Царский духовник

Начали сотрапезники хлебать из большой мисы глиняной, мур'авленой, щи рыбные постные, стали их пирогами крупитчатыми заедать. Подали слуги и квасу шипучего, и меду сладкого; заморских дорогих вин у Адашевых в доме не водилось. Младший брат Данила не один раз хлебнул меду крепкого, а старший Алексей вместе со старцем Сильвестром ничего, кроме квасу, не пили.

На вторую смену подали кашу овсяную, сдобренную маслом постным, а закончилась трапеза киселями, клюквенным да малиновым…

- Не обессудь, отец Сильвестр, что небогато угощаем тебя, - молвил Алексей Адашев во время обеда. - От родителей наших приучены мы не роскошествовать и чревоугодия отстраняться.

Кротко улыбнулся старый священник.

- По мне и ваша трапеза больно вкусна и обильна. Мне в моей деревне новгородской изо дня в день доводилось одной кашею да одним хлебом ржаным сытым быть. Вы же здесь, на Москве, народ балованный.

Вмешался тут в беседу Данила Адашев:

- А помню я, отец Сильвестр, как невзначай к тебе в село попал, как приютил ты меня, накормил, отдохнуть дал. В ту пору угостил ты меня душистым медом да брагою крепкой, доброй. Мне-то с пути дальнего да с устали в охоту было и браги попить, и меду поесть. Не стану хулить трапезы деревенской.

Весело усмехнулся при этом Данила Адашев и себе меду крепкого в оловянную стопу налил. Одним махом опрокинул он чарку объемистую. Ласково посмотрел на него старец Сильвестр…

- Любо мне смотреть на тебя, молодец добрый. Бодр ты и духом и телом, обошли тебя скорби земные, и большой работы ты не ведаешь. Открыто сердце твое, и ясна душа твоя! Нет греха в радости и веселье, коли за собою греха не чуешь.

- Спасибо, отец Сильвестр! - отозвался вместо брата Алексей Адашев. - Разгадал ты моего Данилушку! Точно, что чист он душою и светел, как младенец… Ведь он - вскормленец мой, отец Сильвестр… Отроком юным остался он на руках моих, когда померли отец с матерью. Я его уму-разуму учил, письму да чтению. Увидел я, что крепок он телом и духом удал, и направил я его на службу ратную. Еще, Бог даст, послужит он на поле бранном царю и родине…

Скромен был Данила Адашев, и смутили его похвалы братние; зарделся он, словно красная девушка, и, чтобы оправиться, новую стопу меду малинового себе налил. А когда выпил он мед шипучий, вспомнились ему последние слова братнины - и воскликнул он громовым голосом:

- Эх, кабы с басурманином потешиться! Эх, кабы на Казань поганую боем пойти!

Зорко взглянул старец Сильвестр на отважного витязя, взором его словно насквозь пронзил, сразу выпытал, выведал все, что в душе молодецкой таилось. Разгадал он в нем сердце смелое, дух бодрый и непреклонный, разгадал в нем истую удаль русскую…

- Великое слово ты молвил, молодец, и немалое дело ты замыслил. Та Казань поганая у русской земли, словно в'еред надоедливый, вскочила… Сколько лет уж не дает она покою государям московским! Царь Иоанн III немало сил на нее положил, немало умом раскидывал - а все ничего поделать не мог. Много полонянников, людей православных, томится в плену казанском; каждый год великий убыток наносят злые татары казанские. Давно пора бы все силы собрать да на это гнездо разбойничье грянуть! Только нелегкое то дело.

Промолвил слова свои скорбные старец Сильвестр и голову понурил. Но то, что мнилось его уму старческому, осторожному, трудным и несвершимым подвигом, то казалось молодому смелому витязю легким и доступным. Засверкал очами Данила Адашев, невольно рука его могучая потянулась к боку, где всегда у ратного человека булатная сабля привешена бывает. Не нашел добрый молодец рукоятки знакомой, так зато сжал он крепко кулак могучий и громыхнул им по скамье дубовой… Оглушил могучий удар и Алексея Адашева, и старца Сильвестра; из дверей на грохот выбежали поспешно челядинцы адашевские - что-де случилось?

