Там, где дым

– Не имею понятия.

– Позвони, – попросила она. – Может, выпьем. То есть когда ты будешь не на службе. Мой телефон: [phone]. Легко запоминается. Как думаешь, запомнишь?

– Запомню, – уверенно заявил я.

– Готова поспорить, что у тебя очень цепкая память. Не забудь, ладно? 555-23-68. Даже если освободишься очень поздно, все равно можешь позвонить. Вдруг тебе захочется выпить после тяжелого трудового дня, кто знает? Я буду ждать.

– Еще раз спасибо, – сказал я.

Глава 3

Желая найти Роду Гибсон, вдову пропавшего покойника, я отправился по адресу, который дал мне Абнер. Искомый дом оказался в ряду богатых особняков, что расположились поблизости от пяти университетов нашего города и всего в десяти кварталах от похоронной конторы. Я дважды объехал вокруг квартала, прежде чем нашел место для парковки. Моя машина – «Мерседес-Бенц» 450SL, 1973 года выпуска, подарена мне немецкой графиней, которой я помог вернуть бриллианты на 700 000 долларов, похищенные из ее гостиничного номера. Оставляя машину на городской улице, я не запираю ее. Рулевое колесо фиксируется, когда вынимается ключ зажигания, – поэтому угнать ее невозможно. Но если вор захочет свинтить радиоприемник, пусть откроет незапертую дверь – не надо уродовать автомобиль.

Со стороны Купер-стрит третьим по счету был как раз нужный мне дом по адресу Мэтьюз, 1214. Широкие белые ступени вели ко входу во внушительный четырехэтажный особняк. У парадной двери стоял молодой бородатый здоровяк и звенел ключами. На нем были рабочие хлопчатобумажные брюки, свитер и ботинки на рифленой подошве. Волосы и борода – рыжие. Поскольку его внешний вид совпадал с описанием Джеффри Гибсона, сына покойника, которое мне дал Абнер, и поскольку он вставлял ключ в дверь дома, где проживала Рода Гибсон, я сделал свои логические выводы, двинулся по ступенькам вверх и произнес:

– Вы мистер Гибсон?

Мистер Гибсон (или кто бы он ни был) обернулся ко мне. В глазах его читалась дикая паника. Хорошо, что я сразу понял это. В следующую секунду он оттянул вверх нижний край свитера, и я увидел, что у него за поясом револьвер, а еще через секунду он уже сжимал его в руке. Я очутился в невыгодном положении, находясь на две ступеньки ниже человека с револьвером. Бросившись вверх и вперед, я захватил его колени, сбил с ног, и мы вместе скатились по ступенькам на тротуар.

Ненавижу тяжелый, пропахший потом ближний бой. В тот день, когда я получил на щеку украшение, я боролся добрых десять минут с человеком, сжимавшим в руке выкидной нож длиною в шесть дюймов и желавшим вырезать мою печенку и кишки, хотя лицензии хирурга у него не было. Целую вечность я пытался выкрутить ему кисть и наконец сумел – но лишь после того, как он раскроил мне щеку, – ударить его коленом в пах и вырвать нож. До этого я проходил основы дзюдо в полицейской академии, однако, как только щека зажила, я стал тщательно изучать это боевое искусство. И все же экспертом меня назвать нельзя, хоть я и знаю, как убить коротким молниеносным ударом – ребром ладони по переносице или резким тычком двумя пальцами в кадык. Я также знаю, как сломать человеку ногу или руку, прилагая минимум усилий, используя энергию броска противника. Бой я предпочитаю короткий и приятный, а еще лучше – вообще никакой. В жизни бой происходит вовсе не так, как в кино. В жизни двое здоровяков не стоят друг против друга и не бьют друг друга кулаками до тех пор, пока один из них не упадет без сознания, окровавленный. Вместо этого бывает полная путаница: сплетаются ноги и руки, ломаются костяшки, когда голые кулаки сталкиваются с жесткими черепами, следуют удары ногами, слышен рев, пальцы пытаются вонзиться в глаза, захватить волосы, удушить, руки пытаются осуществить зажим головы, зубы стараются укусить – возникает некая совершенно животная картина. Я выучил три принципа уличного боя.

