Юлианка

— Будь глаза у меня прежние, я вышила бы ковер, вроде того, что когда-то у меня возле дивана лежал! И получила бы за него кучу денег, но глаза, ох! ох! есть глаза еще у меня, есть, да служить больше не хотят… а уж когда вовсе откажутся…

На этот раз не только морщины быстро забегали на старческом лбу, но и голова затряслась, словно предсказывая, что случится нечто страшное, очень страшное, когда «глаза откажутся служить».

Гася лампу, старуха прошептала: «Кто отдастся на милость божию», а потом, ворочаясь в темноте на голой соломе, проговорила:

— Кто бы мог подумать! Кто бы только мог подумать!

В углу за печкой беспокойно и тревожно спавшая девочка пробормотала сквозь сон:

— Выгнали!

Утром, едва открыв глаза, Юлианка вдруг звонко рассмеялась. Отчего? Кто знает? Быть может, от того же, отчего птицы поют на заре, отчего рой золотистых насекомых весело жужжит, купаясь в лучах восходящего солнца…

Первый утренний луч прокрался в комнату и скользнул по седым волосам старушки, которая, сложив маленькие сухие руки, смотрела, подняв голову, в окно и вполголоса молилась: «Отче наш, иже еси на небесех!»

Услышав смех ребенка, она произнесла «аминь» и обернулась.

— Проснулась уже? — спросила она. — Ну как? Хорошо спала? Тепло было?

Юлианке, запеленутой, точно в свивальник, в старую толстую шаль, было хорошо и тепло. Похожая на маленькую мумию, с сияющими глазами и улыбающаяся, она посидела еще немного в своем углу, потом вскочила и, волоча по полу шаль, которая, развязавшись, держалась только на плечах, подбежала к старушке, протягивавшей ей горшочек с молоком.

— Попей молочка и оставь мне немного! — сказала она.

Юлианка пила; по глазам было видно, как она поражена тем, что ей досталась такая вкусная еда.

— А теперь я попью. Это, видишь ли, весь мой завтрак. Половину я отдала тебе, ну и на здоровье. Когда-то я пила чай, кофе или шоколад, только давно это было… А теперь радуюсь, если есть хоть немного молока. Подумать только! Ну, ничего! Человек бывает на коне, — бывает и под конем. На коне я уже была и никогда больше не буду, а ты, может, еще и будешь, кто знает? Ты еще маленькая, у тебя вся жизнь впереди. Но пока тебе надеть нечего, кроме рубахи, из которой ты давно уже выросла. Коленки видно, фи, неприлично… Надо будет у знакомых платьишко старое для тебя выпросить…

Она натянула на себя порыжевший стеганый салоп, а на седую голову надела рваный чепчик из белой кисеи.

— У меня, видишь ли, много знакомых среди господ, которым я свое рукоделие продаю… Так и хожу из дома в дом и продаю… На лестницу стало трудно подниматься, а там, где лестницы нет, там во дворе собаки проклятые набрасываются, платье рвут… Одна как-то меня за ногу укусила… Нога распухла, и целую неделю я ходить не могла… А бывает, что грубияны эти — лакеи или кухарки — ругают и прочь гонят и еще кричат вслед: «Нищенка!» Кто бы мог подумать!

Голубые глаза с воспаленными веками, словно застыв, глядели куда-то в пространство.

— Нищенка! Нищенка! Какая же я нищенка! Разве я не работаю? Разве мои рукоделия не лучше тех, что висят в витринах магазинов? Салфетки, одеяла, кружева плетеные, дорожки я делаю и буду делать, пока глаза служат… а вот когда они откажутся…

Голова ее снова затряслась, словно она очень чего-то испугалась, а морщины на лбу разбежались в разные стороны.

Подняв с полу шаль, соскользнувшую с плеч ребенка, старушка набросила ее на себя, а на голову надела черный капор.

— Теперь, — сказала она, — ступай во двор. Я ухожу в город и мне нужно запереть дверь. Вечером можешь опять прийти. Молока выпьешь и переночуешь. Я дома не обедаю, видишь — печка развалилась, и ее нельзя топить. Я хожу к одной почтенной женщине, у которой есть плита. Мы с ней вскладчину обед готовим: то суп, то картошку сварим. А когда у меня много работы, я не выхожу из дому и обедаю баранками, размоченными в воде… Кто бы мог подумать! Ну ступай, ступай во двор, надо дверь запереть. А вечером приходи, я, может быть, принесу тебе поесть, от обеда оставлю.

