Помоги проекту - поделись книгой:
Он швырнул обертку от своего батончика в мусорную корзинку с выброшенными редакторскими письмами и направился к двери.
— Род, — окликнул его Лаксфорд, когда он уже распахнул дверь. И когда Родни обернулся, сказал: — У тебя шоколад на подбородке.
Когда Родни уходил, Лаксфорд улыбался.
Но улыбка мгновенно исчезла, как только дверь за ним закрылась. Дэнис Лаксфорд повернулся в своем вращающемся кресле к мусорной корзинке. Он вытащил из нее письмо, разгладил его на поверхности стола и прочел еще раз. Оно состояло из единственного предложения, которое не имело никакого отношения к мальчику-на-час, автомобилям и члену парламента Синклеру Ларсни.
Лаксфорд смотрел на записку, чувствуя, как в такт ударам сердца пульсирует свет в глазах и закладывает уши. Он лихорадочно оценивал десяток возможных версий, но все они были настолько маловероятны, что единственный вывод, к которому он пришел, был очень прост: письмо не что иное, как блеф. Тем не менее он из предосторожности рассортировал остальное содержимое корзинки так, чтобы не нарушить очередность, в которой он выбрасывал дневную почту. Вынув конверт, в котором пришла записка, он внимательно изучил его: часть почтового штемпеля в виде неполной, в три четверти окружности рядом с маркой для местных писем. Оттиск был блеклым, но достаточно разборчивым, чтобы Лаксфорд смог разглядеть, что письмо было опущено в Лондоне.
Лаксфорд откинулся на спинку кресла. Он снова перечитал первые восемь слов: «напечатай на первой странице, что признаешь своего первого ребенка». «Шарлотта», — подумал он.
В течение последних десяти лет он разрешал себе вспоминать о Шарлотте не чаще раза в месяц. Но и эти минутные признания своего отцовства он хранил втайне от всех, включая и мать Шарлотты. Все остальное время он заставлял свою память как бы не замечать существования девочки. Никогда, ни одной живой душе он не говорил о ней. Иногда ему вообще удавалось забыть, что он отец двоих, а не одного ребенка.
Взяв со стола письмо и конверт, он подошел с ними к окну и посмотрел вниз, на Фаррингтон-стрит, откуда доносился приглушенный шум транспорта.
Он понимал, что кто-то очень близко от него, где-нибудь на Флит-стрит или на Уэппинг, а может быть, подальше — в этой взмывшей ввысь стеклянной башне на Собачьем острове — ждет, когда он сделает неверный шаг. Кто-то там — весьма сведущий в том, как история, совершенно не относящаяся к текущим событиям, раскручивается в прессе, возбуждая жадный интерес у публики к скандальному грехопадению — предвкушает, как он в ответ на это письмо по оплошности выдаст себя и тем самым раскроет связь между ним самим и матерью Шарлотты. Как только он это сделает, пресса не упустит свой шанс. Одна из газет опубликует разоблачительную статью. К ней присоединятся другие. А оба они — и он сам, и мать Шарлотты — будут расплачиваться за совершенные когда-то ошибки. Ее в наказание пригвоздят к позорному столбу, за этим последует незамедлительное отстранение от политической власти. Его потери будут более личного плана.
С горькой самоиронией он отметил, что его бьют его же оружием. Если бы правительству не грозил еще больший урон в случае раскрытия правды о Шарлотте, Лаксфорд был бы готов предположить, что письмо отправлено с Даунинг-стрит, десять, — побудь, мол, хоть раз в нашей шкуре. Но правительство было не в меньшей степени заинтересовано в сохранении тайны об отцовстве Шарлотты, чем сам Лаксфорд. А если правительство не причастно к этому письму с его невнятно выраженной угрозой, тогда стоит подумать, кто еще из его врагов мог это сделать.
Их было множество. Среди самых разных слоев общества. Алчущие, нетерпеливые, они только того и ждут, что он выдаст себя.
Дэнис Лаксфорд слишком долго играл в журналистские игры и слишком хорошо знал их специфику, чтобы допустить неверный шаг. Если бы он не владел в совершенстве методами, которые используют журналисты, чтобы докопаться до интересующей их информации, он вряд ли сумел бы остановить неуклонное падение тиража «Сорс». Поэтому он решил выкинуть это письмо и забыть о нем, и пусть его недруги катятся ко всем чертям. А если он получит еще одно такое письмо, то выбросит и его точно так же.