- Полно тебе, - сказал Алексей Адашев и младшему брату на плечо руку положил, - чай, отец Сильвестр правду истинную молвил… Не раз под Казань разбойничью ходила рать русская, целые реки крови православной там пролиты были…

- А пускай теперь той крови прольется хоть с окиян-море! - крикнул вне себя Данила Адашев. - Зато раздавим мы басурман на веки вечные, зато на земле русской мир и тишина настанут.

- А случалось ли тебе, добрый молодец, на бранном поле с казанцами переведаться? - спросил испытующе старец Сильвестр.

Весело засмеялся Данила Адашев и с тем смехом веселым доброму старцу ответил:

- Бывал я, отец святой, в тех краях; изведал я, что люты казанцы в бою, а все же, хоть сейчас об заклад побиться, ни одному из них супротив русского меча не выстоять. Бывали у меня с ними встречи кровавые, и ни разу басурманам не уступил. Помнится мне, послал меня тысяцкий по берегу волжскому языка взять; был я со стрельцами впятером… Выехали мы из стана ранним утром, во всю прыть коней наших боевых пустили… И хороша же Волга-матушка, водами обильна, берегами красовита! Утречко выпало такое ясное и теплое, небеса над нами, словно бирюза, синеют, красят в лазурь тихую гладь речную; глядятся в ту гладь леса зеленые, отражаются в ней обрывы песчаные… Когда ветерок налетит, вспенит гребешки белые и полосою по Волге-матушке пройдет… Раннее солнышко, словно лебедушка, выплывает по небу синему, стрелы золотые на гладь речную мечет…

- Что ты, братишка, как гусляр старый, распелся? - спросил ласково Алексей Адашев. - Словно какую былину старую нам говоришь. Только гуслей тебе и не хватает.

Любил Данила Адашев своего брата старшего, заместо отца его почитал и потому только за насмешку не разгневался. Но вступился за молодого витязя старец Сильвестр.

- Оставь его, - молвил он старшему Адашеву. - Пусть славит он, как может, красу творения Божиего; в том греха нет!

Помолчал немного Данила Адашев и дальше продолжал:

- Едем мы пятеро по берегу волжскому, любуясь на леса зеленые, на небеса лазоревые; едем, а сами настороже держимся. У пищалей наших фитили курятся, сабли покороче подвязаны, поводья крепко натянуты… Долго ли, коротко ли мы путь держали, - вдруг повеяло на нас дымком от костра недалекого. Первый я учуял, что близко враг-басурманин. Махнул я рукою товарищам - подождите, мол, а сам с коня слез и на разведку пошел; неподалеку высился бугор зеленый, кустарником поросший; взобрался я на него опасливо, чтобы ветки под ногами не хрустели, затаился в траве густой и стал вперед глядеть. Вижу - на полет стрелы раскинулось кочевье татарское: верно, сторожевых выслали… Было их, казанцев свирепых, всего с полсотни; без заботы всякой стояли басурмане, не думали, что на них ранним утром нагрянут. Кони татарские, стреноженные, траву щипали, а сами татары на своих овчинах теплых вокруг костра догоравшего лежмя лежали, ничего не чуяли. Почитай, все от сладкой дремоты утренней еще не очнулись… Разглядел я их хорошенько и назад к товарищам убрался; рассказал стрельцам, как дело обстоит. И порешили мы нагрянуть на казанцев врасплох. Изготовили пищали, подъехали поближе - да в басурман разом выпалили… Закричали, завизжали казанцы, а кони их с испугу взметнулись, пошли кругом носиться, своих седоков бить и копытами топтать.

Удосужились мы в ту пору еще раз зарядить пищали наши трескучие, еще раз грянули из них дружно в толпу казанцев смятенную. Тут уж совсем на басурман великий страх напал; немало их и пулями нашими побито было, немало и от коней потоптано…

Выхватили мы свои сабли вострые, крикнули громко и во всю прыть конскую врезались в толпу их нестройную… Пошла сеча кровавая, беспощадная… Сначала-то рядами ложились казанцы под ударами наших, а потом опомнились, за свои копья длинные взялись, свои сабли кривые вынули - и насмерть резаться стали. Осталось их в ту пору не больше дюжины, а все же вдвое больше нас… Да видно, так Бог судил, что посекли мы их одного за другим, лишь двоих оставили, помиловали.

Помнили мы наказ воеводский, что надо языка привести…

Алексей Адашев, улыбаясь, слушал рассказ братнин и только тут прервал Данилу словом ласковым:

- Не в меру скромен ты, братишка! Слушай, отец Сильвестр, - все правда истинная, что он нам поведал. Только про себя мало сказал. Мне о том налете богатырском его же товарищи сказывали. Правда, что всполыхнули они казанцев и многих из пищалей побили, да потом-то дело не так было. Как нагрянули они на толпу басурманскую да нехристей саблями сечь принялись, тогда тяжело стрельцам пришлось. Опомнились татары и стеснили удальцов сильно. Товарищи-то Даниловы думали уж коней поворотить да в стан свой бежать. А он, братишка-то, крикнул им зычным голосом: “Умру, а бежать не стану!”. И один-одинешенек, коня своего вздыбив, метнулся он на толпу басурманскую! Говорили мне, что в ту пору сабля в руке его словно молния сверкала - так и валились казанцы направо и налево. Силой брата Бог не обидел, и почуяли казанцы руку могучую витязя русского. Оробели они и назад попятились; а тогда и стрельцы-товарищи осмелели, дружно на татар кинулись. Кабы не Данила, не достать бы языков.

Потупился Данила Адашев, не любил он хвастать и удаль свою выставлять. Священник Сильвестр еще ласковее глянул на него, ближе к Даниле пододвинулся, руку свою на его плечо могучее положил, а другой благословил храброго витязя.

- Вижу, Данилушка, что готов ты службу сослужить земле русской и что та служба тебе по силам будет. Только потерпи малость: у царя молодого, окромя Казани, теперь забот много. Надо еще ему землю свою устроить, неправду искоренить, бояр корыстных укротить. Только знай, доколе я у царя в советчиках, не забуду я дела казанские, не перестану царю молодому про то дело великое говорить.

Поднялся затем отец Сильвестр со скамьи, помолился на иконы и хозяев за хлеб, за соль поблагодарил:

- Время мне, добрые молодцы, домой идти. За привет, да за ласку, да трапезу благослови вас Господь. Чуется мне, что нашел я в вас помощников добрых на благо всей земли русской.

- Всегда мы тебе послушны будем, отец Сильвестр, - промолвил Алексей Адашев, подходя к старцу под благословение. - Давно мы с братом такого наставника ждали, такого примера благого у Господа просили.

За Алексеем подошел под благословение и Данила.

- Верь, отец святой, что всегда готов я голову свою сложить за Русь-матушку да за царя православного!

Благословил обоих старец Сильвестр, облобызал он братьев Адашевых и тем с ними согласие вечное, нерушимое заключил.

Вышли братья проводить гостя дорогого до ворот. Думали они, что давно уже разошлась нищая братия, насытившись трапезой дорогой. Но двор хорум адашевских все еще был полон народа. Собрались сюда не одни нищие да калеки; были тут и торговые люди, и дети боярские, - словом, как говорилось в московской прибаутке, “всякого жита по лопате”. Весь народ стоял, сняв шапки и глаза устремив на крыльцо хором.

Только показались на крыльце братья Адашевы, упала вся толпа на колени, и закричали, и завопили люди московские:

- Защити, отец!

- Погубили нас судьи неправые!

- Спаси, милостивец!

Оглушили совсем эти крики Алексея Адашева, и не сразу догадался он, зачем весь этот люд к нему на двор нахлынул. Да потом уж смекнул он, что по всей Москве весточкой быстрой пронеслось, что-де выбрал его царь молодой в приближенные свои и наказал ему все обиды неправые да все тяжбы запутанные рассматривать. Много терпел народ московский от обидчиков своих - бояр сильных, спесивых своим богачеством да знатным родом; негде было на тех бояр суда искать, закуплены были ими дьяки да приказные, и у каждого из своевольников рука сильная при дворе царском была. Потому так быстро и разнеслась весточка желанная, что теперь от самого царя-батюшки бедному люду заступник справедливый поставлен.

Разом нахлынула на Алексея Адашева толпа; все в один голос кричали, все жалобились, а иные даже горючими слезами заливались. Окинул Алексей Адашев взором быстрым всю толпу шумливую, руку поднял и крикнул громко:

- Тише, православные! Сразу всех мне не понять, выходите поодиночке, сами череду соблюдайте!

Позатихла толпа, призадумалась; стали люди друг со другом перешептываться, толкотня поднялась среди жалобщиков: каждый хотел наперед других к боярину подойти. Тут, вестимо, сильный слабого затирал и назад осаживал. Увидя то, Алексей Адашев опять голос подал:

- Выходите вперед старые да недужные! Кто всех дряхлее или недужнее, тот пускай первый говорит.

Стали сквозь толпу пробираться к боярину старцы да больные; окинул их Алексей Адашев глазом зорким и выбрал одного старца ветхого, в сединах белее снега зимнего, со станом, годами долгими согнутым. Кивнул ему головой царский окольничий и к себе позвал.

- Говори, старче, в чем твоя жалоба?

Прослезился старик, кое-как поклонился, сколько спина дозволила, и начал шамкать голосом дрожащим:

- Дай тебе, Господи, долго на свете жить, заступник наш батюшка, окольничий царский… Ишь, ты как ласково пытаешь, как скоро к себе допускаешь народ православный. Чай, к дьякам да приказным без гривны иль полтины не доберешься.

Спасибо тебе, батюшка; ради Господа Христа рассуди ты мое дело, оборони от обидчика.

- Говори, говори, дедушка, - поторопил его Алексей Адашев. - Ишь, ведь еще сколько дожидается народу.

- Поспешаю, поспешаю, батюшка! Ох, и недолго мне говорить про напасть мою, и не мудрена напасть моя, а все же тяжка она и великим позором покрыла седину мою.

Родом я, милостивец, из людей торговых, есть у меня в Китай-городе лавка изрядная; вел я в ней торговлю честную, народ не обманывал, в рост деньги не пускал, барыши брал невеликие… Славу Богу, шла торговля моя с удачею.

