Стукачи

Пока муж вернулся, она разогрела ужин, приготовила постель. И ни слова упрека не высказала ему, как никогда раньше — за целый месяц. Зареклась. Поверила впервые в жизни.

Кешка учился усердно. Постигал грамоту. Теперь он с домашними говорил через губу. И нередко спорил с отцом о смысле жизни, назначении человека, о политике государства, экономических отношениях. И, уловив некомпетентность человека, высмеивал:

— Живешь, как крот, в хлебе и картохе. Коль пузо набито — хорошо, всем доволен, а нет — все клянешь. А человек должен жить красиво. Ведь у него, окромя брюха, голова зачем-то имеется! Какой он соображать обязан. И в жизни не только запах хлеба, а и сюиты, оперы, камерную музыку слышать.

Старик от удивленья челюсть чуть не до колен ронял. Он таких слов отродясь не слыхивал. Ну и дела! Сын в науке зиму не проучился, а сколько всяких заковыристых слов знает. И спрашивал Кешку:

— А что такое камерная музыка? Тюремная небось? Так как я мог ее слухать, коль, Господи сохрани, не был там.

— Камерная — значит, классическая. Особая. Для тонких душ она. И тюрьма тут ни при чем. Камерная, она, как тихий звон, какую не ухи, сердце слышит.

— Выдумляешь! Эдак всяк свое услышит, а как плясать вместе? Один — барыню, а другой в хоровод встанет? Не-е-е, мое, что все слушают.

То-то и оно, не дано коню летать. Нету у него крыльев, — усмехался Кешка.

Когда тебе срать нечем станет, погляжу, какую музыку услышишь! Мы — мужики, без премудростев, пpoстo жили. Единой наукой — в труде извечном. И сыты были. Как вы сможете — поглянем, — серчал отец.

— Без руководства жили. Всяк своим умишком. От того скудость развелась кругом, темнота, бескультурье, что дальше своей деревни света не видели.

— Зато нынче путешествуют. Аж до Колымы! Уж куда только не впихнули наших мужиков! Вон, Ананьева, на край света согнали. В зону! Где одни звери живут. А за что? Кому мешал человек? На что надо было изводить его? Нет, раньше такого не слыхали. Нехай темно жили, а греха боялись.

Кешка умолкал ненадолго. Но потом снова распускал хвост и хвалился ученостью перед домашними:

— Вот ты, папань, знаешь, к примеру, что в городах уже печек нет. И греются люди от парового отопления.

— А едят они тоже от пара?

— На электричестве готовят…

Старик умолкал. А Кешка, победно задрав нос, продолжал:

— Чисто живут. Культурно. Скоро и в деревне так настанет. Как начальники заживем. Без грязи и навозу…

Валька дурела, слушая Кешку. Надо ж, какой грамотей стал! Больше папани знает теперь. Его хоть сейчас председателем колхоза можно ставить. Вовсе перестал быть деревенским ее мужик.

Но председателем колхоза Кешку не назначили. Привезли, ближе к весне, серьезного человека. В очках и галифе. Он приехал на машине, вместе с начальством. И на собрании колхозников, срочно созванном по этому случаю, сказал о себе коротко, предупредил, что от каждого потребует дисциплину и производительность, честность и трезвость. Обронил не без умысла, что прогульщиков и разгильдяев не потерпит в хозяйстве.

А уже через два дня вызвал на правление колхоза кладовщицу-старуху и бригадира полеводов за опоздание к началу работы на пятнадцать минут. Потребовал от правления страшного заявления на обоих нарушителей дисциплины в суд для привлечения к уголовной ответственности.

Правление заартачилось, вступилось, выгородило. Но уже на другой день все, как один, вышли на работу вовремя.

Новый председатель поселился в доме бывшего. Один. Ни с кем не сближался, ни к кому не заходил, словно держал всех на расстоянии.

Он жил бок о бок, оставаясь чужим и пришлым. Его не любили в селе. Никто его не признавал. И только Кешку тянуло к нему, как к необычному, городскому, грамотному начальнику.

Кешку влекло к нему, как муху к дерьму. Он заискивал перед приезжим. Благодарил без поручений от имени колхозников за то, что тот «кинулся на подвиг в глухую деревню развивать и отращивать сельское хозяйство страны».