Первое: без крайней необходимости никогда не встревай в драку с тем, кому терять нечего. Он убьет тебя.

Второе: закончи бой как можно быстрее.

Третье: не жди помощи от прохожих, ты работаешь в городских условиях.

Примерно две дюжины людей прошли мимо нас, пока я пытался вырвать пистолет у Джеффри Гибсона (кто бы он ни был), а он норовил направить его на меня. Пистолет этот был «смит-и-вессон» тридцать второго калибра – а это означало, что у него есть шесть шансов убить меня. Не знаю, почему ему так хотелось сделать это, но прекрасным основанием для совершения убийства является паника, которая как раз и металась в его глазах, будто целое стадо диких буйволов. Правой рукой сжимая его кисть и отводя его ослабевшую руку в сторону, я наконец сумел дотянуться до его паха и так сильно стиснул содержимое его штанов, что он издал крик раненого зверя и упал на спину. Тогда я захватил его кисть двумя руками и принялся колотить ею по тротуару, пока он не выпустил пистолета. Оседлав его, я стал бить его по щекам, унижая его, ломая его волю к продолжению боя. Пот лился с меня градом, и я тяжело дышал от напряжения.

– Успокоился? – спросил я.

Он не ответил. Я снова занес руку для пощечины, а он отклонил голову в сторону и закрыл глаза, как ребенок, ожидающий наказания.

– Пожалуйста, хватит, – сказал он наконец, утвердительно кивнув.

Я поднялся на ноги. Он корчился на тротуаре, прижимая руки к паху. Я взял револьвер, заткнул за пояс, помог ему встать и усадил на нижнюю ступеньку.

– Вы Джеффри Гибсон? – спросил я.

– Да, – ответил он.

– Какого черта, Гибсон? Почему вы наставили на меня револьвер?

– Вы знаете, почему.

– Нет, не знаю.

– Кто вы? – спросил он.

– А кем, по-вашему, я являюсь?

– Одним из них.

– Из кого?

– Из тех, что убили отца.

– Кто они?

– Я не знаю.

– Почему вы думаете, что кто-то убил вашего отца?

– Знаю.

– Откуда вы знаете?

– Ему угрожали.

– Почему?

– Потому что он задолжал деньги.

– Сколько?

– Двенадцать тысяч долларов. Отец был игроком, – сказал Джеффри, поднял голову и добавил: – Очень плохим игроком.

– Расскажите о нем, – попросил я.

Как следовало из рассказа сына, Энтони Гибсон был не просто плохим, а очень плохим игроком. Я мало уважаю тех, кто зарабатывает на жизнь игрой. В моей книге мир делится на два типа людей: Игроков и Трудяг. Воры и игроки в азартные игры относятся к Игрокам. К ним же относятся футболисты, чемпионы по теннису, профессионалы по гольфу и те, кто увлекается дартс в пивной и попадает в яблочко. Даже те, кто профессионально играет на бирже, остаются не более чем Игроками. Но Игрок самого дурного сорта – этот тот, кто готов поставить деньги на спор о чем угодно, это человек, поверивший, будто госпожа Удача и в самом деле определяет результат любого события.

Энтони Гибсон был как раз таким человеком. Он готов был делать ставки на тараканьих бегах и спорить, что в июле неизбежен снежный буран. Он готов был заключать пари, что любая проходящая мимо блондинка на самом деле – брюнетка. Он готов был биться об заклад, что двенадцатого октября в Рангуне буддистского монаха укусит за задницу крыса. Такой человек – безнадежный дурак. А если его доход не поспевает за ставками спора, он дурак вдвойне. Энтони Гибсон работал в рекламе копирайтором, то есть писал и редактировал рекламные тексты в фирме «Хейли, Блейк и Бонатти», и зарабатывал в год 47 500 долларов, которые растрачивал на пони, карточные игры, лотерейные билеты и на споры вроде того, взойдет ли луна над Сиэтлом в 7.10 вечера в понедельник. Его жена Рода, ставшая вдовою, вела бизнес, связанный с обустройством интерьера, что приносило в год еще 30 000 долларов – значительную часть этих денег Гибсон выцыганивал у нее на оплату то одного, то другого долга по проигранным спорам.

