Помоги проекту - поделись книгой:
— Это очень похоже на маму. Ты давно ждешь, Том?
— О нет, не больше получаса.
— Вот вздор, вдвое меньше! — Старуха сурово оглядела его поверх очков и улыбнулась. — Ты прекрасно выглядишь, Том, просто чудесно.
— Это потому, что он молод, мама. — Маргарет ловко двигалась по комнате, приводя ее в порядок. Она смяла в руке опавшие лепестки степного цветка. — Они так быстро осыпаются, — сказала девушка и бросила лепестки в глиняную вазу.
Том уловил слабый аромат засушенных цветов и листьев. По сравнению с сильными, живыми запахами пекарни, ощутимыми даже при остывших печах, от вазы пахло чем-то мертвым и печальным. Маргарет всегда казалась ему олицетворением зрелости и надежности, она была чуть ли не извечной частью его окружения — этакой прекрасной излучиной реки, всегда свежей, изменчивой и все же постоянной. Она была на несколько лет старше его, ей было уже около двадцати шести, и она всегда, с тех пор как он себя помнил, казалась ему взрослой. Пожалуй, дело было не столько в ее внешнем виде, сколько в манере говорить и рассуждать. Умственное развитие большинства колонистов, даже стариков, доходило до определенной точки и потом останавливалось — в их суждениях сквозила хвастливая ограниченность, они давали соседям обидные прозвища и пускали друг другу пыль в глаза. Маргарет не была похожа на них. Она умела думать, у нее были свои идеи. Ее называли «синим чулком», по недоразумению полагая, что так именуется всякая выпускница колледжа. Но, быть может, именно поэтому она и не вышла замуж. Молодые люди, фермеры, биржевики, спортсмены и офицеры из полков милиции чувствовали себя очень неловко, когда на них бывал устремлен ее спокойный взгляд: казалось, она видела их насквозь, словно они сделаны из дешевого стекла. У Тома были голубые глаза того неопределенного серо-голубого цвета, который меняет свои оттенки в зависимости от окружения. Сказать, что у них обоих были голубые глаза, было бы неправильно; они очень отличались друг от друга по цвету глаз. У Маргарет глаза были темные, с синеватым отливом, и забыть их было невозможно. Свои черные вьющиеся волосы она старалась пригладить, уложить в пучок или заплести в косы: у нее были изогнутые брови, тонкие, но совсем темные. Иногда она позволяла себе закурить сигарету, и это считалось оскорблением сильному полу. Но чего еще можно было ждать от «синего чулка»?
— Я зашел пригласить тебя прокатиться со мной, Маргарет, — сказал Том.
Она взглянула на мать, словно сомневаясь, правильно ли она его поняла. Старуха кивнула головой.
— Спасибо, Том, с удовольствием, — сказала Маргарет. Щеки ее порозовели, а глаза потемнели. — День сегодня чудесный.
На улице он увидел, что его охотничий пес, сеттер, прибежал следом за коляской и теперь отдыхает в тени. Том потрепал его за уши, побранил, и сеттер печально повесил голову.
— Какой красавец! — Маргарет погладила шелковистую коричневую шерсть.
— Непослушный пес. А потом из-за этой беготни у него будут болеть лапы. Ты позволишь мне посадить его в коляску?
Он поднял большую собаку и втолкнул ее под сиденье.
— А теперь сидеть тихо, Быстрый.
Пес улегся, радостно повел носом, уловив знакомые запахи, — под сиденьем пахло цесарками, фазанами, зайцами и им самим — и положил голову на вытянутые лапы. Он быстро обнюхал все кругом в поисках ружья и, убедившись в том, что ему придется довольствоваться лишь скучной прогулкой, обиженно засопел, обнюхивая щиколотки Маргарет.