Он снова скомкал письмо и отвернулся от окна, намереваясь швырнуть его в корзинку, как и все прочие. Но в этот момент взгляд его упал на стопку писем, уже распечатанных его секретаршей. Мелькнула мысль о возможном существовании еще одного письма, на этот раз умышленно не помеченного словом «лично», чтобы его мог вскрыть любой. Оно также могло быть направлено Митчелу Корсико или кому-то еще из репортеров с острым нюхом на моральное разложение. И уж это письмо не будет таким неясным. В нем все мысли будут изложены четче и откровеннее. Там будут названы имена, приведены даты и названия мест, и то, что началось как блеф из нескольких слов, превратится в полнозвучный вопль «Ату его!» и общенародное движение правдоискателей.
Он может это предотвратить. Для этого нужно всего лишь позвонить по телефону и получить ответ на единственно возможный в данном случае вопрос: «Ив, ты кому-нибудь говорила? Кому-нибудь? Когда-нибудь? За последние десять лет — о нас? Ты говорила о нас?»
И если — нет, это письмо не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и, стало быть, этому не следует придавать большого значения. Если же говорила, ей необходимо знать, что им обоим предстоит выдержать серьезную осаду.
Глава 2
Проведя со своими зрителями необходимую подготовку, Дебора Джеймс разложила на одном из рабочих столов в лаборатории мужа три большие черно-белые фотографии. Поправив лампы дневного света, она отступила на шаг назад, ожидая оценок мужа и его коллеги по работе, леди Хелен Клайд. Вот уже четыре месяца Дебора занималась этой новой серией фотографий и была вполне довольна результатами. В то же время она все сильнее ощущала в себе потребность вносить больший финансовый вклад в их семейный бюджет. Причем ей хотелось, чтобы этот вклад был регулярным, а не ограничивался случайными гонорарами за разовые издания, которые до сих пор ей удавалось заполучить, обивая пороги рекламных агентств, комитетов поддержки молодых дарований, издательств и редакций журналов. Деборе уже начинаю казаться, что эти последние несколько лет после окончания учебы она только и делает, что таскает свою папку с фотографиями из одного конца Лондона в другой, в то время как ей хотелось бы добиться успеха, занимаясь фотографией как искусством. Ведь у других, от Штиглитца до Мэплторпа, это получалось. Так почему она так не может?
Прижав ладонь к ладони, Дебора ждала, что скажет ей муж или Хелен Клайд. Весь день они занимались анализом показаний Саймона в суде, которые он дал две недели назад по водно-гелиевым взрывчатым веществам, а после этого намеревались перейти к изучению следов инструментов на металлической кромке круглой дверной ручки с целью обосновать версию защиты на предстоящем процессе по делу об убийстве. Проработав в поте лица с девяти утра до половины десятого вечера лишь с короткими перерывами на ленч и обед, сейчас они, казалось, были не прочь прерваться, во всяком случае по виду Хелен это можно было предположить.
Саймон склонился над портретом бритоголового из Национального фронта. Хелен изучала девочку из Вест-Индии — огромный Юнион Джек развевался в ее руках. И бритоголовый, и девочка располагались на фоне больших треугольников крашеного холста, который соорудила Дебора.
Видя, что и Саймон, и Хелен молчат, она сказала:
— Понимаете, я хочу, чтобы фотографии отражали сущность персонажа. Я не хочу, как раньше, объективизировать предмет. Фон тоже очень важен — это тот холст, над которым я работала в саду в феврале, — помнишь, Саймон? Но эта сущность персонажа проявляется особым образом при портретной съемке. Объект не может спрятаться. Он или она не может исказить свое «я», потому что затвор фотокамеры для получения нужной мне экспозиции срабатывает слишком медленно, и объект не в состоянии притворяться столь долгое время. Вот. А вы что думаете?
Она убеждала себя, что ей не важно, что они думают. Благодаря этому новому подходу она кое-чего достигла и намерена продолжать свои поиски. Но будь у нее чье-то беспристрастное суждение, что ее работы действительно хороши, это очень помогло бы. Даже если этот кто-то ее собственный муж, от которого меньше всего можно ожидать, что он будет искать недостатки в результатах ее усилий.
Саймон отошел от бритоголового и направился к третьему портрету — растафариец в роскошной, расшитой бисером шали поверх сплошь драной футболки.
— Где ты их выискала, Дебора? — спросил он.