Месяц назад у Гибсонов в доме начал трезвонить телефон. Бывало, звонили посреди ночи. Гибсон коротко разговаривал со звонившим, вставал с постели, спускался в гостиную и просиживал до утра, потягивая виски. Однажды при подобном ночном звонке Джеффри снял параллельную трубку и подслушал разговор. Он узнал, что отец задолжал двенадцать тысяч долларов по долговой расписке, которую подписал, играя в покер в июле. Отец говорил звонившему, что старается заработать немного денег и скоро сможет вернуть долг. Он просил перестать звонить посреди ночи, так как это тревожит семью. Звонивший ответил, что семья будет еще хуже встревожена, если Гибсон не раздобудет наличные в самое ближайшее время. В конце августа, примерно после обеда, к ним домой приехали. Один из них был моего роста, со шрамом на лице, поэтому Джеффри, приняв меня за него, и вытащил револьвер – естественно, для самозащиты. Джеффри подслушал короткий разговор этих двоих со своим отцом. Они сказали, что если тот не вернет двенадцать тысяч до восьмого сентября, его убьют. Визит этот состоялся в субботу или воскресенье 24 августа. Сегодня – понедельник, 9 сентября, а его отец попал в автокатастрофу вчера вечером по дороге домой. Джеффри сделал вывод, что катастрофа была подстроена людьми, которые требовали у отца денег. Он был уверен, что на этом убийцы не остановятся. В тот день, когда они явились предупредить отца, Джеффри открывал им дверь: он видел их, он помнит, как они выглядят, и скорее всего следующим будет он сам.

Я выслушал теорию Джеффри лишь из вежливости. В кодексе поведения людей, которые берут расписки у проигравшихся, значится, что долг должен быть выплачен без всяких оговорок. Вместе с тем это деловые люди, и они прекрасно понимают – убьешь должника, денег не увидишь. В таких ситуациях полезнее сломать ему руку или нос. Убийство – крайняя мера, после этого денег уже не получишь. С другой стороны, это очень убедительное напоминание другим, тем, кто еще не расплатился по своим долговым распискам. Когда доходит до убийства, оно происходит более драматично, так, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно заказчика и повода. Автомобильная авария? Нет, это мало походит на стиль людей, желающих преподать кому-то урок. Если надо намекнуть игрокам, что нельзя не платить по распискам безнаказанно, не годится совершать убийство, которое можно превратно истолковать как несчастный случай. Но даже если кто-то и испортил что-то в автомобиле Гибсона, или при помощи другого транспортного средства столкнул его с полосы движения, или еще как-то способствовал аварии, страхи его сына казались необоснованными. Очень редко кредиторы из преступного мира приканчивают должника, а затем принимаются за его близких. Это пустая трата сил, а Игроки стремятся к сохранению энергии.

Я спросил Джеффри, где я могу найти его мать, и он дал мне ее рабочий адрес в деловом районе города. Это сразу насторожило меня. Учитывая, что у миссис Гибсон было свое собственное дело, и принимая во внимание, что ей приходилось вкладывать в бизнес энергию и время, тогда как ее муж всеми силами старался разбазаривать собственные заработки и не щадил ее доходов, тем не менее казалось очень странным, что она отправилась на работу на следующий день после внезапной кончины супруга. За годы работы в полиции мне встречалось много женщин с высоким самообладанием, но ни разу я не видел горюющей вдовы, отвезшей тело мужа в морг, распорядившейся, как его одеть, и тотчас отправившейся на работу, словно это самый рядовой день. Хладнокровие Роды Гибсон показалось мне, мягко говоря, не вполне обычным.

