, если не считать храпящего коня, на тропинке в лесной глуши?

И уже через пару часов он убедился, что старая колдунья не обманула. В град-столицу он возвращался обычной дорогой, где стоял постоялый двор «Приют путника», — его молодую очаровательную хозяюшку граф тщетно осаждал второй месяц... Увы, красотка оказалась тверда, как сталь или алмаз. Говорила, что она, представьте себе, верная жена и главную женскую тайну раскрывает только для мужа. Что графа особенно злило — муженек ее был годов на двадцать старше, лысоват и скучен, как таблица цифирных вычислений. Умение графа покорять женские сердца, все его отточенное богатое красноречие не действовали совершенно, а когда он решил зайти с другого конца и не особенно тонкими намеками обещал, что осыплет золотом, красавица, задрав носик и презрительно фыркнув, заявила: если услышит такое еще разочек, залепит пощечину без оглядки на его древний герб.

Граф давно уже посещал постоялый двор из чистого упрямства — и вот теперь остановился там на ночь, хоть до столицы было каких-то полчаса рысью: соврал, что конь его заморился в дальней поездке, а сам он бесовски проголодался и устал.

Вечерком в общей трапезной перекинулся с красоткой какой-то парой слов, даже без потаенного куртуазного смысла... а поздним вечером она пришла к нему в нумер, и блаженство тянулось до рассвета.

Не обманула старая колдовка!

И началась у графа беспечальная жизнь. Все, на ком он останавливал взор (и простые горожанки, и благородные девицы, и дамы, в том числе всем известные как женщины самых строгих правил), очень быстро откликались на его речи самым приятным образом, так что пришлось, подобно многим повесам, снять небольшой уютный домик на окраинной тихой улочке и превратить его в гнездышко любви пылкой. Всего через неделю там побывала та самая неприступная красавица с улицы Трех Добродетелей, чей супруг, по общему мнению, был из тех счастливцев, чье чело никогда не будет украшено сомнительным украшением, без насмешки смо

трящимся лишь на лбу лесного оленя... Однако ж украсилось, да еще как развесисто!

Вот только прошло не более двух недель, и жизнь графа стала не такой безоблачной — точнее говоря, и не безоблачной вовсе...

Когда ему стали выражать симпатию теми самыми не особенно тонкими намеками ничуть не привлекавшие его придворные дамы в возрасте, это еще можно было пережить, хотя иные из них оказались бесовски навязчивыми, порой выходя за рубежи приличий. Но когда так же стала себя вести ее величество королева, супруга здравствующего короля, никогда прежде не замеченная в игривом поведении, годившаяся ему едва ли не в бабушки и, положа руку на сердце, крайне уродливая собой (король на ней женился в видах высокой иноземной политики и с момента венчания искал радостей на стороне, что ему не составляло ни малейшего труда)... Вот это было гораздо хуже и жизнь осложнило изрядно — королева вела себя, словно Школярка, влюбленная в красавца гвардейца, о чем доброжелатели, коими кишит любой королевский дворец, быстро донесли его величеству, а тот исполнился тихой неприязни к графу — разумеется, не от мужской ревности, которой неоткуда было взяться, а из обыкновеннейшего оскорбленного чувства собственника, свойственного в равной степени и бакалейщику, и королю. Существенная разница в том, что это чувство у бакалейщика не принесло бы графу ни малейших неприятностей, а вот у самодержца... Что тут вдумчиво объяснять!

Времена стояли самые что ни на есть просвещенные, король ничуть не походил на иных предков, тиранов и самодуров, так что графу не грозила ни плаха, ни кандалы — но от этого не легче. В любой миг (и шепотки об этом уже поползли) король мог, положив руку графу на плечо, промолвить со всем расположением:

— Господин граф, вы последнее время выглядите скверно, и это меня беспокоит — невыносимо было бы для нас для всех, одолей тяжелая хвороба отпрыска столь славного и древнего рода... Придворные лекари в один голос уверяют, что все дело в столичном воздухе, ставшем для вас едва ли не отравой. Ради вашего же блага,

как ни печально нам всем с вами расставаться, дружески вам советую нынче же отправиться в ваше дальнее имение и оставаться там, пока здоровье ваше не поправится...