— В Ковент-гарденс, у театрального музея. Знаешь, я бы еще хотела поснимать бездомных у церкви святого Ботолфа, — сказала Дебора, глядя, как Хелен перешла к другому снимку. От нетерпения ей хотелось грызть ногти, но она сдерживала себя.
Наконец Хелен подняла голову:
— По-моему, замечательно.
— Да? Ты в самом деле так считаешь? То есть, я хочу сказать, ты действительно думаешь… Понимаешь, ведь они довольно разные, не так ли? И мне хотелось… В общем… Я использую «Полароид» двадцать на двадцать четыре дюйма, и здесь я специально оставила следы от перфорации и от химикатов на отпечатках, потому что хочу, чтобы они как бы подтверждали, что это фотоснимки. Они — искусственная реальность, в то время как сами персонажи — правда. По крайней мере… В общем, мне бы хотелось так думать… — Дебора отбросила с лица густые медно-рыжие пряди. Слова опять подвели ее. Так бывало всегда. Дебора вздохнула. — Вот что я пытаюсь…
Муж обнял ее за плечи и звучно чмокнул в висок.
— Отличная работа, — сказал он. — Сколько ты наснимала?
— О, десятки, сотни. Ну, может, не сотни, но очень много. Я только сейчас начала делать такие большие отпечатки. И, если честно, очень надеюсь, что они подойдут для… выставки в какой-нибудь галерее, галерее искусств. Потому что это все-таки тоже искусство и… — она замолчала, уловив краешком глаза какое-то движение.
Дебора обернулась к двери лаборатории и увидела, что ее отец, давно ставший своим в семействе Сент-Джеймсов, неслышно поднялся на верхний этаж их дома на Чейн-Роуд.
— Мистер Сент-Джеймс, — произнес Джозеф Коттер, как и прежде не называя Саймона по имени. Несмотря на то, что Саймон и Дебора были женаты уже довольно давно, он все никак не мог привыкнуть к тому, что его дочь стала женой его молодого работодателя. — К вам гости. Я провел их в кабинет.
— Гости? — переспросила Дебора. — Я не слышала, чтобы… Разве был звонок в дверь, пап?
— А этим гостям звонить незачем, — ответил Коттер.
Он подошел к столу и, сдвинув брови, принялся разглядывать фотографии Деборы.
— Вот этот — отвратный тип, — заметил он по поводу бритоголового негодяя из Национального фронта. Затем, обращаясь к мужу Деборы, сказал: — Это Дэвид. И с ним какой-то его приятель, разодетый как пижон, с цветными подтяжками и в шикарных туфлях.
— Дэвид? — воскликнула Дебора. — Дэвид Сент-Джеймс? Здесь, в Лондоне?
— Здесь, в доме, — ткнув указательным пальцем вниз, подтвердил Коттер. — И, как всегда, одет — хуже некуда. Где этот парень берет такое барахло — не представляю. На скотном дворе, должно быть. Вы кофе будете пить? Эти двое, похоже, от чашечки не отказались бы.
С возгласами: «Дэвид! Дэвид!» — Дебора уже спускалась по лестнице.
— Кофе? Да, пожалуй, — проговорил Саймон. — И, зная брата, я бы попросил вас принести остатки того шоколадного торта. — Затем, обращаясь к Хелен, добавил: — Тогда, пожалуй, на сегодня хватит. Поедешь домой?
— Сначала дай мне поздороваться с Дэвидом, — Хелен выключила лампы и повела Сент-Джеймса к лестнице, по которой он стал спускаться неторопливо и осторожно, приволакивая больную левую ногу в ортопедическом аппарате. Коттер последовал за ними.
Дверь в кабинет была открыта. Из него послышался голос Деборы:
— Дэвид, как ты здесь оказался? Почему не позвонил? Надеюсь, с Сильви и детьми все в порядке?
Дэвид приложился к щеке своей невестки.
— Все нормально, Деб, у всех все нормально. Я приехал на конференцию по евро-торговле. Там меня и перехватил Дэнис. А вот и Саймон. Познакомьтесь — Дэнис Лаксфорд — мой брат Саймон. Моя невестка. А это Хелен Клайд. Как поживаешь, Хелен? Мы столько лет не виделись, правда?
— Мы виделись в прошлый «День подарков»[2], — ответила Хелен. — В доме твоих родителей. Но там была такая сутолока, что твою забывчивость я прощаю.