Председатель потел от этих слов. И велел полудурку освободить помещение и не мешать работе.

Кешка злился. Но через полдня снова заходил в кабинет, чтоб первому подружиться с председателем. Ему так хотелось побыть хоть рядом с начальством, подышать одним воздухом, показать свою ученость, дескать, он тоже не морковкой деланый, разбирается в политике на уровне деревенской интеллигенции. И начинал с порога:

— Надысь вы говорили, чтоб я вывез на поля, что за скотником, восемь тележек фекалиев. Я уже справился. Вывез и разбросал говно по всему полю. Аж вороны задохнулись. Зато и культуры там вымахают нынче, не в пример прежним. Мы — деревенские, знаем, в нашем деле без навозу — ни шагу. Нам город кормить надо, целую страну. А потому все делаем нынче на совесть. Иначе — не можно. Руководитель у нас объявился. Грамотный, культурный. Его подвесть не должны. И страну! Чтоб с голода не умерла. Потому, коль ваша воля будет, я всю землю навозом отделаю. Пусть плодит она на благо народа и родимой партии! — декламировал Кешка.

Председатель форточку открыл, словно полудурок не только землю, а и весь его кабинет засыпал фекалиями так, что дышать стало нечем.

«Куда деваться от полудурка? Где найти спасенье от эрудиции? Как избавиться от него?» — лихорадочно думал человек, и его осенила мысль:

— Вы отняли полчаса рабочего времени у меня и у себя! Вы знаете, сколько денег отняли у государства? Кто дал вам право отрывать меня от работы по пустякам? В рабочее время нет места пустым разговорам! Этому вас обязаны были научить в первую очередь.

Кешку словно ветром сдуло. Он выскочил из кабинета, отирая вспотевший лоб, словно из бани вывалился.

Липкий страх закрался в душу. Ведь новый председатель не просто выругал, а впрямую пригрозил донести на Кешку в органы, как на вражий элемент, обкрадывающий целую страну своей болтовней.

«Вот задрыга недокормленный! Он еще и задается! Я ему об намерениях докладал, а он — в морду наплевал.

Подумаешь, занятой! — злился полудурок на председателя. И тут же себя ругал: — А не хрен было к нему соваться. Вот теперь набрешет чекистам, что я трепач, и докажи им другое. Он им — свой…»

Кешка со страху перестал появляться в правлении. Даже когда доводилось проходить мимо — бегом, без оглядки проскакивал его. И задание на день предпочитал получать от бригадира, а не от председателя. Его поспешил забыть.

«Лучше со своими колхозниками знаться, чем с этим, малахольным. От него чего хочешь жди», — решил для себя.

Кешка в страхе даже о новом тракторе забыл, обещанном ему зимой. Да и кого о нем спросишь? Чекистов? Председателя? Да он, видать, из них же — энкэвэдэшников. Бригадира тоже не спросишь. Сам на старом вкалывает. И, смирившись с невезучестью, забыл об обещании.

Но вдруг в конце дня, когда Кешка заканчивал ремонтировать плуг, увидел, как к нему со всех ног мчится Валька, зовет, машет рукой.

Полудурок испугался. Подумал — дома неприятность случилась иль в колхозе беда стряслась. Бросился навстречу. Та, едва переведя дух, сказала:

— Еле сыскала тебя. Скорей в контору. Председатель зовет срочно.

Полудурок с сомненьем оглядел жену:

— Че ему из-под меня надо?

— Новый трактор дают. Троим вам! Сегодня за ними поедете. Своим ходом в колхоз пригоните. Прямо с платформы. Позвонили в контору! Да шевелись же ты! Чего как шибанутый встал? — теребила, подталкивала жена.

Кешка, когда до него дошло, помчался в контору, оставив Вальку далеко позади. Он так испугался, чтобы председатель не передумал, чтоб кто-то не опередил его. Когда ввалился в правление, руки, ноги тряслись.

О новых машинах мечтали все трактористы колхоза.

— Поезжайте на машине. Оттуда своим ходом вернетесь. Помните, тракторы должны быть готовы к работе в поле! Вам — особое доверие, — напутствовал председатель. И трактористы, вмиг вскочив в машину, поехали на железнодорожную станцию, в райцентр.

Как и все, Кешка проверил комплектовку, осмотрел трактор. Завел его. Послушал голос мотора и повел его на малой скорости ухабистой дорогой — в село.

В душе Кешки все пело. Какой везучий он человек! В этом году он станет отцом. Валька призналась. Колхоз дал новый трактор! Все одно к одному клеится. Даже корова, и та благополучно отелилась. Теперь молока в доме хоть залейся. Немного погодя, чуть потеплеет, цыплят можно завести, чтоб все, как у людей, путем было.

Но что это за машина идет навстречу из колхоза. Такой он никогда не видел. Черная. Крытая. Неприятно зарешечены узкие оконца в ней.

Кешка выглянул из кабины. Кто в машине? Может, опять начальство? Но они не в таких разъезжают.

Машина проскочила мимо. А трактористы, ехавшие позади, остановили машины у обочины. За ними и Кешка. Подошел узнать, в чем дело?

— Опять воронок в село наведался. Снова кого-то взяли. Уже белым днем хватать стали. Ночи им недостает. И кто в деревне завелся, такой говенный, что никого не щадит? Ни старого, ни малого?

— Да кто ж, как не председатель? Ему разве жаль нас?

— А до него? Он — недавний. Не знал Ананьева, Абаева, да и с Самойловым — бывшим председателем — не был знаком. Тут кто-то из своих доносит, — переговаривались трактористы.

— Знать бы кто, голову бы оторвал, — вставил Кешка.

— В том-то и дело, что этого нам не прознать никогда. Чекисты не колхозники — своих не выдают, — хмуро сказал вслед скрывшейся из виду машине самый старший из всех — бригадир.

Весь следующий день готовили мужики свои машины к работе. Настроение было под стать погоде. День выдался теплый, ласковый. Окончательно разогнал тревогу минувшего, вчерашнего дня. Никого не забрал воронок из колхоза. Зря испугались люди.

Но вечером, после работы, всем велели прийти в клуб на собрание. Срочное, обязательное для всех.

И пришли. Народу битком. Не протолкнуться, не продохнуть. Каждого интересовало, что случилось? Почему не за день до собрания, а в спешке всех собрали?

На скамейках старики сидят, перешептываются. У стен — молодежь ждет, затаив дыхание. Остальные — в проходе скучились. На одной ноге.

На сцене длинный стол под кумачом. Значит, повестка серьезная.

— О посевной брехать станут. Вспашка будет. Ну и хвоста накрутят. Чтоб не пили в поле. Покуда страда не кончится. Чего ж еще? — предположила почтальонка. Но тут же язык прикусила. На сцену следом за председателем и районным начальством поднялись несколько незнакомых людей.

Они сердито оглядели колхозников. И уставились на председателя, торопя его начинать собрание.

Тот начал говорить об ответственном времени, переломном моменте, необходимости укрепления дисциплины и моральной зрелости каждого колхозника в это сложное для государства время, когда враги коммунизма не дремлют и всячески мешают обществу идти по намеченному пути развития…

Собравшиеся, не понимая, переглядывались, пожимали плечами удивленно. Мол, какое отношение имеют они ко всему этому?

Кешка тоже не понимал. Но помалкивал. Потому что среди приехавших был тот маленький, игрушечный человек, которого Кешка боялся пуще смерти, хотя и сам не знал почему…

— Вражеские пособники и агенты проникают во все сферы жизни, в наше общество и подтачивают его здоровое начало, самую сердцевину города, села. Вот и в нашем колхозе имеются пособники империализма, мешающие развитию колхоза, его становлению на социалистические рельсы, — говорил председатель, и зал приутих.

Люди насторожились. Где-то испуганно, громко икнула старуха. Вобрали головы в плечи парни.

Холод прошелся по головам, плечам и душам.

— Что ен, анчихрист, знает про нас? Надысь приперси и ужо ворогов посеред нас сыскал? — подал голос дряхлый дедок. Его тут же выдернули, вывели, выгнали из клуба.

Он пошел домой, плюясь и ругаясь на все лады. А собрание шло своим ходом.

— Эта червоточина уже болезненно дает знать о себе. И больше с этим мириться нельзя! Этими врагами здорового колхозного села я называю Варвару Пронину и Антонину Саблину — ветврача и агронома, которые, выучившись за счет государства, не приносили пользу селу. Лишь вредили ему и всем нам вместе взятым, — передохнул председатель.