Сначала они ехали медленно, поднимаясь по извилистой дороге, что шла вдоль долины к открытому нагорью. Затем лошади побежали резвей. Ветер дул в лицо, а спереди и слева, врезаясь в небо, стояла стена гор, синих, хрустальных, вздымающих свои отвесные склоны на высоту в одиннадцать-двенадцать тысяч футов. Они ехали по зеленой степи, усеянной розовыми и белыми колокольчиками и большими алыми маками, мимо каучуковой плантации, за которой виднелись серые железные крыши домов. Одна из них провалилась, и на всем здесь лежала печать запустения. Том указал на эти дома.
— Бывшая моя тюрьма. У меня до сих пор еще бывают из-за нее по ночам кошмары. Конистонскую академию мистера Хемпа мы обычно называли работным домом одноглазого Циклопа.
— Я помню, — сказала Маргарет. — А теперь мистер Хемп стал судьей и редко бывает в этих краях.
— Да, но я слишком часто вижу его в Колючих Акациях. — Он натянул вожжи, и лошади перешли на шаг. — Маргарет, до чего же он мне осточертел. Старый Хемп хозяйничает в Ренсбергс Дрифте и поэтому попытается обращаться со мной как равный. Большинство моих домочадцев находится в его власти, и я вынужден все время следить за этим одноглазым дьяволом.
— Твоих домочадцев?
Том улыбнулся.
— Я вижу, мне следует быть более осторожным. Я имею в виду тех, кто живет на фермах моего отца в Колючих Акациях. Я забочусь о них с тех пор, как у отца был удар, и поэтому называю их своими домочадцами. Кроме того, я всегда был близок с ними.
— Я знаю. Я просто не сразу сообразила.
— Я хочу исповедаться тебе кое в чем, Маргарет. Поэтому я и попросил тебя поехать со мной. Мне нужно, чтобы ты мне помогла.
И пока он рассказывал ей о своих розысках Коломба, она слушала и смотрела на солнце, катившееся вниз, в золотистую дымку над горами.
— Да, — сказала она, — я могла бы разыскать его, если он в Питермарицбурге. Я могу написать мисс Брокенша, она знает всех и каждого, а образованных зулусов и подавно. Но что потом? Если он узнает, что о нем наводят справки, он скроется и будет скрываться до тех пор, пока не убедится, что ему ничего не угрожает.
— Я надеюсь, он убедится в этом, как только узнает, что разыскиваю его я.
Но по тону его было ясно, что он и сам в этом не убежден. Казалось, он знал, что при ней можно говорить только святую правду.
— С годами Коломб стал гордым и обидчивым, — продолжал Том. — Я никогда не ссорился с ним. Мы расстались друзьями. Но вот как-то мне довелось узнать нечто известное ему с самого детства, хотя он ни разу не заикался мне об этом. У нас произошел серьезный разговор, и признаюсь, мне было очень больно. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Нет.
— Ну, в общем о том, что у меня есть сводный брат, Эбен Филипс — понимаешь, Филипс, — эта фамилия образована от имени моего отца. Его мать — родственница Коломба, его тетка. — Они ехали медленно, и он заметил, как ее лицо вспыхнуло. — Я думал, что все в округе знают, — сказал он.
— Нет… А какое это имеет значение?
— Это было три года назад. Я уехал. Война только что закончилась, и я поспешил в Матабелеленд, надеясь догнать твоего брата, но так и не догнал его. Потом, когда с отцом случился удар, я вынужден был вернуться домой и узнал, что Коломба прогнали с нашей земли и все переменилось. Отец сделал это еще до болезни. Я дал слово вождю, что Коломб может вернуться, но он так и не пришел. Может быть, я перестал для него существовать как человек, как мужчина и друг. Может быть, он не пришел, потому что его ищет полиция: он должен отработать на строительстве дорог, заплатить налоги, и что-то там еще от него требуется. Хемп называет его преступником только потому, что он получил образование.
— Он, конечно, знает, что ты офицер войск милиции?
— Зулусы обычно это знают.
— Тогда его не убедишь.
Он понял ход ее мыслей. Она безжалостно докапывалась до самых корней вопроса. Она ясно понимала, что милиция — сила, враждебная зулусам, и эта сила мешает примирению Тома и Коломба. И пока Том будет в милиции, хотела она сказать, он не сможет завоевать доверие чернокожего. Но Том не согласился с ней.
— Зачем тебе нужен этот человек, Том? — спросила она.
— Я об этом еще не думал, все зависит от него. Во всяком случае один я много не сделаю. Зулусы что-то затевают, а у людей, ты сама знаешь, начинают стучать зубы от страха.
— Да, но я не знаю почему.
— Вот это я и хочу узнать у Коломба. Пусть он предостережет свой народ и поможет мне составить точную картину того, что происходит, получить надежные, достоверные сведения. Я не собираюсь использовать эти сведения против них, как это сделала бы милиция или полиция: это будут сведения только для меня. Располагая ими, я могу пойти к местным властям и постараться пробить их невежество и чванство. Если они не пожелают принять меры, я поеду в Англию и расскажу обо всем там. Но пока я ничего не могу сделать. Нельзя же ехать, чтобы рассказать британскому правительству о том, что в воздухе пахнет грозой и что по ночам у людей бегают мурашки по коже. Заколотая белая свинья — я видел вчера такую штуку, — но что из этого? Они только посмеются надо мной. А теперь эти идиоты в Питермарицбурге ввели новый подушный налог и заявляют, что это спасет финансовое положение страны. Им придется собирать этот налог с помощью солдат — вот что значит жадность! Они воображают, что из зулусов еще можно кое-что выжать. Что же касается налогов на них самих — боже избави! — подоходный налог будет разорением для страны! И дело не только в подушном налоге, Маргарет. Они должны прекратить это кровожаднее выжимание ренты: они должны отказаться от ростовщических десяти процентов в месяц. Но они не с делают такого шага, пока их как следует не припугнут, потому что они уже по горло завязли во всем этом. Они должны перестать забирать у племен землю под свои поселки. Оли должны отменить порку. У меня сердце разрывается на части, когда я вижу, что у каждого второго рабочего — не спина, а сплошная рана.
— У меня тоже сердце разрывается.
— Маргарет, все эти слова напрасны. Я не знаю, как и чем тут можно помочь, Быть может, зулусы правы и в глубине души знают, что ничего нельзя добиться без кровопролития. Но чью кровь нужно будет пролить? Вот о чем следует подумать. Когда пропадает вера, мы остаемся перед лицом нечеловеческой, ужасающей пустоты. Если кто-нибудь попытается помочь им, они ему не верят. Они с подозрением относятся к мерам по борьбе с чумой, с желтой лихорадкой, с саранчой и совершенно убеждены, что правительство само навлекает на них все бедствия. Почему? Потому что мы заранее знаем об их приближении. Нужны огромное терпение и добрая воля, чтобы рассеять это недоверие, и лишь немногие пытаются их проявить, На деле получается не завоевание доверия, а нечто прямо противоположное. Я могу сказать тебе, ибо тебе я спокойно доверил бы все, вплоть до своей жизни, что наши главные командиры, Эльтоны, Мак-Кензи и другие, только науськивают правительство на зулусов. Им до смерти хочется ездить по стране с карательными отрядами, как прежде.
Гаснущий свет дня озарил мир зеленоватым отблеском, и вся степь с облегчением вздохнула, избавившись от дневной жары, В высокой траве жалобно перекликались перепела. Том взглянул на Маргарет: она задумчиво смотрела перед собой. Нет, это не та спокойная молодая женщина, какой он всегда считал ее. Как он ошибался! Черты ее лица, ее губы и полузакрытые глаза, казалось, полностью гармонировали со светом, льющимся с неба. Зачем он пытается взвалить на нее свои заботы?
— Я слишком разговорился, — сказал он. — Не побеседовать ли нам о чем-нибудь другом?
Но она лишь удивленно взглянула на него, покачала головой, и ее ровные мелкие зубы блеснули в улыбке.
— Нет, мне нравится слушать тебя.
— Тогда вот еще что. Если я смогу убедить Коломба в моей доброжелательности… Но ты думаешь, что я не смогу…
— Разве я это сказала, Том?
— Ты напомнила мне, что я офицер милиции. Во всяком случае, только через него я смогу предупредить его народ, что их заманивают в ловушку. Возможно, десятки тысяч из нас будут уничтожены в одну ночь, если смерть этой свиньи и белых кур послужит сигналом и если именно для этого их и закалывали. С другой стороны, я чувствую, что Эльтон и компания пользуются отдельными вспышками негодования. Они считают, что пора наконец открыть свои истинные намерения. Они хотят сокрушить зародившуюся было гордость и силу черных, которые подняли голову, увидев слабые стороны белых во время этой нелепой войны. Кто-нибудь должен предупредить их и объяснить, что их просто провоцируют. Ты не считаешь, что это измена, Маргарет?
— Ты сам должен ответить на этот вопрос, дорогой.
— Правильно, и я уже ответил.
— Каково бы ни было твое решение, времени терять нельзя.
— И вот тут-то дело за тобой, Маргарет. Можешь ли ты помочь мне?
— В мелочах — да. Но главное должен сделать ты сам.
— Я боялся, что ты скажешь именно так.
— Ты веришь в это?
— Да, верю. А как же иначе?
Лошади бежали легкой рысью. На дорогу выскочил заяц и игриво помчался впереди. Почуяв его, собака начала выть и царапать когтями пол коляски, требуя, чтобы ее выпустили. Спрыгнув на дорогу, она нашла след и с яростным лаем бросилась за зайцем. Затем, потеряв след, она кинулась в степь, но все время оглядывалась, чтобы не упустить из виду коляску. Уже смеркалось, когда они достигли перевала и перед ними открылась панорама большой реки: над долиной сгущался легкий туман, смешиваясь с надвигающимися сумерками, и поэтому поселок не был виден. Неожиданно Том осадил лошадей, положил кнут и бросил вожжи. Он хотел освободить руки, освободить свой разум и успокоиться, чтобы найти слова, которые тщетно искал.
— В этой стране хватило бы места для всех нас, но некоторых это не устраивает. Если бы мы были детьми, черными, белыми и коричневыми, которые дерутся за каждый лишний дюйм в саду, это было бы отвратительно, но мы взрослые и поведение наше просто преступно. На что мне полдюжины ферм, зачем я держусь за них? Чтобы они не попали в руки Эльтонов, Хемпов и Уинтеров. Значит, я так же связан в своих действиях, как нищий зулус, который отбывает повинность на дорогах. Разница состоит лишь в том, что он, несмотря на всю свою безнадежную нищету, при всем своем жалком существовании сохраняет бодрость и силу. А мы находимся наверху, но прогнили до мозга костей. Что делать, Маргарет, что, что?
— Я не знаю, Том.
Он взял ее руку в свои, и это согрело его.
— О, ты высоконравственный человек, а исправить другого не хочешь.
— Между нами есть разница, и вот какая: ты знаешь своих землевладельцев, офицеров милиции, их общество, и в душе ты не согласен с их действиями. Я их не знаю, но, по-моему, их здесь вообще не должно быть.
— Так, — рассмеялся он, — примерно это же скажет и любой зулус. А как насчет меня? Я тоже вхожу в их число?
— В качестве будущего землевладельца, помещика двадцатого века или в качестве Тома Эрскина?
— Но ведь меня нельзя разрезать на две части, Маргарет.
Глава IV
ГОРОД
Том отправился в столицу ночным поездом. Он послал к Линде мальчика с запиской и, глядя ему вслед, когда тот рысцой побежал по дороге, думал о заброшенности Мисганста, о Линде, которая ждет его, Тома, а увидит полуголого мальчишку с письмом, запрятанным в расщепленную палку. Но он знал, что поездка в город неизбежна. Его ботинки скрипели, когда он шагал по платформе маленькой станции. Было уже за полночь; единственный ацетиленовый фонарь шипел на будке стрелочника; телеграфные провода гудели и стонали над головой. В свете подернутой дымкой луны сверкали рельсы, словно серебряные ленты, протянутые по спящей земле. Навстречу ему из зала ожидания вышла Маргарет О’Нейл. От неожиданности он уронил чемодан и, все еще недоумевая, подошел к ней.