— Очень может быть, я в тот день почти не отходил от буфетного стола — перехватывал кое-какие крохи, — Дэвид обеими руками похлопал себя по наметившемуся брюшку — единственному, что отличало его от своего младшего брата. Во всем остальном он и Саймон, как и все дети Сент-Джеймсов, были внешне удивительно похожи, с одинаковыми вьющимися черными волосами, одного роста, с резкими чертами лица и одинаковым цветом глаз, казавшихся то серыми, то синими. Его одежда соответствовала описанию Коттера — она, действительно, была странновата. От биркенстокских сандалий и связанных «ромбиками» носков до твидового пиджака и рубашки-водолазки Дэвид был олицетворением эклектики, его манера одеваться приводила в отчаяние всю семью. Он был гениален в бизнесе. С тех пор, как его отец удалился от дел, он увеличил вчетверо доходы от семейной транспортной компании. Но по его внешнему виду никто бы этого не сказал.
— Мне нужна твоя помощь, Маймон, — Дэвид уселся в одно из двух кожаных кресел возле камина и с уверенностью человека, привыкшего управлять сотнями подчиненных, предложил сесть всем остальным. — Сказать точнее, твоя помощь нужна Дэнису. И поэтому мы здесь.
— Помощь какого рода? — Сент-Джеймс внимательно посмотрел на человека, пришедшего с его братом.
Тот стоял несколько в стороне от прямого света лампы, у стены, на которой Дебора время от времени вывешивала свои новые работы. Лаксфорд, как заметил Сент-Джеймс, был очень подтянутым мужчиной, средних лет, относительно невысокого роста. Его щегольской синий блейзер, шелковый галстук и бежевые брюки выдавали в нем франта. На лице его читалось выражение легкого недоверия, к которому в последний момент добавилась доля скептицизма. Сент-Джеймс понял причину последнего — каждый раз, сталкиваясь с этим, он испытывал мгновенное чувство обиды — Дэнису Лаксфорду требовалась помощь, но он не был готов принять ее от инвалида. Сент-Джеймсу захотелось сказать: «Это всего лишь нога, мистер Лаксфорд. А мозги у меня работают нормально». Однако он подождал, когда тот заговорит первым. Хелен и Дебора устроились тем временем на диване и кушетке.
По-видимому, Лаксфорду не очень понравилось, что женщины, судя по всему, обосновались, чтобы участвовать в разговоре.
— Это личное дело, — начал он. — И крайне конфиденциальное. Я бы не хотел…
— В этих людях можешь не сомневаться, — прервал его Дэвид Сент-Джеймс. — Уж кто-кто, а они-то не продадут твою историю газетчикам. Берусь утверждать, они даже не знают, кто ты такой, — и, обращаясь к остальным, спросил: — А на самом деле, вы знаете, кто он? Ладно, я по лицам вижу, что не знаете.
Дэвид принялся объяснять. Он и Лаксфорд вместе учились в Ланкастере, были противниками по дискуссионному клубу и приятелями на пирушках после сдачи экзаменов. Все эти годы после окончания университета они поддерживали связь, радуясь успехам в карьере друг друга.
— Дэнис — писатель, — сказал Дэвид, — к тому же лучший из всех, кого я знаю. Он приехал в Лондон, чтобы оставить свой след в литературе, но его заманила в свои сети журналистика, там он и остался. Начинал он в качестве политического обозревателя в «Гардиан». А теперь он главный редактор.
— Там же, в «Гардиан»? — спросил Сент-Джеймс.
— В «Сорс», — ответил Лаксфорд с таким видом, будто бросал вызов каждому, кто отважится на комментарии. Начать в «Гардиан» и закончить в «Сорс», конечно, головокружительным скачком карьеры не назовешь, но Лаксфорд, очевидно, не был расположен обсуждать эту тему.
Дэвид, как бы не замечая этого, кивнул в сторону Лаксфорда:
— Да, Саймон, полгода назад он возглавил «Сорс» после того, как вывел на первое место «Глоуб». В «Глоуб» он был самым молодым главным редактором в истории Флит-стрит, не говоря уж о том, что и самым удачливым. Каким остается и по сей день. Это признала даже «Санди таймс». Они посвятили ему целый журнальный разворот. Когда это было, Дэнис?
Лаксфорд пропустил вопрос мимо ушей. Его как будто раздражали восхваления Дэвида. Казалось, он несколько секунд колебался.
— Нет, — наконец произнес он, обращаясь к Дэвиду. — Из этого ничего не выйдет. Слишком многое поставлено на карту. Мне не следовало сюда приходить.
Дебора встрепенулась.
— Мы можем уйти, — проговорила она. — Правда же, Хелен?