Вот и все. Останется только душевно поблагодарить его величество за доброту и отеческую заботу о здоровье — и собирать пожитки, чтобы как можно быстрее пуститься в дорогу, в деревенскую глушь в нескольких днях пути от столицы. И уныло там сидеть, помаленьку обрастая мохом, до кончины короля — а он еще не стар и крепок здоровьем. «Дружеский совет», всем прекрасно известно, — категорический приказ, высказанный с милостивой улыбкой ласковыми словесами. Для блестящего дворянина, не мыслящего жизни вне столицы, принятого с юных лет при королевском дворе, — участь хуже плахи. Иные особо впечатлительные и слабодушные, оказавшись на таком вот «лечении», очень быстро собственными руками обрывают нить своей потерявшей смысл и вкус жизни...

А там жизнь стала вовсе уж безотрадной. Не только во дворце, но и на улицах графа стали непринужденно останавливать горожанки самых разных годочков, от Школярок до почтенных матрон (и старух, Создатель, и старух!), выражавшие свою симпатию и не особенно уклончивыми словесами объяснявшие, чего хотят от графа, — а хотели они одного, легко догадаться...

Граф укрылся было в том самом уединенном домике со старым слугой, от которого, безусловно, не стоило ждать женских поползновений, но там вечером объявилась королева в платье простой дворянки, под густой вуалью (неслыханное доселе для ее величества поведение!), и граф был натуральным образом изнасильничан под угрозой состряпать против него фальшивое дело о заговоре с покушением на цареубийство, что в самом лучшем случае означало вечную ссылку на далекие Вируленские острова, а в худшем — понятно что...

Вернувшись в свой городской особняк, граф душевного спокойствия не обрел, наоборот, жизнь стала вовсе уж безрадостной. Горячей любовью к нему воспылали и неразумные твари женского

пола. Хвала Создателю, они не добивались того же, что многочисленные обожательницы всех сословий, в одночасье неимоверно возлюбившие графа, но чувства свои выражали бурно и пламенно: лошади (от извозчичьих до верховых дворянских) бросались к нему, даже будучи запряженными в экипажи, габары и кареты, тыкались мордами, к величайшему удивлению хозяев, а голубицы норовили сесть на плечи и на голову, вились над ним стаями, воркуя и гугукая.

Граф перестал появляться на улице, но никакого облегчения измученной душе это не принесло. На собственную псарню нельзя было и носа показать — охотничьи собаки бросались к нему всем гамузом, натуральным образом с ног сбивали, облизывали от пяток до головы (к нешуточному изумлению взиравших на это кобелей). И, будучи заперты снаружи, рвались изгрызть дверь и вырваться на свободу, горестно завывали. Окрестные кошки день и ночь валялись на графском крыльце, мяукая, как казалось расстроенным чувствам графа, сладострастно и призывно, и всеми путями пытались проникнуть в дом, а потом к ним присоединились и уличные собаки, причем собаки и кошки вопреки извечной вражде как-то ухитрялись мирно уживаться во дворе и даже совместно — можно сказать, плечом к плечу, — перемешавшись, отбивались от пытавшихся их прогнать слуг. Слуги, все до одного покусанные и поисцарапанные, стали чуть ли не в голос говорить, что дело тут нечисто и надо бы сходить в ближайшую церковь за священником...

Верующим граф был нерадивым, к пастырскому слову ходил раз в год, потому что реже было бы вовсе уж неполитесно, на очищении души не появлялся с юных лет, когда начал веселую охоту на прекрасный пол, — очень уж неодобрительно к ней отнесся священник, и граф вспылил, сказал, что ноги его там не будет (ну, такое именно поведение было свойственно большинству дворян, так что он ничуть не выглядел изгоем или, того хуже, еретиком).

Граф отправил дворецкого, вручив ему увесистый кошелек с золотом — пожертвование на церковь. Вскоре пришел священник,

обошел дом снаружи, читая какие-то молитвы и брызгая святой водой. Сказал, что провел церемонию по всем правилам, даже слишком — от уважения к щедрому жертвователю! И удалился с чувством исполненного долга. Не помогло: собак и кошек только прибавилось, и половина слуг из тех, что были не кабальными, а вольными, сбежала, прихватив самые немудреные пожитки, наспех увязанные в узлы, и пренебрегши недоплаченным жалованьем. Впрочем, и несколько кабальников ударились в бега — впервые от графа сбежали его кабальники, коим он был хозяином требовательным, но уж никак не жестоким угнетателем...

В совершеннейшем расстройстве чувств граф прискакал в ту деревню, откуда, по ее словам, шла на базар к соседям старушка. В тех местах он охотился не первый год, останавливался обычно у старосты и был с ним щедр, так что рассчитывал на помощь в отыскании старухи, перед коей собирался, наплевав на дворянское достоинство, пасть на колени и молить об избавлении.