Желания носить за поясом пистолет, который мог оказаться краденым, у меня не было, поэтому я вернул «смит-и-вессон» рыжему бородачу и предостерег его, что оружие – штука опасная: можно случайно прострелить себе ногу. Часы показывали без двадцати пяти одиннадцать. Я отправился к месту парковки «Мерседеса», завел машину и поехал на восток, в мастерскую по ремонту телевизоров, хозяином которой был Генри Гаравелли.

Глава 4

Генри был облачен в синий комбинезон. На правом нагрудном кармане красовались вышитые желтыми нитками буквы GTV, что означало «Гаравелли – ТВ». Я пожал его руку с чувством, похожим на отцовскую гордость. Я знал его уже больше пяти лет. Впервые мы с ним встретились, когда ему было восемнадцать и он являлся членом уличной банды под названием «Кардиналы (Общественный атлетический клуб)». Общение происходило на крышах многоквартирных домов с юными дебютантками, а атлетизм включал удары по голове цепями, удары по лицу автомобильными антеннами, нанесение ран выкидными ножами, а также стрельбу по парням из латиноамериканских клубов. Это была эпоха, когда пуэрториканцы стремились к самоутверждению, не желая чувствовать себя второсортными гражданами. Поэтому в груди итальянцев четвертого поколения клокотали националистические страсти, включая патриотический порыв защитить свою охотничью территорию. Я думал, что видел последнюю уличную банду в конце сороковых или в начале пятидесятых, но в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, когда я впервые встретил Генри, поднималась новая волна. После моей отставки из полиции эта чума снова распространилась по городу.

Генри теперь было двадцать три года, из них три с половиной он провел в заключении – благодаря мне. Я взял его при попытке ограбления бакалейной лавки. Тогда ему было девятнадцать; вначале он был членом уличной банды молодых хулиганов, потом дорос до героина – вкалывал его себе на тридцать долларов в день, что составляло двести десять в неделю. Такую привычку иметь не просто, если только вы не занимаетесь регулярно грабежами, кражами со взломом, не вымогаете деньги у хозяев портняжных мастерских, магазинчиков, торгующих спиртным, – другими словами, вам необходимо как-то пополнять свой несуществующий бюджет. Генри не признался ни в чем, кроме попытки ограбить бакалейную лавку, но этого хватило для приговора на десять лет. Впоследствии ему сократили срок до трех с половиной за хорошее поведение.

Как бывший полицейский, я знаю, что большинство тюрем представляют собой средневековые крысиные норы, в которых готовятся и выращиваются уголовники и гомосексуалисты. Эти крысиные норы бросают вызов всему человечному, они – острова в обществе, стремящемся лелеять свои идеалы и быть гуманным и великим. Чудо, произошедшее с Генри, состоит в том, что он не только выжил в тюремной системе, но и остался в выигрыше. Начать с того, что он бросил привычку колоться, а это само по себе уже является немалым достижением в исправительном учреждении, где наркотики почти так же доступны, как на улице. Он не выучился профессии (если только вы не считаете, что работа в тюремной прачечной подготовила его к хорошему заработку за пределами тюрьмы), однако заочно окончил среднюю школу и, выйдя на свободу в начале 1973 года, тотчас поступил на курсы мастеров по ремонту телевизоров.

Некоторые скептики полагают, что телевизионные мастера – еще более крупные воры, чем вооруженные грабители, но факт остается фактом: Генри Гаравелли открыл свое собственное дело вскоре после окончания курсов и последние восемнадцать месяцев честно зарабатывал себе на жизнь. Удивительное заключалось в том, что он был благодарен мне за арест. Он считал свой арест случайностью; его более «удачливые» дружки, избежавшие ареста, продолжали заниматься тем же – грабили, воровали, просили милостыню, чтобы удовлетворять свои дорогие привычки. Я же арестовал его только потому, что он грабил бакалейную лавку, я – полицейский, просто выполнял свои обязанности. Но со своей стороны Генри считал себя в долгу передо мной и из кожи вон лез – как, например, год назад, когда я искал украденные побрякушки графини, – раздобыть информацию для меня или выполнить работу, требующую беготни, и таким образом помочь расследованию. В тот раз ему очень понравилось работать на меня. Он чувствовал себя как сверхсекретный агент, без помощи которого графиня не дай-то Бог вернется к себе в Мюнхен без своих сокровищ.

