Юлианка

— Если б я могла потерять память… — твердила она, заломив руки, — если б я могла потерять память, как потеряла веру и надежду!..

В середине зимы она встретилась в подъезде с владелицей гладильной мастерской и робко спросила, не купит ли она ее канареек. Ясновельможная собственница убогого владения соблаговолила сказать, что спросит своих племянниц.

— Если пожелают, — куплю у вас птичек; я ведь своим барышням ни в чем не отказываю; ну, а если уж не пожелают, — не куплю.

Барышни изъявили желание приобрести хорошеньких певчих птичек, и хозяйка гладильной мастерской прислала за ними, уплатив нужную сумму.

Когда канареек уносили, Юлианка нежно прощалась с ними и, плача, старалась поцеловать их сквозь прутья клетки.

— Не плачь! — сказала ей Янина. — Для слез у тебя, может статься, скоро будет причина посерьезнее.

Вскоре после продажи канареек Янина объявила девушке, доставлявшей обеды из кухмистерской, что отказывается от них.

— Я буду готовить дома, — сказала она, — дешевле обойдется.

Но домашние обеды не удавались Янине; ничего толком у нее не получалось, — она обжигала руки, сердилась, плакала. Кончилось тем, что она стала покупать или брать в долг в городе холодные готовые блюда, стоившие столько же, если не больше, чем горячие питательные обеды из кухмистерской. Она, видно, не умела вести счет деньгам и, кроме того, была лакомкой, поэтому много денег уходило на сласти.

Когда весной, в первый ясный и солнечный день, Янина зашла к Злотке в лавку, та всплеснула руками:

— Ай-ай! Как вы плохо выглядите! Как похудели!

И в самом деле, лицо Янины пожелтело, глаза ввалились, на лбу прибавилось морщин. Она постарела и подурнела, только льняные волосы вились все так же молодо и кокетливо и маленький рот сохранил свежесть и привлекательность.

— Хочу посоветоваться с вами, милая, — сказала она, — как мне быть? Я нашла место, очень хорошее… у порядочных людей в довольно богатом доме… Жалованье предлагают большее, чем я когда-либо получала, — не знаю уж, чем я так понравилась и родителям и детям…

Она умолкла и казалась еще более смущенной, чем обычно.

Злотка молчала, покачивая головой, как всегда, когда задумывалась над чем-то грустным и непонятным. Потом устремила свои умные, проницательные, хотя и потухшие от старости глаза на стоявшую перед ней женщину и тихо спросила:

— Что же будет с ребенком?

На этот раз Янина была, очевидно, так погружена в свои мысли или расстроена, что не сказала, как всегда: «А мне какое дело до этого ребенка?» Облокотившись о прилавок, она глядела невидящим взглядом и глухо повторяла:

— Что же будет с ребенком?

— Вы бы по крайней мере поместили его куда-нибудь.

— Куда же? Как я могу это сделать? — вспыхнула женщина. — У меня нет ни знакомых, ни возможностей… Я просила всех, кого только знаю… отказываются… да я в конце концов и не могу настаивать — иначе люди сразу же… На весь город есть только один детский приют, всегда переполненный… да если бы и нашлось место, разве его выпросишь… Я одинока, бедна, у меня нет ни протекции, ни средств… О боже мой, боже!

Голос ее становился все громче и жалобней. Она была бледна как полотно.

Старая еврейка смотрела на нее, трясла головой и о чем-то думала. Потом оглянулась и, увидев, что, кроме них, в лавке никого нет, тихонько спросила:

— А почему бы вам не сообщить ему обо всем? Может быть, поможет, посоветует?

Лицо панны Янины стало пунцовым.

— Кому сообщить? Кто может мне помочь? — вскрикнула она с раздражением.

Запавшие губы еврейки сложились вдруг в странную улыбку, жалостливую и чуть презрительную.

— Ну, ну, — произнесла она медленно, — если вы не понимаете, то я объяснять не стану. Но кое-что все-таки скажу…

Злотка подняла вверх сморщенный палец и, покачивая головой, продолжала:

— Вот еще что мне хочется вам сказать: стыдиться иногда хорошо, а иногда — плохо… Стыд хорош, когда оберегает человека от греха, и нехорош, когда мешает человеку исправить свой грех. Вот и страх — он тоже к месту, если страшишься бога, ну а людей бояться — плохо, очень плохо… что хорошего может сделать человек, который всегда чего-то стыдится, всегда в страхе?

Панна Янина задрожала; она снова стала очень бледной. Но, когда она встретилась взглядом со Злоткой, в глазах ее сверкнул гнев.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она резко и вышла.

Вечером к учительнице явился плохо одетый еврей и сначала вежливо, а потом все громче и настойчивее стал требовать, чтоб она вернула ему долг. Янина краснела, смущалась, просила отсрочки, потом обещала уплатить через несколько дней.

На следующее утро у Янины состоялся такой же разговор с женщиной в большом платке, которая, бесцеремонно развалившись на диванчике, разговаривала развязным тоном и смотрела на нее злобным взглядом.

Через несколько часов Янина зашла к Злотке в лавку. Она силилась сохранить хладнокровие и решимость, хотя это ей плохо удавалось. Высоко держа голову, она старалась преодолеть смущение и робость, но губы ее дрожали, а глаза наполнялись слезами.

— Дорогая моя, — сказала она, подойдя к прилавку, за которым сидела Злотка, — сколько я вам должна?

Та быстро составила небольшой счет и молча подала его.

— Я заплачу сегодня вечером, — сказала Янина.

— Вы уже договорились об этом месте?

— Я сейчас пойду и скажу, что принимаю предложение. Завтра я уезжаю с этой семьей в деревню…

— Далеко?

— Кажется, миль двадцать отсюда.

Злотка молчала. Янине уже незачем было оставаться в лавке, но она не уходила. Помолчав, она сказала:

— Мне придется попросить вперед жалованье за год… Половина уйдет на уплату долгов, да и приодеться надо, потому что дом богатый и там необходимо прилично одеваться. Но, если вы разрешите, я оставлю вам немного денег… для девочки…

Злотка с досадой махнула рукой.

— Что за польза от этих денег? Сколько вы можете оставить? Хорошо, я буду кормить ее, пока денег хватит… а что потом?

— Что же я могу сделать? — прошептала Янина. — Я ведь вернусь… как только соберу немного денег, я сейчас же вернусь… А пока… милая моя… вы женщина старая, почтенная… у вас дети и внуки…

Голос ее прервался, она смотрела на Злотку, с мольбой сложив руки.

— Чем же я могу помочь? — спросила Злотка, пожимая плечами. — Мне, конечно, жаль ее, но я еврейка, а она христианское дитя… к себе я ее взять не могу… а если нельзя взять ее к себе, то какая от меня польза?

— Присматривайте за ней, покормите иногда, совет дайте или наставление…

— Ну-ну! — ответила Злотка и махнула рукой.

Янина ушла в город и вернулась только в сумерки; ее с нетерпением ожидала Юлианка. Девочка с радостным криком бросилась к ней, на шею, обнимала, осыпала поцелуями руки: Юлианка научилась уже выражать любовь. Янина, не вымолвив ни слова, направилась к диванчику, на котором они обычно проводили вечера. Юлианка шла за ней, без умолку болтая. Она с гордостью сообщила, что целый день напролет учила урок и уже хорошо знает рассказ о бедной девочке Еленке и ее верной собачке. Трудно было понять, слышит ли женщина щебет девочки. Лицо ее в сумерках казалось белее мрамора. Она была нема, как стена. Темнота в комнате сгущалась.

— Зажечь лампу? — спросила Юлианка. — Я умею.

Вместо ответа Янина притянула ее к себе и усадила на колени.

— Юлианка, — глухо сказала она.

— Что? — весело отозвалась девочка.

— Слушай меня, Юлианка; я буду говорить с тобой о вещах серьезных и грустных…

Девочка сразу стала серьезной, и даже в полумраке можно было различить ее блестящие внимательные глаза, устремленные на бледное лицо женщины.

— Я буду говорить с тобой о твоей матери, — прошептала Янина.

— О моей матери? — изумленно переспросила Юлианка.

Янина продолжала глухим, сдавленным голосом:

— Твоя мать бесконечно несчастна. Она не злая… Нет, нет! Есть у нее и сердце и совесть, как у других женщин… Но раз в жизни она совершила грех… и на плечи ее свалилась такая огромная тяжесть, что не хватило сил нести ее… Помни, Юлианка, мать твоя не злая, не бесчувственная, она только бесконечно несчастная и очень слабая… Помни об этом и никогда… не питай ненависти к матери, не осуждай ее! Пожалей ее… и если люди будут ее осуждать, отвечай: «Она хотела сделать, как можно лучше… но не могла… не хватило сил!»

Юлианка слушала, хоть не все ей было понятно. Но этот шепот, прерывавшийся вздохами, всколыхнул ее душу. После минутного молчания, во время которого слышно было только тяжелое дыхание женщины, детский голос спросил:

— А где моя мать?

Послышалось короткое, быстро подавленное рыдание, и женщина медленно и тихо заговорила:

— Твоя мать живет в стране вечного мрака… там не блещет ни единый луч надежды, а если и горит еще где-нибудь огонь любви, то только для того, чтобы терзать, но не радовать… Страна эта темнее самой непроглядной ночи… и люди чаще всего бегут из нее в могилу… но у твоей матери не хватило на это сил… к тому же она думала, что если уйдет в могилу, то уже навсегда расстанется с тобой… И она осталась жить, и вместе с ней живут боль, и стыд, и страх, и горе…

Юлианка чуть не заплакала.

— Но почему?.. — спросила она. — Почему моя мама ушла в эту страшную темную страну?

Помолчав, Янина со странным, почти безумным смешком ответила:

— Потому что очень любила.

И снова настало молчание.

— Панна Янина, — спросила девочка, — а где мой отец?

Янина опустила голову.

— Боже великий! — проговорила она в отчаянии. Потом кротко, с проникновенной нежностью сказала: — Да простит ему бог! Прости ему! — и она прижалась щекой к Юлианке. — А главное — прости матери! Помни, что я тебе не раз говорила: будь вежлива, добра с людьми, никогда не бери чужого… Помни, что если ты сделаешь что-нибудь дурное, — у матери твоей еще сильней заболит сердце, а в той стране, где она живет, станет еще темнее… А теперь, — добавила она, — пойдем… помолимся вместе.

И, взяв девочку за руку, она подвела ее к окну. Совсем стемнело, лил дождь, шумели липы. И в комнате стояла такая тьма, что едва можно было различить очертания коленопреклоненных у окна фигур — женщины и ребенка.

— Сложи руки… смотри на небо… его сейчас не видно… Но оно там… ты знаешь, что оно там… за этой тьмой… Говори: «Отче наш!»

— «Отче наш!» — тихо повторила Юлианка.

— Повторяй громче, громче: «Отче наш, иже еси на небесех!»

— «Отче наш, иже еси на небесех! — громко повторила девочка и продолжала — …да приидет царствие твое…»

— Нет, нет! Не так! Пригнись к самой земле, говори же, моли, повторяй за мной: «Смилуйся над нами!»

Пораженная звуком ее голоса, Юлианка тихо заплакала, и в густом мраке, вторя один другому, зазвенели два плачущих голоса:

— «Смилуйся над нами!»

И долго еще звенели эти слова, потом они сменились тихим плачем.