Они вышли вместе. Старушка поплелась по улице, а девочка в короткой рубашонке стояла, прислонившись к стене дома. Она уже не смеялась больше, потому что день был ветреный и холодный, а осеннее солнце светило, но не грело. Юлианка, дрожа от холода, пошла к дому прачки. У дверей флигеля она остановилась в нерешительности, то протягивая руку к двери, то отдергивая ее. Вдруг на пороге показалась прачка с коромыслом и двумя пустыми ведрами. На лице у нее были видны следы вчерашнего происшествия: оно распухло от слез, было в кровоподтеках. Толстая растрепанная коса сползла на рваную рубаху. Увидев девочку, она сердито крикнула:

— Опять ты пришла на беду мою! И без того горя хватает! Ты не мой ребенок, за что же я должна пот свой проливать, чтобы кормить тебя, да еще и муки терпеть! Пошла прочь и не попадайся больше мне на глаза.

Она грубо оттолкнула девочку и, закрывая дверь, крикнула:

— Антек! Не пускай подкидыша в дом!

Антку не надо было повторять это дважды. Накинув куртку, босой, он выбежал за дверь и, сделав вид, будто хочет броситься на девочку, крикнул:

— Пошла вон!

Юлианка подалась немного назад и остановилась. Мальчик снова отогнал ее.

Так продолжалось несколько минут, пока в окне флигеля не показалась голова восьмилетней девочки с длинными белокурыми волосами. Она закричала:

— Антек! Антек! Иди помоги растопить печку для мамы! У меня никак не разгорается…

Мальчик убежал домой, а Юлианка застыла на месте, не спуская глаз со стены флигеля. Она не плакала больше и уже не дрожала от холода. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в глаза девочки, сухие и широко раскрытые, он не увидел бы в них страдания. Они выражали изумление и горели скрытым бессильным гневом.

Прачка, возвращавшаяся с полными ведрами, застала Юлианку на том же месте. Она остановилась, посмотрела на нее и, бормоча что-то, вошла в дом, но вскоре вернулась с краюхой черного хлеба. Протягивая его, она сказала:

— На, возьми, этого тебе на день хватит. Хлеб я тебе иногда буду давать, а в дом входить не смей! Розгами выпорю, в крапиву брошу!

Юлианка взяла хлеб, но не стала есть: она долго еще стояла, глядя на стену флигеля. И, только когда из распахнувшихся дверей, обгоняя друг друга, с веселым шумом выбежали дети прачки, она тоже изо всех сил пустилась бежать по направлению к старому высокому дому, часто-часто перебирая маленькими ножками, и исчезла в больших сенях, откуда в эту минуту послышался размеренный унылый стук катка.

Как-то, спустя несколько месяцев, когда старушка, совершив свой обход по городу, возвращалась домой, ее окликнула старая Злотка, сидевшая у порога лавочки:

— Ваша милость! ваша милость! Подкидыш теперь у вас живет, на вашем попечении, значит?

Старушка проворчала:

— Вот, милая, не было у меня забот…

— Конечно, конечно! Пора бы уже и о вас кому-нибудь позаботиться. А между тем девочка у вас и ест и ночует.

— Ест, когда бывает еда, и ночует, когда на улице холодно. В комнате у меня, пожалуй, не теплей, чем на улице. Кто бы мог подумать!.

Она заковыляла к воротам, бормоча себе под нос:

— На попечении! Какое там попечение? Что же я, по-вашему, богачка? Было время, заботилась я о бедных девушках, одевала их, кормила, учила… и вот разлетелись они по широкому свету, порхают где-то, а обо мне никто и не вспомнит. Кто бы мог подумать! Попечение! Какое там попечение! Хлопоты, только лишние… Я ведь не мать ей, не бабушка…

Отпирая дверь, она старалась не выронить из рук бумажный пакетик с кусочком мяса и несколькими картофелинами.