Разница в возрасте между нами больше двадцати лет. Но едва ли это объясняет сыновний характер его отношения ко мне. Конечно, я холостяк, и своих детей у меня нет... Отчасти объяснение в этом. Родного отца Генри убили в пьяной драке, когда Генри было восемь, – может, это тоже как-то повлияло на наши отношения. А может, благодарный Генри всего лишь подражал мне, пытаясь найти украденные бриллианты, и, может, я всего лишь обучал его приемам своей профессии – передавал, так сказать, семейную традицию. Последователь Фрейда наверняка увидел бы какой-то смысл в том факте, что Генри помогал бывшему полицейскому, который отправил его в тюрьму. Не говоря уже о том, что полицейские с детства портили жизнь маленькому Генри. А в тюрьме надзиратели продолжали в том же духе. Кто знает? Но мы нравились друг другу. Мы доверяли друг другу. И этого было достаточно.

Голубоглазый, как миланец, низенький, смуглый и чернокудрый, как неаполитанец, обладатель носа, каким гордился бы любой римлянин, Генри задал вопрос по существу так же прямо, как сицилиец:

– Что тебя так давно не видно?

– Был в отъезде, – ответил я. – Отдыхал.

– Так ты вернулся? Отчего же не позвонил мне, я бы с радостью помог в каком-нибудь дельце. В одном, в другом.

– А как твои дела? Кисло?

– Ужасно. Стало трудно зарабатывать. Прежде тут... один парень, чуть что у него с телевизором, сразу несся ко мне. А теперь из-за этого хмыря в Белом доме никто не желает чинить ящики, пока трубка показывает хоть какую-нибудь картинку. Уже подумываю – не приняться ли мне снова за бакалейные лавки, – он ухмыльнулся.

– Неплохая мысль, – сказал я. – А сейчас ты, может, согласишься помочь мне в одном жутком дельце?

– Как? – Он вопросительно поднял брови. – Что за дельце?

– Покойника стибрили. Из морга Абнера Буна на Хеннеси-стрит. Часа в три ночи. Не знаю, кто стибрил и зачем. Держи ухо востро. Глядишь, слушок какой услышишь. Дело необычное...

– Н-да, стибрили жмурика... – задумчиво произнес Генри.

– Вчера вечером в аварии на дороге погиб некий Энтони Гибсон. Сын думает, что отца убили. Покойник задолжал двенадцать тысяч, и кредиторы наседали. Конечно, сомнительно...

– Я знаю кого-нибудь из них?

– У меня только смутное описание, Генри. Один, кажется, похож на меня ростом и сложением, на лице – шрам. Другой – низенький и темненький.

– Ты думаешь, это они стибрили жмурика?

– Как знать? Ни в чем нельзя быть уверенным. Покойник им денег не отдал. Может, они хотят выбить должок из его близких.

– Словно требуют выкуп за похищенного человека. Только фраер уже сыграл в ящик.

– Точно так.

– В таком случае они вскоре должны попросить двенадцать тысяч выкупа.

– Если они те самые, кто это сделал.

– Отлично, – сказал Генри. – Когда Гибсон подписал свою расписку?

– В июле. При игре в покер.

– Где?

– Не знаю.

– Когда тебе все это нужно?

– Сейчас.

Генри поглядел на часы.

– Сейчас всего четверть двенадцатого, – сказал он. – Все бандиты, кого я знаю, еще спят. Где я тебя найду позже?

– Можешь позвонить мне домой и оставить сообщение. У тебя есть мой телефон?

– Записан навечно – татуировка в мозгах, – ухмыльнулся Генри.