Благословил меня Господь семьей немалою, и первым помощником был мне в делах торговых старший сынишка мой, парень ловкий и дюжий, Кузьмой его звать. С год тому назад занедужилось мне, и остался я дома, норовил денек на лежанке горячей грешное тело понежить; а Кузьме ключи отдал, торговать послал. Уже за полдень было - гляжу, вбегает ко мне паренек подручный из лавки моей, криком кричит, слезами обливается. Начал он мне про беду рассказывать: наехал к сынишке к Кузьме в лавку боярин какой-то, стал сукна аглицкие да бархат рытый торговать. Сам ведаешь, милостивец, что все товар иноземный, ценный… Помн'илось боярину, что дорого с него сынишка спросил; стал он гневаться и ругать Кузьму: а Кузьма у меня горячий, никому не спустит. Свернул он сукна да бархаты, назад на полки положил да и молвил боярину сердитому: “Не любо тебе, боярин, - так не бери, своей дорогой дальше уезжай”. Тут разгневался боярин на чем свет стоит… Крикнул он своих холопей, схватили они Кузьму и до полусмерти отхлестали его плетьми ременными. И того мало было боярину сердитому: своими руками взял он сукна да бархаты торгованные и с собою увез, а сынишке молвил: “Заплатил я тебе, торгаш спесивый, за товар твой ударами хорошими. А ежели мало тебе платы, тогда через неделю опять к тебе в лавку заеду и еще столько же отсчитаю”. И что бы ты думал, милостивец! Повадился с той поры злой боярин каждую неделю к нам в лавку ездить; приедет, Кузьму позовет и начнет над ним издеваться, а потом велит его бить холопьям своим… Уж я сам тому боярину в ноги кланялся, бил челом, и золотом, и товарами - нет, не сдается боярин, больно ему по нраву потеха пришлась. По всем рядам торговым над нами потешаться стали; вестимо, чужая беда каждому в радость. Проходу не стало нам по Китай-городу, все пальцами указывают, все кричат, глумятся: “Скоро ль боярин-знакомец приедет, скоро ль за бархат да за сукно заплатит? Держи, Кузьма, карман шире, подставляй спину скорее!”. Целый год терплю я позор великий. Хотел в приказ челобитье подать, да куда нам, мелким людям, с боярином тягаться - известно, засудят, последних животишек лишат.

Дошамкал старик до конца свою жалобу и, кряхтя, в ноги Алексею Адашеву упал.

- Защити, слуга царский!

- А узнал ты, старик, как звать твоего боярина-обидчика?

- Ох, батюшка, сам Глинский князь Михайла!

Гневно сверкнули очи Адашева, да сдержался он, только вздохнул порывисто и опять старика спросил:

- А тебя самого как звать-кликать?

- Крещен-то я Иваном, а прозвище нам Беляновы.

- Иди же ты, старче, с миром домой, - молвил ему ласково Алексей Адашев. - Ни на сей неделе, ни на будущей, и никогда боле не приедет боярин-обидчик над тобой потешаться.

Опять земно поклонился старик и отошел. За ним подозвал Алексей Адашев молодого парня, в платье добром, что на костылях был. Одною ногой не мог ходить жалобщик, волочилась она за ним, словно мертвая.

- На увечье мое пришел я к тебе жалобиться, окольничий царский. Навеки меня нечеловеком обидчики сделали, а с моей стороны никакой вины не было. В запрошлое воскресенье пошел я к обедне в монастырь Угрешский; было богомольцев видимо-невидимо. Вошел я на паперть храма монастырского, шапку снял, себя крестным знамением осенил. Вдруг слышу, толкают меня изо всей силы кулаками дюжими, так что едва я на месте устоял. Оглянулся я, а за мной валом валят холопы боярские, весь народ толкают и гонят. Один на меня наскочил и еще раз ударил, а сам кричит: “Прочь с дороги - боярин идет!”. Посторонился я немного и холопу сердитому сказал: “Есть место твоему боярину, а на паперти храма Божиего насильничать не след”. Осерчал тут холоп боярский, за горло меня схватил, одежду порвал и изо всей силы вниз по ступеням паперти сбросил. От боли невзвидел я света; лежу на земле - подняться невмочь, и вижу проходит мимо боярин, на меня глядит и смеется. “Молодцы, - говорит, - мои холопы; никому они спуска не дают. Знатно парень растянулся!”. С той поры, милостивец, стал я калекою; не гожусь ни на службу царскую, ни на какой другой труд. А обидчик мой - тот же князь Глинский Михайла, конюший государев, а звать меня сыном боярским Лаврентием Окуневым.

И этому жалобщику молвил кротко Алексей Адашев:

- Иди с миром, будет твоему обидчику кара достойная, а тебе с него пеня должная.