— Это для ребенка, — говорила она себе. — Куда ж девчонка запропастилась?

Высунувшись в окно, она звала дрожащим тонким голосом:

— Юлианка! Юлианка!

Юлианка мгновенно откликалась на ее зов и, войдя в маленькую чистую комнатку, жадно съедала принесенный обед. Старушка усаживалась на сундук и извлекала из полинявшего мешка мотки разноцветной шерсти.

— Садись, — говорила она Юлианке, — вот здесь, возле меня на полу и вяжи чулок.

Она вкладывала в ее маленькие ручки спицы и клубок и, нагнувшись к ней, учила:

— Нитку держи — на пальце… спицу положи под нитку… теперь продень… вот видишь… получилась петля… не спускай нитки с пальца… делай все время вот так…

Она с трудом разгибала спину и, подбирая цвета шерсти, продолжала:

— Хочу научить тебя, чему могу… Читать молитвы, чулки вязать… другому уж пусть люди тебя научат… Я только начну… и всегда-то мне приходится начинать!.. Вот когда тебя у ворот подбросили, я первая дала двугривенный шорнику, который собирал для тебя деньги.

Девочка опустила на колени спицы со спутанным клубком и, пристально глядя на старушку, серьезно спросила:

— Кто ж меня подбросил?

Старушка заерзала на сундуке, лицо ее выражало испуг.

— Бог его знает, милая, одному только богу ведомо, кто это был… — сказала она в сильном замешательстве и, подумав немного, добавила: — Наверно, птица большая, которая маленьких детей приносит…

Юлианка, казалось, глубоко задумалась, а потом снова спросила:

— Почему ж эта птица не отнесла меня к пани Якубовой, или к пану шорнику, или еще к кому-нибудь, а бросила прямо у ворот?

— Ну, ну, — ответила старушка, быстро набирая крючком петли, — не приставай с вопросами! Не к чему тебе все это знать! Вяжи чулок и учи молитву. Скажи: «Верую в бога…»

— «Верую в бога», — шептала девочка, не в состоянии справиться со спицей, которая никак не хотела влезать в слишком маленькую петлю.

— «Всемогущего…»

— «Всемогущего», — повторила девочка.

— Ты, верно, не понимаешь, что это значит… сейчас объясню тебе… Мы называем бога всемогущим, потому что он все может… Понимаешь?

Юлианка перестала вязать; положив руки на колени и подняв голову, она снова устремила взгляд на свою учительницу и, помолчав, спросила:

— Почему ж господь бог не велел птице отнести меня к пани Якубовой или к папу шорнику?.. У них дети лучше живут, чем я…

— Вот тебе и на, — прошептала старушка, — откуда у маленькой девочки такие мысли?..

Потом стала объяснять медленно и терпеливо:

— Бог все может; милосердие и кротость его безграничны… Он, наверно, хотел, чтоб жилось тебе хорошо, да только вышло так, что досталась ты злым людям…

— Нет, не птица, а люди подбросили меня у ворот!.. — воскликнула вдруг девочка.

Старушка приходила все в большее замешательство. Она сделала вид, будто очень разгневалась, и погрозила девочке крючком:

— Ну, ну! Ты что ж, так и будешь все время спрашивать и спрашивать: кто, да как, да почему? Если тебе плохо живется, значит бог хотел, чтоб так было! Пред волей божьей надо смиряться. Запомни это! Что? Будешь смиряться?

— Буду, — тихо ответила девочка.

— Ну вот и хорошо! У меня, как видишь, жизнь тоже нелегкая; однакож я смирилась! Не ропщу, ни о чем не спрашиваю, хотя иной раз и сама диву даюсь, почему старость моя так не похожа на молодость. Кто бы мог подумать!.. Родители у меня люди достойные, приданое дали за мной прекрасное, да и муж у меня был очень хороший… Служил судьей… все уважали его… жили мы с ним, как король с королевой, — в нашем же городе, в этом самом… Только детей бог не дал, а когда муж умер, богатство как-то растаяло и родственники куда-то пропали… и вот мир этот стал для меня пустыней, а руки — кормильцами, ну и глаза тоже… без глаз руки ничего не сделают… Кто бы мог подумать!.. Видишь! И теперь я молю бога только о том, чтобы глаза служить не отказались, а они отказываются… Когда молиться научишься, попросишь и ты…

— Попрошу! — ответила девочка.