Сент-Джеймс внимательно присматривался к Лаксфорду и что-то в нем — может быть, эта привычка своевольно манипулировать ситуацией — заставило его сказать:
— Мы с Хелен работаем вместе, мистер Лаксфорд. И если вам нужна моя помощь, в той же мере это относится и к ней, даже если в данный момент вам это и не нравится. Кроме того, как правило, я привлекаю к работе и свою жену.
— Ну что ж, — вздохнул Лаксфорд, намереваясь уйти.
Дэвид Сент-Джеймс жестом остановил его.
— Так или иначе, тебе придется кому-то это доверить, — сказал он и, обращаясь к брату, продолжил: — Сложность в том, что здесь поставлена на карту карьера одного тори.
— Следовало бы ожидать, что это вас только обрадует, — сказал Сент-Джеймс Лаксфорду. — «Сорс» никогда не делал секрета из своих политических пристрастий.
— Но сейчас речь идет не о карьере какого-то тори вообще, одного из многих, — пояснил Дэвид. — Скажи ему, Дэнис. Он может помочь. Выбирай: или он, или совершенно незнакомый человек, который, возможно, не обладает порядочностью Саймона. Или, конечно, можешь обратиться в полицию. Ты знаешь, к чему это приведет.
Пока Дэнис Лаксфорд оценивал возможные варианты, Коттер принес кофе и шоколадный торт. Он поставил поднос на низкий столик перед Хелен и обернулся к двери, где маленькая длинношерстная такса с надеждой следила за происходящим.
— Эй, Пич, — сказал Коттер, — разве я не велел тебе оставаться на кухне?
Собака вильнула хвостом и залаяла.
— Ох, и любит она шоколад, — объяснил Коттер.
— Она все любит, — поправила его Дебора, подходя к Хелен, чтобы принимать у нее налитые чашки.
Коттер подхватил на руки собаку и вышел из комнаты. Вскоре они услышали его шаги вверх по лестнице.
— Молоко, сахар, мистер Лаксфорд? — с просила Дебора вполне дружелюбно, будто Лаксфорд не подвергал сомнению ее честность всего несколько минут назад. — Может быть, кусочек торта? Его испек мой отец. Он великолепный кулинар.
Было очевидно, что Лаксфорд понимает, что его согласие разделить с ними трапезу — в данном случае кофе с тортом — означало бы перейти ту черту, которую он предпочел бы не переходить. И все же он согласился. Подойдя к дивану, он присел на краешек и углубился в свои мысли, в то время как Дебора и Хелен раздавали чашки с кофе и торт. Наконец он сказал:
— Ладно. Я понимаю, что выбора у меня практически нет.
Он полез во внутренний карман своего блейзера, при этом стали видны его разноцветные подтяжки, так поразившие Коттера. Достав из кармана конверт и передав его Сент-Джеймсу, он пояснил, что письмо пришло с сегодняшней дневной почтой.
Сент-Джеймс изучил сам конверт, затем вынул его содержимое. Прочтя короткое послание, он сразу же подошел к своему рабочему столу и какое-то время копался в боковом ящике. Достав из него пластиковый конверт, он положил в него листок с письмом.
— Кто-нибудь еще дотрагивался до него? — спросил он.
— Только вы и я.
— Хорошо, — Сент-Джеймс передал конверт Хелен и спросил Лаксфорда: — Кто такая Шарлотта? И кто ваш первый ребенок?
— Она, Шарлотта. Ее похитили.
— Вы не обращались в соответствующие инстанции?
— Мы не можем обратиться в полицию, если вы это имеете в виду, мы не можем допустить, чтобы дело получило огласку.
— Никакой огласки не будет, — заметил Сент-Джеймс. — Закон предписывает, чтобы дела о похищении оставались в тайне. Вам ведь это известно не хуже, чем мне, не так ли? Я полагал, газетчики…
— И, кроме того, мне еще известно, что полиция держит газеты в курсе событий, давая им ежедневные сводки по делам о похищениях, — резко ответил Лаксфорд. — Хотя при этом все понимают, что ничего не попадет на газетные страницы, пока жертва не возвратится в семью.
— Но тогда в чем же дело, мистер Лаксфорд?
— В том, кто является жертвой.
— Ваша дочь?
— Да, моя и Ив Боуин.
Хелен встретила взгляд Сент-Джеймса, возвращая ему конверт от письма похитителя. Он заметил, как приподнялись ее брови.
Поделиться книгой: