Юлианка

Из лавки они вышли шатаясь и что-то бормоча. В это время вернулась Злотка и накинулась на внучку:

— Зачем детям водку даешь! Не знаешь, что я детям водки не даю да еще как следует отчитаю, если попросят! Глупая девчонка! На тебя ни в чем положиться нельзя!

— Подумаешь! — огрызнулась Ципа. — А что в этом толку? Если мы не дадим, они пойдут в кабак напротив и там получат водку! Лучше уж нам заработать!

Немного погодя Юлианка ушла из лавки. Проходя по двору, она заметила, что у ворот кто-то лежит. Девочка узнала Антка. В первое мгновение ей стало страшно — как всегда, когда она видела мальчика. Юлианка сначала отпрянула, затем остановилась немного поодаль, не спуская с него глаз. Пьяный Антек спал мертвым сном. Рубашка на груди у него была распахнута, куртка испачкана, голова и ноги лежали в грязи.

— Ну и напился! — промолвила тихонько девочка и подошла поближе, понимая, что сейчас он для нее не опасен, потом прошептала: — Вот теперь-то я тебе колотушек надаю!.. Исколочу!

При мысли о предстоящей мести Юлианка громко рассмеялась. Сжав кулачки и наклонившись к мальчику, она продолжала:

— Вот когда ты на себе почувствуешь, что это такое! Вот как стану я тебя бить, так ты узнаешь, каково это… Натерпелась я… сколько синяков ты мне наставил… а теперь от меня получишь… уж я тебя измолочу, исщипаю, исцарапаю…

У Юлианки горело лицо, глаза сверкали в темноте, губы дрожали. Она все еще сжимала кулачки и уже готова была опустить их на неподвижно лежавшего Антка, как вдруг опомнилась… У нее, очевидно, мелькнула какая-то мысль, она боролась с собой.

— Простить! — шептала она. — Старая пани говорила: «Прости!»

Она раздумывала:

«Если я сказала старой пани: „прощу“, значит надо простить».

И потом опять:

«А хорошо бы сейчас поколотить его…»

Но кулаки постепенно разжались. Девочка вздохнула.

— Нет, — сказала она, — я прощу. Может, я еще увижу когда-нибудь старую пани и скажу ей: «Я простила Антка, не стала его бить!» И она обрадуется…

Склонив набок голову и приложив палец к губам, она еще долго над чем-то думала, потом, внезапно решившись, сказала:

— А еще я помолюсь за него, чтобы он был хорошим и не огорчал свою маму.

Она опустилась на колени. Какое странное зрелище! Покинутый всеми ребенок, в сумерках уходящего дня, на коленях перед пьяным подростком, молит вполголоса, сложив ручонки:

— «Отче наш, иже еси на небесех, да приидет царствие твое!»

В ту пору Юлианке исполнилось семь лет, но на вид ей можно было дать меньше; она росла медленно. Быстро отрастали у нее только волосы, обрамлявшие густыми смоляными локонами маленькое худое личико с бледными губами и огромными угольно-черными главами. Одета она была в старую длинную юбку, которая не покрывала босых израненных ног; из-под старой, полинявшей кофты, когда она распахивалась, виднелась грязная рубашка. Вид у девочки был жалкий, неопрятный, но густые волосы и замечательные глаза, глядевшие на мир с несвойственной ее возрасту задумчивостью, привлекали внимание посторонних людей.

Часто покупатели Злотки, увидев сидевшую на пороге лавчонки девочку, спрашивали:

— Чей это ребенок?

И Злотка равнодушно отвечала:

— Общий!

— Как это «общий»?

— Ничей!

— Общий и ничей! Что же это значит?

На запавших губах старой еврейки мелькала мимолетная печальная улыбка. Покачивая головой, она глубокомысленно изрекала:

— Если ребенок ничей, то должен быть всех, а ежели он всех, то, стало быть, ничей!

Покупатели разводили руками, так и не проникнув в смысл Злоткиной загадки, и тогда ее внучка, придурковатая Ципа, презрительно улыбаясь, объясняла:

— Она подкидыш! Найденыш!

Юлианка всегда внимательно прислушивалась к этим разговорам, а люди, расспрашивавшие о ней, услышав объяснение Ципы, кивали головой в знак того, что теперь им все понятно.

Но однажды…

* * *

Стояла холодная ясная осень. В бакалейную лавку вошла женщина среднего роста, худощавая и стройная, в поношенном суконном пальто, в старой шляпе с выгоревшим, измятым цветком. У нее были большие голубые глаза, маленький рот и лоб в морщинках, над которым вились еще совсем по-молодому очень светлые волосы. Злотка встретила ее любезно:

— Наша новая жиличка! Дай бог счастья, дай вам бог счастья в новой квартире!

— Спасибо, милая, — ответила покупательница и попросила несколько фунтов сахару, пачку чая и немного керосину для лампы.

Лавочница, отвешивая и отпуская товар, завела, по обыкновению, разговор с покупательницей.

— Вы к нам надолго? — спросила она.

— Как бог даст, мне хотелось бы подольше пожить здесь…

— А уроки вы уже достали?

— Достала несколько. Но если вы услышите случайно, что кому-нибудь нужна…

— Знаю… знаю… мне два раза повторять не надо… Я-то уж не забуду… А мебель, которую я рекомендовала взять напрокат, понравилась вам?

— Хорошая, очень хорошая, мне лучшей и не надо…

— Что говорить! Брать мебель напрокат — дело не очень выгодное. Лучше бы, конечно, внести деньги сразу и купить!

— Конечно, милая, я это прекрасно понимаю, но где взять деньги? Попозже, со временем может быть, я смогу…

— Дай бог! Я вам добра желаю, но сомневаюсь, чтобы сейчас можно было достать уроки… Очень уж много учительниц у нас в городе.

Голос у худощавой женщины с увядшим лицом и светлыми волосами был тихий и мелодичный. Разговаривая с еврейкой, она все время украдкой поглядывала на сидевшую на пороге Юлианку. Взгляд ее выражал растерянность.

— Чей это ребенок? — спросила она, понизив голос.

Старуха ответила, как всегда:

— Общий!

— Общий?

— Ничей.

Ципа, переливавшая керосин в маленький бидон, вставила:

— Это подкидыш! Найденыш!

— Подкидыш! — чуть не вскрикнула женщина, и лицо ее зарделось до самых корней льняных волос. Но тут же, овладев собой, она спросила как бы между прочим:

— Давно нашли этого ребенка? Вы, верно, не помните?

— Как не помнить! Нашли как раз в тот год и в тот месяц, когда я выдавала замуж внучку… а она уже семь лет замужем… Значит, ребенка этого нашли семь лет тому назад… осенью… рано утром…

Женщина взяла у Ципы бидон с керосином. Она казалась уже совершенно спокойной, только руки у нее слегка дрожали.

— Кто нашел девочку? — спросила она.

— Нищенка. Ее уже нет в живых. Жила здесь, у нас во дворе, здесь и померла…

— А как зовут девочку?

— Юлианка……

— Почему ее так назвали?

— Юлианой звали нищенку, которая ее нашла. Она ее и в костел крестить носила и просила, чтобы ей дали это имя.

Женщине уже вручили покупки: чай, сахар, керосин, но она не уходила и расспрашивала равнодушным тоном:

— А кто ее кормит?

— Кто же в состоянии ее кормить? Здесь все люди небогатые, у самих детей хватает… Вот она и живет где попало…

Женщина устремила неподвижный взгляд на полки с разноцветными коробками с сигарами и папиросами, потом, простившись со Злоткой, вышла из лавки.

Она даже не взглянула на Юлианку, проходя мимо. Девочка тоже не обратила на нее внимания — она привыкла к подобным расспросам и к тому же была занята тем, что старалась укутать подолом дырявой юбки посиневшие от холода ноги.

Час спустя Юлианка увидела кучку детей, которые собрались во дворе напротив старого дома и глядели на что-то, задрав головы и разинув рты. Девочка остановилась немного поодаль и тоже посмотрела наверх. Тут и у нее раскрылся рот от изумления и глаза засияли восторгом. На самом верхнем этаже большого дома, еще выше, чем гладильная мастерская, в зиявший раньше пустотой проем вставили окно. Его деревянные некрашеные рамы были распахнуты, ветер колыхал белую зубчатую занавеску, за которой висела клетка с канарейкой. Занавеска, а еще больше пение канарейки привлекли внимание ребят. Юлианка не спускала глаз с окна, и, когда дети разошлись, она все еще стояла на месте. Тогда в окне показалась женщина, которая час назад была в лавке, и поманила Юлианку.

Девочка не сразу поняла, что это относится к ней, но женщина с явным нетерпением снова помахала ей рукой, не переставая напряженно всматриваться в ребенка. Юлианка сорвалась с места и с нескрываемой радостью помчалась бегом к старому дому, так как приглашение в гости было редким и необыкновенно счастливым событием в ее жизни.

Дом Юлианка знала прекрасно. По полусгнившей лестнице она миновала гладильню и, поднявшись на верхний, незаселенный этаж, прошла через несколько пустых комнат без окон и дверей и остановилась у ветхой, неплотно закрывавшейся двери, которую она осторожно и робко приоткрыла.

У порога ее ждала та самая худощавая, бледная женщина, но уже без пальто и шляпы, в узком черном платье, с толстой светлой косой, уложенной вокруг головы. Сейчас, впрочем, она не была бледна, щеки ее горели ярким румянцем. Как только девочка переступила порог, она схватила ее на руки. Глядя на эту женщину, трудно было поверить, что у нее хватит сил поднять семилетнего, хотя и тщедушного ребенка. Она казалась слабой, хрупкой, но в эту минуту, как видно, руки ее обрели силу и цепкость. Не выпуская девочки из объятий, она уселась вместе с ней на старом продавленном диванчике, и на лицо Юлианки посыпался град горячих поцелуев и слез. Льняная коса расплелась, и волосы окутали девочку так, что она, кроме огромных влажных и блестящих голубых глаз женщины, уже ничего не видела. Юлианка ничего не понимала. Она была удивлена и ошеломлена, чуть не задохнулась в страстных объятиях женщины, и, надо признаться, ее это не особенно тронуло. Первый раз в жизни ее так горячо целовали, так плакали над ней. Когда женщина успокоилась и, немного отстранив от себя Юлианку, стала вглядываться в лицо ребенка, то увидела, что оно выражало только глубокое изумление.

— Поцелуй меня! — прошептали тонкие, бледные, дрожащие губы.

Юлианка поцеловала ее руку.

— Какая ты худенькая, — шептала женщина, ощупывая руки, ноги, грудь девочки, — худенькая и маленькая для своих лет… У тебя что-нибудь болит?

— Болит, — ответила Юлианка. — А что у тебя болит?

Юлианка показала свои отмороженные ноги, потом, засучив широкий рукав кофты, обнажила руку со следами ожогов, щипков и ушибов.

— Когда я была маленькая, — объясняла она, — на меня упал раскаленный утюг… вот сюда… А это меня Антек исщипал… в сенях, где я ночевала, кирпич свалился вот сюда… вчера… Нет, — поправилась она, — не вчера, а завтра.

Она до сих пор не научилась различать слова «вчера» и «завтра».

Слушая ее, женщина прикладывала руку то ко лбу, то к груди, потом снова ко лбу.

— Ты ела сегодня? — спросила она.

— Ела.

— Что же ты ела?

— Баранку, мне Злотка дала.

— А больше не хочешь?

— Хочу! — отозвалась, оживившись, Юлианка.

В силу обстоятельств, Юлианка быстрее всего отзывалась на ощущение голода: то была ее самая чувствительная струна.

Женщина вынула из низкого шкафчика еду и, усевшись рядом с Юлианкой, не спуская с нее глаз, наблюдала, как она ест; а Юлианка, рассмотрев скромную, но опрятную мебель, канарейку, распевавшую в клетке, белую занавеску, развевавшуюся на ветру, принялась болтать. Женщине хотелось знать, как она жила до сих пор, и Юлианка рассказала, что жила у прачки, когда была маленькой (теперь она считала себя уже большой), и что пан Якуб — повар — выбросил ее ночью на улицу; рассказала и о том, что было после: о доброй старой пани, которая неизвестно куда исчезла, когда глаза не захотели больше служить ей, о больном музыканте, который играет на рояле, о токаре и его жене, об Анке и Антке, — но больше всего об Антке, об этом скверном мальчишке. Вспомнив о нем, она сжала кулачки и гневно сверкнула глазами, но потом задумчиво добавила:

— Все-таки я простила ему… накажи меня бог, если вру… простила и не поколотила его, когда он пьяный валялся у ворот. Потому что старая пани просила: «Прости его», — вот я и простила.

Женщина крепко обняла девочку и, пряча лицо в ее густых кудрях, прошептала:

— Если бы ты могла когда-нибудь и другим простить… Если бы ты могла…

Она поднялась и стала ходить по комнате. Успокоившись, она снова села рядом с Юлианкой. Как видно, долгие тяжелые испытания научили ее сдерживать себя, скрывать свои чувства, и поэтому сейчас она не считала нужным их обнаруживать. Она привлекла к себе девочку и, поставив перед собой, повела серьезный разговор:

— Юлианка, моя дорогая! Пока я здесь живу, я буду о тебе заботиться… Ну что? Ты рада?

Девочка, не говоря ни слова, совершенно равнодушно снова поцеловала ее руку. Таким образом она выразила некоторую признательность, но ни радости, ни нежности не проявила. Все это казалось ей странным, этому трудно было поверить.

Женщина продолжала:

— Но помни: ни в коем случае никогда и никому не рассказывай о наших разговорах, о том, как я отношусь к тебе… понимаешь, Юлианка?

Девочка кивнула головой.

— Никому не говори, что я целовала и обнимала тебя. Помни: никому! И если я случайно скажу что-нибудь такое… Так вот: что бы я ни говорила — тебе ли, сама ли с собой, или во сне — не повторяй этого никогда! Понимаешь, дитя мое? Никому ни слова! И никому не говори, если назову тебя моей девочкой, моим ребенком…