Стемнело, старушка зажгла лампу.

— Хорошо бы теперь чайку попить, — бормотала она, — старая кровь стынет, да и в горле после соленой похлебки пересохло… Но что поделаешь, когда не на что чай купить! Кто бы мог подумать! Тебе уж темно, на полу сидя, чулки вязать… сложи работу, придвинься поближе и учи молитвы, скажи: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем…»

— «Прости нам долги наши…» — начала было девочка и сразу смолкла; затем робко, словно спрашивая разрешения, проговорила:

— А я не прощу!

— Чего не простишь, кому? — удивленно спросила, старушка.

— Антку не прощу, — на этот раз тверже сказала Юлианка, и глаза ее сверкнули в темноте.

— Фи, как нехорошо! Откуда в ребенке такая ожесточенность! Стыдись! Антек сорванец и безобразник, но простить ему надо, потому что бог велел. Сейчас же прости Антку! Ну что? Прощаешь?

Девочка помолчала и вдруг неистово закричала:

— Не прощу! Не прощу! Не прощу! Разрази меня бог! чтоб глаза мои света, божьего не видели! чтоб на меня хворь напала, чтоб враги мои не сгинули, если вру! НЕ прощу! Когда буду большая и сильная, я поймаю его и вздую… изобью… Так, как пан Якуб жену свою бьет… Чтоб его бог не простил… чтоб его…

Она сжимала кулаки, глаза ее горели злобной, непримиримой ненавистью. Проклятья и ругательства, которые она с такой яростью расточала, были заимствованы из словаря обитателей этого большого дома: Якуба, Якубовой, Антка, шорника, Злотки и других.

Старушка погрозила пальцем:

— Замолчи сейчас же и убирайся, если ты такая…

Юлианка поднялась с пола и направилась к выходу. Она была уже у порога, когда старуха сказала ей:

— Если простишь, позволю вернуться и молока дам…

Юлианка, не оглянувшись даже, взялась за дверную щеколду.

— Вернись! — позвала ее старуха.

Юлианка повернулась и с угрюмым, мрачным видом подошла к своей покровительнице.

Старуха взглянула на нее сквозь очки и положила ей на голову морщинистую руку.

— Ну, прости его, — сказала она умоляющим голосом, — я ведь перед богом ответ за тебя держать буду, если ничему хорошему не научу… Тебя выгнали на улицу, ты пришла ко мне ночью, продрогшая, голодная, и я сразу подумала: «Дитя малое, надо пригреть». Мир — пустыня и для меня и для тебя. Кто бы мог подумать! Хлопот с тобой немало, — половину еды моей съедаешь, ночью шалью моей укрываешься, а мне приходится халатом укрываться, ведь истреплется он раньше времени. Ты должна чувствовать благодарность ко мне и слушаться. Если я тебе говорю «прости», — ты должна простить! Ну что, прощаешь?

Рука старушки, соскользнув с головы, поглаживала нахмуренный лоб девочки.

— Ну что? Простишь Антка? — спросила она с мольбой в голосе.

— Прощу! — тихо ответила Юлианка, улыбнулась и, отведя ласкавшую руку, поцеловала ее.

— Вот и хорошо! А теперь садись опять возле: меня; Я расскажу тебе священную историю о том, как бог сотворил мир, человека, и обо всем, что было потом… Я, видишь ли, когда-то образованная была и всему понемножку училась… я была веселой, живой, остроумной, люди говорили, что я милая и образованная женщина… Где теперь эти люди? Где?..

Она вздохнула.

— Кто бы мог подумать!

И медленно, торжественно, подняв кверху сморщенный палец, прерывая нить своего повествования множеством отступлений и воспоминаний, она рассказывала священную историю девочке, а та, положив головку ей на колени, засыпала и спала, пока издалека, из города, не доносился размеренный звон часов на костеле, отбивавших одиннадцать ударов. Тогда старушка вставала, аккуратно складывала свое вязанье, а Юлианка просыпалась и, завернувшись в старую шаль, шла, сонная, в свой угол и укладывалась там за развалившейся печкой.