Сначала староста недоуменно пожимал плечами и клялся всем, что считал святым: отвечавшая описанию старуха никогда в деревне не жила, кого хотите спросите, ваше сиятельство... Потом все обернулось еще любопытнее: староста словно бы понял, в чем тут дело — полное впечатление, что осенило его, — и замкнулся. Вроде бы перепугавшись, стал отделываться односложными ответами, повторяя все сказанное. Зная мужицкое упрямство, граф не настаивал, тем более что вокруг избы стали, к изумлению сельчан, собираться собаки и кошки, а кобылка старосты вырвалась из конюшни и, как ни пытался ее загнать назад Старостин батрак, стояла у крыльца, ржала словно бы призывно, тоскующе...

Граф побыстрее уехал. Осененный догадкой, он остановился на ночь на том самом постоялом дворе, благо близился вечер, — и к нему, едва стали отходить ко сну, с превеликой охотой пришла молодая хозяйка (она была крестьянской дочкой из этих мест, к тому же по роду занятий знала об округе и ее делах гораздо больше простых землеробов).

Пришлось сначала потратить немало времени на ублажение охваченной самой пылкой страстью красотки — впервые в жизни графу это, на его взгляд, самое подобающее и приятное мужчине занятие не доставило ни малейшего удовольствия, впервые в жизни он нетерпеливо ждал, когда все кончится, — а красотка, наоборот, была неутомима и требовала все новых ласк...

Наконец угомонилась, и граф приступил к осторожным расспросам, обиняками, словно бы скучающе: рассказал ему, дескать, кто-то, что есть в здешних местах такая колдовка, вот ему и стало любопытно — а вдруг попадется навстречу, когда он в очередной раз будет блуждать по лесам? И чего от нее тогда ждать?

Ничуть не удивившись, красотка поведала: ну как же, есть в здешних местах такая добрейшая на вид старушка, о коей она слышала с детских лет. С незапамятных времен попадается навстречу одиноким путникам обоего пола и всех сословий на лесных тропинках и, если кто окажет ей услугу или просто приглянется, исполняет его самое заветное желание — одно-единственное. И нисколечко не меняются с бегом лет ни сама она, ни ее наряд, ни гусь в корзинке. Имени ее никто не знает, она его никому не сказывала, а в качестве местожительства всякий раз называет ближайшую к месту встречи деревушку, каждый раз другую. Поскольку люди с давних пор привыкли давать названия всему на свете, старуху кто-то в те самые незапамятные времена прозвал Бродячей Гусятницей, так и прижилось.

Знающие люди говорят, что она не связана ни с нечистой силой, ни с черным колдовством, но иным от этого ничуть не легче. То ли предназначение у нее в нашем мире такое, то ли любит она пошутить жестоко. Ежели облагодетельствованный сумел свое желание выразить в виде, не допускающем двойного толкования, простом и недвусмысленном (скажем, найти горшок с монетным кладом или сделать так, чтобы за него пошла отвергавшая его прежде девушка), — так и выйдет, человеку не будет ровным счетом никакого вреда, одна радость: и монеты окажутся не фальшивыми,

и супружеская жизнь будет протекать гладко (ну, а если и случатся какие невзгоды, то не чаще, чем это бывает в обычных браках).

А вот если человек свое желание высказал как-то не так, упустил что-то очень существенное, не обговорил иных важных подробностей — жди беды. Заветное желание исполнится совсем не так, как мечталось пожелавшему, отчего получатся одни напасти, заставляющие иных кончать с собой, не в силах вынести череды сюрпризов, иногда самых жутких. И ничего тут не переделаешь — как ни бродили иные по лесу днями, неделями, месяцами и даже годами, никому и никогда не удавалось встретить Бродячую Гусятницу вторично, раз в жизни она показывается...

И красотка рассказала два не особенно давних случая. Один смотрелся, пожалуй что, откровенно смешно, а вот второй оказался настолько осложнившим жизнь, что «облагодетельствованный», не сумевший подыскать нужные слова, в конце концов повесился на вожжах в собственной конюшне, не в силах больше выносить того, что на него обрушилось...

Тут граф мысленно взвыл, понявши свою оплошность. Следовало уточнить, что желание касается лишь человеческих особ женского пола (и, как теперь ясно, добавить, что эти особы должны быть молоды и красивы). Графу не пришло в голову, что кобылы, суки, кошки и голубицы тоже женского пола...

Он не успел подумать ни о чем вытекающем из обретения печальной правды. Дверь распахнулась, и в нумер ворвался хозяин постоялого двора с топором наперевес, растрепанный, пылавший жаждой убийства, — далеко не все рогоносцы смиренно переносят известие о появившемся на лбу невидимом и неощутимом, но позорном украшении, иные в таких случаях обрушивают всю ярость на неверную супругу, а иные — и на того, кто этим украшением наградил...

Судя по выкрикам обманутого мужа, он относился ко второй категории. И первым делом молодецким ударом перерубил пополам, вместе с ножнами, шпагу, оставив графа совершенно

безоружным — тот второпях не захватил с собой ни кинжала, ни, что горестнее, пистолетов. Знал, что есть рукопашная борьба, позволяющая умельцу отбиться даже от вооруженного топором противника, но сам ничем таким не владел.

Тут уж было не до дворянской чести — только бы ноги унести от неминучей смертушки... Прекрасно просто, что окно оказалось за спиной не ревнивца, а графа, к тому же было распахнуто настежь по причине жаркого лета и духоты. Граф в него и выпрыгнул незамедлительно — голый, как вырвавшийся из лап жестокосердных кредиторов должник, если не считать прочно сидевшего на пальце фамильного перстня. И опрометью кинулся в конюшню, чудом не споткнувшись о дворовую собаку, кинувшуюся выразить ему свою горячую любовь. И услышал за спиной жуткий, тут же оборвавшийся женский вопль, не оставивший никаких сомнений, что в нумере произошло. Вмиг отвязал недоуздок, взлетел на спину неоседланного коня и выехал из конюшни в тот самый момент, когда на крыльце показался хозяин с окровавленным топором. Разумеется, не было времени отворять ворота, но забор был невысоким, и великолепный конь легко его преодолел...

Наездником граф был отменным, а потому удержался охлюпкой на спине пущенного карьером горячего коня. Десяток майлов до столицы преодолел быстро. Еще толком не рассвело, и прохожих на улицах не было, если не считать ночных стражников, мимо которых граф пролетал как вихрь, так что они не успевали ничего сообразить. И добрался до своего особняка благополучно...

Решил запереться в доме (предварительно оставшиеся при нем слуги приложили много трудов, чтобы выгнать с дюжину собак и кошек, прорвавшихся в особняк за графом). Легче от этого не стало. Добавились птицы. Неисчислимые стаи голубиц и ворон летали за окнами так, что в комнатах становилось темно как ночью, разгуливали по широким подоконникам, стучали клювами в стекла. Не подлежало сомнению, что все они были женского пола... а вскоре к ним добавились и те птицы, что обычно обитают вдали от города: всевозможные сойки, иволги, дикие утки и даже совы,

как-то долетевшие вслепую при дневном свете. Птиц уже никто не пытался отгонять, слишком много их слетелось...

Граф прекрасно понимал, что по городу уже идут пересуды, и вскоре слухи, как это обычно бывает, разрастутся до невероятных размеров, щедро расцвеченные самыми буйными выдумками. Что ему делать и как спастись от этаких бед, он решительно не представлял. От отчаяния велел принести полдюжины кувшинов вина, вскоре провалился в спасительный пьяный сон, полное забытье, но и это со временем проходит. Все усугубилось еще и тем, что добавились похмельные терзания, неимоверно усиливавшие страхи, тревоги и безнадежность...

Никогда не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. В бытность студиозусом граф почитывал ученые книги (признаться, главным образом даже не для того, чтобы блеснуть на испытаниях, — хотелось произвести впечатление на иных девиц, любивших вести, хоть и недолго, умные разговоры о «высоких материях»). Тогда ему и встретилась где-то эта фраза среди рассуждений о превратностях судеб человеческих. Граф над ней посмеялся с вершины юношеской самонадеянности — а теперь вспомнил...

Вскоре произошло вовсе уж запредельное. На втором этаже стояла статуя то ли лесной феи, то ли просто беспутной красавицы: беломраморная обнаженная девушка в игривой позе с цветком кувшинки в руке и наивно-порочной улыбкой. Давным-давно ее высек для прапрадедушки графа очень знаменитый в те времена ваятель. По семейным легендам, она изображала последнюю любовницу предка — простую горожанку, но ослепительно красивую и невероятно ветреную (именно из-за нее тот смертельно пронзил себя кинжалом, когда прелестница ушла от него к морскому капитану).

Так вот, эта статуя и вошла ночью в спальню графа — и заявила ему, что пылко и беззаветно его полюбила и не будет ей покоя, пока граф извечным способом не ответит на ее любовь...