— Так Варвара Пронина — ветврач. Из-за нее колхозное стадо в этом году потеряло восемь телят. А по вине Саблиной из семенного фонда ушло в отход пятьдесят центнеров картофеля и восемь — зерновых культур…

— И раньше гнило, — подал голос кто-то из стариков.

— Кто это сказал? — побагровел председатель, уставившись в зал злыми глазами. Но люди молчали.

— Каждый килограмм зерна и картофеля — это не просто продукты, не только результат общего труда, но и достижение строя нашего социалистического! И мы не позволим никому втоптать в грязь наши усилия! Я предлагаю! Признать Саблину и Пронину врагами народа и отдать их

в руки правосудия! Кто за это, прошу голосовать! — первым поднял руку председатель колхоза.

Люди переглядывались в нерешительности. И тогда со своего места встал игрушечный человек, знакомый Кешки.

— Мы приехали к вам с одной целью и желанием — помочь вам жить в достатке и покое. Мы рассчитываем на понимание и поддержку всего села. Ведь ваше благополучие отнимают не просто недобросовестные, халатные люди, а те, кто не желает видеть наше крестьянство счастливым, жизнерадостным. Это они отбивают у вас охоту к полноценному, производительному труду, спихивая на вас свои вредительские планы! Так неужели целое село станет поддерживать своих врагов, врагов страны?

— Нет! — вырвалось у Кешки невольное.

— Нет! — поддержал зал дружно, и лес рук взметнулся вверх.

— Спасибо тебе! Я завтра тебя найду, — шепнул человечек Кешке, покидая клуб.

Уходя, полудурок увидел вынырнувший из-за клуба «воронок». В него спешно заталкивали не ждавших для себя беды, ревущих в два голоса «врагов народа».

На них уже никто не оглянулся. Их не жалели. Простились, проголосовав всем миром за наказание. А за что оно — никто не подумал. И только бригадир трактористов, нагнав Кешку, сказал грустно:

— Вот и мы стали фискалами. Все! Хором, скопом, как один… Тьфу ты, мать твою, словно говна объелся…

Кешка, чуть свет, на следующий день в мехпарк пришел. Пахота предстоит. Начало. Значит, работать и ночами придется. Надо подготовиться, чтоб в поле не пришлось ремонтироваться.

К нему трактористы подошли:

— Эх, сука же ты вонючая! Зачем вчера подбил народ голосовать, чтоб девок посадили?

— Кого я подбил? Сказал свое, что подумал. А у вас своих мозгов нет? Не согласны — не голосуйте! — сообразил вмиг.

— Мы и не голосовали. Зато другие, глядя на тебя… Чем эти девки поперек горла встали? Иль в стукачи лезешь, зараза? Чума ты ходячая! Мало горя в деревне завелось? Ты еще и прибавляешь?

— Небось и на других он донес…

— Да куда полудурку до этого додуматься? Его самого за жопу возьмут, едва хлебало раскроет.

— Пошли отсюда! Какое вам дело до меня? Что думал, то сказал. И вас не спросил. Не зря этих девок грамотные люди назвали вредителями. Значит, так и есть.

— Дурак! А у тебя картоха в подвале не гниет? Иль ни одна курица не дохла? Хотя откуда им в твоем дворе взяться? Век их не держал. Знай, пенек безголовый, даже у хороших хозяев, случается, скотина дохнет.

— Да что скотина? Люди помирают. Молодые… А тут за телят да за картоху девок наших упекли! А все он — полудурок!

— Чего тут вопите? — подошел бригадир, оглядев трактористов.

— За вчерашнее собрание воняют. Навроде я подбил всех голосовать супротив девок! — ответил Кешка.

— Сами мозгами просрались, зачем чужой башкой жить? Коль своего нет, теперь не базлайте! Идите к машинам. Выезжать пора, — сдвинул брови бригадир.

Весь день Кешка пахал поля, без перекуров и отдыха. Рядом с ним работали другие трактористы. И тоже, не заглушая машины, не останавливаясь.

Лишь к вечеру, когда двигатель перегрелся, решил перекусить, дать остыть трактору.