Пролетал над Москвой день светлый, ясный, наступал уже вечер темный, а все слушал доверенный царский, окольничий Алексей Адашев, жалобы горькие обездоленных да обиженных. И всех больше жалоб приходилось на буйного князя Михайла Глинского; немало жалобились и на других бояр, что на Москве всласть своевольничали, видя юность государеву. Всех Алексей Адашев доподлинно выслушал, всем защиту посулил и сдержал свое обещание.

ЦАРЬ-ЗАКОНОДАТЕЛЬ

Ранним утром собрались в Кремлевский дворец государев бояре окольничьи и все чины двора царского; знатные люди толпились в передней комнате дворцовой, кто помоложе да помельче чином был, стояли на крыльце хор'ом государевых, а кто еще пониже, - те на площади близ крыльца государева толпились.

Всего лишь полтора года прошло, как молодой царь Иоанн Васильевич крепкою рукою взял бразды правления в земле русской, как выбрал себе советчиков бедных и мудрых, как смирил своевольство бояр мятежных; кажись, мало времени, а теперь двор царский и узнать нельзя было. Самый важный боярин входил в хоромы государевы с трепетом и благоговением, без прежней спеси; знал каждый, что теперь на Руси твердый владыка мудрый есть и что все знатные и богатые бояре - лишь его слуги покорные. Помнили все горькую участь могучего боярина князя Михаила Глинского, дяди государева, что прогневил молодого царя делами неправыми, обидами, нанесенными народу беззащитному. Как дошли до молодого царя через Алексея Адашева жалобы бессчетные на свирепого князя Михаила, не стал смотреть юный государь на узы родственные и с позором изгнал князя Глинского из сонма приближенных своих, лишил его сана и почестей.

Вместо князя Михайла Глинского поставил царь Иоанн Васильевич конюшим князя Василия Васильича Чулок-Ушатого, боярина доброго и к бедным милостивого. Прежний духовник юного царя, протопоп благовещенский Феодор, по прозвищу Бармик, раскаявшись в том, что во время смуты боярской худо царя наставлял, истерзался угрызениями совести; отпросился он у царя Иоанна Васильевича в чернецы поступить и постригся в монастыре Михайловом. В Думу царскую, в совет боярский призвал молодой государь новых бояр, испытанных в жизни доброй: князя Хабарова, князя Куракина, боярина Булгакова, князя Данилу Пронского да князя Дмитрия Палецкого.

У последнего была дочь-красавица, княжна Юлиания, и ту княжну выбрал царь Иоанн Васильевич в супруги брату своему юному, князю Юрию Васильевичу. Пышно справили на Москве свадьбу брата царского. Как повенчаны были князь Юрий да княжна Юлиания, ласковое слово сказал князь Иоанн Васильевич брату своему единоутробному: “Юрий брат! Божиим велением, а нашим жалованием велел тебе Бог женитися и пояти жену княгиню Ульяну, и ты свою жену держи потом, как Бог устроил”.

И великая радость пошла по всей земле русской, и ликовал народ русский, что живет юный царь в таком согласии и в такой дружбе с братом своим.

Около той же поры отпраздновал царь Иоанн Васильевич и другую свадьбу пышную: женил своего брата двоюродного, князя Владимира Андреевича. Была та свадьба в мае месяце; невестою брата выбрал молодой царь дочь боярина Александра Нагого Евдокию, и был праздник свадебный у царя на дворе, а венчал князя Владимира митрополит Макарий.

Но не все веселился да праздновал молодой государь, много ему и забот было.