При одной мысли, как будет все выглядеть, если он извечным способом ответит на любовь мраморной статуи, графу стало дурно. И когда статуя стала к нему подступать не на шутку, граф попытался

разбить каменную голову фамильным золоченым подсвечником на полдюжины свечей (те давно вышли из употребления, но огромный светильник великолепной работы украшением спальни стоял в углу и порой зажигался по прихоти очередной посетившей графа легкомысленной красавицы).

Руки дрожали, ноги подкашивались, и граф промахнулся. И беломраморная красавица, оскорбленная тем, что ее любовь отвергли, графа задушила...

Вот эту жуткую историю Тарик и рассказал, не ударяясь в излишнее многословие и выделяя самые страшные места. Опыт был изрядный: с незапамятных пор еще не научившиеся читать Недоросли любят рассказывать друг другу всевозможные страшные истории и городские легенды. Особенно часто это происходит зимними вечерами, в непогоду, когда за окнами бушует снежная метель и в завываниях ветра легко услышать голоса страшных сказочных тварей, привидов и беспокойных покойников. Тарик когда-то приобрел в этом немалое мастерство, они в ватажке до сих пор, бывало, предавались этой детской забаве — на старой мельнице, в темные непогожие вечера, когда в окна летят порывы снега, голуби гугукают как-то особенно зловеще-многозначительно, а за каменными стенами порой раздаются таинственные звуки, какие вполне могут издавать чудища из Серой Крепости...

— Жуть какая, — сказала Тами ничуть не испуганно (ну чего бояться в белый день на людной улице!). — Тем и кончилась книжка?

— Ага, — сказал Тарик. — Перед его гаснущим взором что-то там пронеслось, и все погасло... Что-то вроде того.

— Жаль, — сказала Тами, о чем-то старательно задумалась, и ее личико исполнилось того самого смешливого лукавства, заставлявшего сердце Тарика колотиться быстрее. — Ты только представь, как выглядели бы его похороны. К траурной процессии со всех сторон сбегаются лошади, не слушающиеся вожжей и уздечек, собаки и кошки. А небо над городом застилают неисчислимые стаи птиц, городских и залетных... Представил?

Тарик представил — и поневоле прыснул.

— И насчет мышек твой Стайвен Канг крупно недодумал, — продолжала Тами. — Мышки в любом доме обитают во множестве, даже в королевском дворце, и уж их-то это никак не обошло бы. Сидит граф за очередным кувшином горестно, а из углов ка-ак хлынут влюбленные мышки... Пищат сладострастно и призывно, по ногам карабкаются, в штаны лезут с игривой целью. Пожалуй, это пострашнее влюбленных лошадей будет...

Тут уж Тарик расхохотался во весь голос — хорошенькая картина представала мысленному взору...

— Долго еще идти?

— Ну, большую часть пути уже прошли. Но еще шагать... Устала?

— Да нет, с чего бы вдруг? Просто кто-то завлекательно обещал вирши...

Что ж — раз это, по заверениям знающих толк людей, девчонкам страшно нравится... Не зря же так старательно весь вчерашний вечер сидел, как над учебником, над книжкой некоего Митраля Тубара!

— Ну вот, — сказал Тарик.

Живу, и гибну, и горю дотла, я замерзаю, не могу иначе — от счастья я в тоске смертельной плачу, легка мне жизнь, легка и тяжела...

— Красиво, — посмотрела Тами серьезно. — А дальше? Забыл?

— А это все, — сказал Тарик. — Короткий такой вирш, но был самым первым, вот и запомнился...

— Элегия, — сказала Тами.

— Что? — искренне не понял Тарик.

— У иных виршей есть свои названия, — без тени чванства познаниями объяснила Тами. — В точности как у песен — балладино, романсеро, крикушки18... Такие иногда называются элегиями.

18

Крикушки — частушки.

— Ну, красиво, — сказал Тарик и, как часто обстояло с учеными словечками, постарался его запомнить, чтобы ввернуть при случае в подходящей компании.

— А еще вирши знаешь?

— Конечно, — сказал Тарик.

А на улице — дождь, дождь.

Между нами все — ложь, ложь.

И что любишь ты — лжешь, лжешь.

И цена тебе — грош, грош.

Аля тебя это — смех, смех.

Вечно буду неправ я.

Между нами не год — век.

Между нами не сон — явь.

Только все это — блажь, блажь.



Поделиться книгой:

На главную
Назад