* * *

Прошло несколько дней. Юлианка стояла на пороге старого дома, свесив руки и безучастно глядя вокруг. Платье на ней имело еще довольно приличный вид, ботинки казались совсем новыми, но нечесаные волосы, осунувшееся лицо и сквозившее во всем ее облике глубокое горе говорили о том, что детское сердце страдает. Обитатели дома впервые увидели Юлианку во дворе после того раннего утра, когда грузчики вынесли из комнаты Янины ее скромную мебель, а она сама, никем не замеченная, ушла в город, чтобы больше не вернуться. До этого ее видела только старая Злотка, которая по нескольку раз в день в неизменной своей повязке и пестром платке, накинутом на сгорбленные плечи, пересекала двор и входила в старый дом. В руках у нее всякий раз была мисочка с едой, и, возвращаясь домой, она что-то бормотала, покачивая головой. Когда же ее спрашивали об Юлианке, она говорила:

— Не понимаю, что за ребенок! Сколько живу — такого не видала! Лицо у нее распухло от слез. Сидит в пустой комнате, в углу, не разговаривает, не ест и все время целует пол, по которому ходила та женщина… Я просила ее выйти во двор, поиграть с моими внучками, но она посмотрела на меня безумными глазами и отвернулась к стене… Ну, что мне делать?

Но через два дня Юлианка все же сошла вниз и остановилась на пороге дома. Она стояла долго, глядя, как скользят по траве золотые полосы солнечных лучей, как порхают птицы, как играют дети на другом конце двора. Вдруг в воротах показалась маленькая старушка, по виду нищенка, в руке у нее была толстая палка, на которую она не только опиралась, но и нащупывала ею дорогу, потому что воспаленные красные глаза на морщинистом лице почти ничего не видели. На ней было надето что-то вроде салопа, без рукавов, с заплатами на груди и на спине — то был очень старый салоп, утративший свой первоначальный цвет; на ногах, обернутых полотняными тряпками, были дырявые башмаки без каблуков, седые волосы покрывал порыжевший ватный капор.

Нищенка медленно брела, постукивая палкой о камни, торчавшие то здесь, то там в траве, и, мучительно напрягая почти совсем незрячие глаза, искала кого-то во дворе.

Завидев ее, Юлианка вытянула шею и стала пристально всматриваться. Затем, спрыгнув с высокого крыльца, кинулась к ней. Она столкнулась со старушкой на середине двора и крикнула:

— Пани!

Потом поцеловала руку, в которой старушка держала палку.

— Кто это? Ты, Юлианка? — спросила нищенка хриплым, дрожащим голосом.

— Я! — откликнулась девочка, целуя другую ее руку нищенка ощупью, как это делают слепые, нашла голову девочки и положила на нее свою темную сухую ладонь.

— Ага, — сказала она, — узнала меня, рада, что я пришла! Это хорошо! Ты девочка добрая! Вот видишь, я пришла. Я уже не раз заходила сюда, спрашивала о тебе. Что же! Живешь ты теперь не худо… О тебе заботится добрая пани… Отведи меня к ней, я с ней познакомлюсь и смогу иногда навещать тебя… А может быть, вы что-нибудь дадите мне — обноски ненужные пли ложку горячего супу? Да, кто бы мог подумать! Ну что, отведешь меня к ней?

Девочка слушала, угрюмо потупившись.

— Ее уже нет, — вымолвила она тихо.

— Нет? А куда же она девалась? Ведь она была здесь совсем недавно! Я наведывалась к Злотке. Где же она?

— Не знаю… Уехала куда-то…

— Уехала… — повторила старуха. — Ну, а ты?

Если бы она была зрячей, то увидела бы, что глаза девочки горят мрачным огнем.

— Такая уж моя судьба! — сказала Юлианка с несвойственной ее возрасту серьезностью и, уставившись в землю, продолжала: — Мать меня бросила, вы меня оставили, а теперь панна Янина… Все меня только бросают и бросают…