Прежде всего пришлось ему повозиться со своим дядей, опальным князем Михайлой Глинским. Как лишился князь Михайла милости государевой, стал его жуткий страх заедать, как бы вконец не очернили его враги перед царем, как бы ему головы не сняли… Подговорил он одного из друзей своих, одного из единомышленников, князя Турунтая-Пронского; порешили они изменить родине своей и в землю чуждую бежать - Литве поганой продаться. В ноябре месяце 1548 года бежали они тайком из усадьбы князя Михайлы, где тому было жить дозволено. С собою они людей немного взяли, но и то не удалось им укрыться от зорких глаз приставов царских. Следом за ними погоня была наряжена: гнался князь Петр Иванович Шуйский со многими дворянами, догнал их около Ржева и стеснил, и окружил их среди холмов высоких. Заслышав за собой погоню, пустились беглецы на хитрость - поспешно обратным путем поехали и пытались тайком в Москву въехать, чтобы царю челом бить, что-де они не бежать пустились, а поехали на богомолье в монастырь Оковецкий. Недолго было изменников во лжи уличить, но не стал на них государь гнева держать и никакой кары на них не наложил. Велено лишь им было смирно по своим поместьям сидеть и во всем царской воле послушными быть.

Так дела на Руси святой обстояли, когда собрались в ясный летний день бояре и другие чины придворные в кремлевские хоромы царя Иоанна Васильевича.

В то время, как толпа бояр нарядных ожидала молодого царя в передней комнате, сам царь-государь Иоанн Васильевич сидел вместе со своим наставником отцом Сильвестром в малой горнице и долгую, разумную беседу с ним вел. Так заняла та беседа царя и старца, что забыли они оба о выходе царском утреннем, забыли о толпе бояр знатных, что ждали нетерпеливо предстать пред ясные очи государевы.

- Отец святой, - говорил молодой царь Иоанн Васильевич, - хочу я государство свое устроить. Много на Руси неправды есть, суд в земле моей лживый и подкупный.

Слышал я, что в странах иноземных уставы-законы по писаному соблюдаются. У нас на Руси судится народ по древнему уставу Ярославову… Да только вижу я, отец святой, что устарели те законы древние, что новые обычаи пошли, новые пороки да грехи появились, и против тех прегрешений бессилен стал древний устав князя Ярослава Мудрого. Пришло мне на ум, отец святой, новый устав, ко времени нашему потребный, написать и всеми чинами земли русской утвердить.

Прервал молодой царь свою речь и взглянул на наставника своего, на доброго старца Сильвестра. Сидел отец Сильвестр безмолвно, только очи его новым светлым сиянием засветились: видно было, что сильно обрадовало его неожиданное намерение царя молодого. Но не сразу ответил старый священник владыке земли русской. Глядя на юность царя Иоанна Васильевича, видя его пылкость юношескую, невольно сомневался отец Сильвестр, по силам ли будет молодому царю задача великая.

Потому только и произнес в ответ царю-государю:

- Дело доброе.

Разумом великим наградил Господь молодого царя Иоанна Васильевича; с одного взгляда угадывал он не только желания, а даже и помышления тайные тех людей, на которых взор обращал. Понял он и на этот раз, что не верит ему отец Сильвестр, что смущается его годами юными. Нахмурил брови молодой царь, но скоро себя пересилил, вспышку гнева поборол и опять ровным голосом начал убеждать старого священника:

- Не мыслю я, отец святой, один, без помощников добрых совершить ту задачу великую. Надо в той задаче помочь мне всем приближенным моим, всем избранным моим, всем слугам моим верным, коим дорого счастие и покой земли русской; удумал я, отец Сильвестр, дать земле русской новый Судебник. Будут в том Судебнике все уставы справедливые, все кары и льготы, кои ведать надлежит судиям моим царским.

Дело это великое, и сразу его не совершишь. О многом еще, отец святой, спрошу я твоего совета мудрого, да не только твоего, а еще и других людей добрых, благочестивых. Вот хоть об одном скажу тебе - о недобром обычае, что укоренился среди бояр моих и среди всех людей служивых. Тот обычай недобрый и для блага общего пагубный - местничество… Издавна он идет и много зла принес простому люду, и роду боярскому, и царям московским. Виданное ли дело, чтобы подвластный человек со своим н'абольшим считался? А у нас все так идет: глядишь, какой-нибудь сын боярский, правда, роду знатного, да умом недалекий, на поле бранном неискусный, считается о месте почетном со своими воеводами… Потому-де мой прапрадед в Думе великокняжеской сидел, и посему мне большая честь подобает.