Глава 5

Когда в городе осуществлялась массированная программа перестройки и обновления, оказался обойденным полицейский участок – тот, что сейчас подчинялся капитану полиции Фердинанду Купере. Иными словами, этот участок никуда не сдвинулся с того самого места, где он был построен в 1927 году. И хотя ежегодно его заново покрывали изнутри светло-зеленой краской, трудно было скрыть обветшалость здания. Для любого полицейского участка характерно, что он используется двадцать четыре часа в сутки разными сменами детективов, полицейскими в форме, клерками, уголовниками и жертвами. Мебель, кондиционеры, печатные машинки, телефоны, камеры предварительного заключения, шкафчики индивидуального пользования, автомат с кока-колой и туалеты – никогда не знают отдыха. При таком постоянном использовании остается только удивляться, что все эти полицейские участки, включая новые, гладенькие, из желтого кирпича, на строительство которых город потратил огромные средства, – выживают вообще.

Я поднялся по широким ступеням к двойным деревянным дверям – слева и справа от лестницы располагались два зеленых шара с белыми цифрами «12». Патрульный остановил меня у дежурной комнаты, и я показал ему золотой значок.

– С кем именно вы хотите встретиться, лейтенант? – спросил он.

Я объяснил, что пришел к капитану Купере, и прошел к знакомому письменному столу, точно такому же, как тот, в другом участке, за которым я провел двадцать четыре года моей профессиональной работы. За высоким деревянным столом сидел сержант и читал журнал. Я остановился перед медными перилами, отделяющими стол от меня, прочитал надпись, рекомендовавшую всем посетителям излагать свое дело сержанту, увидел электрическое табло с сигнальными красными лампочками, вспыхивающими при открывании камер, увидел доску, увешанную ключами, увидел батарею телефонов на столе сержанта, график дежурств, календарь и список личного состава – увидел все это и не ощутил ни малейшего признака ностальгии.

– Чем могу вам помочь? – поднял глаза сержант.

Я показал ему значок, объяснил, кто я есть, и сказал, что хочу видеть капитана. Он снял трубку, коротко переговорил с Куперой и спросил меня, найду ли я дорогу к нему сам. Я заверил его, что справлюсь, и зашагал через дежурную комнату, мимо курьерской, мимо канцелярии, мимо комнаты отдыха, где патрульный в майке сидел и пил дымящийся кофе из кружки – китель он повесил на спинку стула. Я постучал в дверь с матовым стеклом и надписью «Начальник участка».

– Входите! – крикнул Купера, я открыл дверь и вошел. Его кабинет показался мне крупнее, чем тот, что занимал я на втором этаже в моем участке. Очень подходящая комната для работы – лучше, чем у меня. У меня в подчинении было всего восемнадцать детективов, а у Куперы – целый участок, двести полицейских, включая в штатском, над которыми у него было больше власти, чем у детектива-лейтенанта. Он сидел за столом, доверху заваленном бумагами. В комнате было четыре окна с решетками. Два были открыты, и через них внутрь проникал нежный сентябрьский ветерок. Солнечные лучи падали на кресло перед столом. Купера встал, протянул мне руку и сказал:

– Давно не виделись. – Испанский выговор едва слышался в его речи, но не исчез совсем. Он приехал из Пуэрто-Рико сорок лет назад. – Присаживайся, – сказал он. – Кофейку?

– Спасибо, – ответил я. – Я тороплюсь.

– Ты только что вошел, – слегка обиженно возразил он.

– Купера, я хочу доложить о пропаже тела.

– О пропаже чего?

– Трупа.

– Ха-ха-ха, – произнес он без всякого веселья.

– Противозаконно вынесен из помещения, принадлежащего некоему Абнеру Буну, по адресу Хеннеси-стрит, 3418, в три часа ночи или около того. Мистер Бун является владельцем похоронной конторы.

– Ты не шутишь?

– Не шучу. Покойник отзывается на имя Энтони Гибсон, ему сорок два года.

– Секундочку, – сказал Купера и принялся записывать.