А другой говорит: я-де княжеского роду, и потому не пристойно мне быть под началом воеводы - не князя. Статочное ли дело, отец Сильвестр? От такого обычая всякому делу, а наибольше ратному, военная проруха выходит. По мысли моей, надо бы так установить, чтобы дети боярские и княжата разные не смели родом считаться с воеводами, царем поставленными, чтобы один царь судил о родах людей ратных и чтобы его наказа никто не преступал: коли с кем послан на службу ратную по слову государеву, тому и повинуйся… А для того чтобы не обидеть роды боярские, надо так установить, отец святой, чтобы в большом полку всегда был воевода всех знатнее родом, а прочие воеводы - передового и сторожевого полков - лишь ему одному уступали бы в чести да в знатности, а воеводы правой и левой руки с передовыми да сторожевыми не считались бы, а лишь блюли бы наказ государев.

Опять прервал свою речь молодой царь и взглянул на старца: каково-де ему по душе пришлись слова эти. И понял царь Иоанн Васильевич, что в душе у старца Сильвестра творилось, и много он тому порадовался. Изумлен был отец Сильвестр великим разумом царя молодого, изумлен нежданною мудростью его, его проникновением в обычаи древние…

В самом деле, заедало в ту пору Русь великую местничество проклятое, докучное: много битв и походов трудных потеряны были для витязей русских из-за того, что воеводы местами считались. Часто так бывало, что ведет отважный воевода полка передового в суровую сечу воинов своих, одолевает недругов, сечет их и совсем уже победу готовит, как вдруг прибывают ко врагу новые полчища; шлет передовой воевода гонца к воеводе полка большого, просит помоги, а воевода полка большого заспесивится, говорит: “Что я ему за слуга? Мой отец думным боярином был, а его батька только окольничий… Не хочу я его приказа слушать!..”. И вот бьется передовой воевода не на жизнь, а на смерть с полчищами вражескими, разбить их не может, все ждет помоги от воеводы большого полка, а помога не идет да не идет.

Осилят враги передовой полк, посекут его поголовно, а потом нагрянут и на большого воеводу и его воинов стеснят, прогонят и вконец всю рать разобьют. Под Казанью не раз так случалось: подступали к ней рати русские, думали взять то гнездо разбойничье, да из-за раздоров воеводских всегда дело прахом шло. Один воевода степью идет, другой воевода Волгой плывет - никак не сойдутся! А ежели и сойдутся, опять беда! Не знают воеводы, что в ратном деле нужней всего поспешность да удар дружный; почнут воеводы друг с другом спориться, друг друга родом укорять; а тем временем татары проклятые соберутся полчищами несметными, окружат силу русскую, сомнут ее и назад прогонят. Оттого и крепка была Казань разбойничья, оттого и засела она на боку земли русской, как язва болящая!

Помня все это, отец Сильвестр радостно внимал мудрым словам царя молодого.

Полюбовавшись на юношу царственного, воскликнул старый священник с радостью великою:

- Испол'ать тебе, государь юный! Из многих недугов земли русской угадал ты и постиг один недуг важнейший. Коли придумаешь сему недугу исцеление, великая слава тебе будет в потомстве твоем.

- А что же ты думал, отец святой, - молвил молодой царь, слегка похваляясь, - что же ты думал? Или у государя московского разума не стало, или зоркостью да пониманием его Господь обделил? Чай, немало я претерпел во время юности моей от бояр мятежных, от их местничества ненавистного. Было время мне подумать, как их укротить, как свою волю царскую на всех поставить…