— Ты не теряешь времени, — сказала она.
Он заметил, что она курит. Она подняла сигарету с каким-то вызовем, и пальцы ее слегка дрожали.
— Я сам не думал, что успею на ночной поезд, а ты догадалась.
— Нет, я просто принесла рекомендательное письмо, чтобы отправить его с проводником мисс Брокенша. Так гораздо быстрее, чем посылать по почте. Вот оно.
— Спасибо. Это страшно мило с твоей стороны. Я в отчаянии, что заставил тебя выйти из дому в такую пору.
— Пустяки, Том. Сегодня моя очередь печь хлеб, и я все равно не легла бы спать. До свиданья, Том, и желаю успеха.
Ему очень хотелось побежать за ней, но в тоне ее было что-то резкое, какая-то суровая нота, и он позволил ей уйти. У станционной калитки она повернулась и затянутой в перчатку рукой помахала ему быстрым изящным жестом. Он помахал ей в ответ. И тут он услышал отдаленный, тонущий в гуще ночного мрака шум почтового поезда и скрежет стальных колес на повороте в горах.
Чтобы найти мисс Брокенша, Том нанял небольшую двухместную коляску. Городские дома кончились, и теперь узкая немощеная дорога шла еще с милю вдоль реки. Извозчик, ветеран войны, ворчал что-то насчет плохой дороги, глубокие рытвины которой грозили сломать ось его экипажа. Придорожный кустарник был весь порублен, а на склонах холмов были разбросаны сплетенные из прутьев и обмазанные глиной убогие лачуги. В низине, окаймленной ручьем, теснились, налезая друг на друга, ряды самых бедных хибарок. Эти жилища, сделанные из ржавого железа, картона и дерюги, разделялись такими узкими проходами, что казались одной длинной, огромной и низкой лачугой — этакой коростой из обломков и мусора, вздувшейся в центре лишенной растительности долины.
— Это поселок Виктория, — сказал извозчик. — А вы уверены, сэр, что белая леди живет именно здесь?
— Я сейчас спрошу кого-нибудь.
Все тут знали мисс Брокенша. В укромном, прохладном ущелье, затерявшемся среди огромных сосен и синих камедных деревьев, вздымавших свои вершины высоко в небо, они увидели глинобитный дом с железной крышей и широкими верандами, построенный в старом колониальном стиле. С лепных украшений уже сошла краска, решетчатый забор, наполовину прогнив, покосился. Часть веранды и крыша были скрыты за буйным садовым кустарником и ползучими растениями.
Том увидел мисс Брокенша еще издалека: это была худенькая, прямая старушка в соломенной шляпе на снежно-белых волосах. Она сидела на веранде, держа на коленях книгу, и читала или что-то рассказывала, а вокруг нее, на веранде и даже на ступеньках, под жгучими лучами солнца на корточках молча сидели зулусы, мужчины и женщины. Заметив его, она продолжала говорить, но все взгляды украдкой обратились к нему, и он увидел в них враждебность — словно вдруг, раздвинув кусты, очутился перед львицей с детенышами. Он ждал в саду под палящим солнцем. Тучный мужчина в кавалерийских рейтузах и крагах, но босой, спустился с веранды в сад.
— Что нужно?
У него было плохое английское произношение, держался он нагло, а губы его кривились в презрительной усмешке. Словно удар в грудь ощутил Том это явное высокомерие, столь непохожее на чопорную гордость и сдержанность старых зулусов, столь непохожее ни на что, виденное им до сих пор. Он побледнел и ничего не ответил. Человек нервно хихикнул.
— Некоторые люди глухи, как пни, — сказал он громко.
Том повернулся к нему спиной и услышал, как тот, словно грузное животное, тяжело затопал по направлению к дому. Начало было неудачным. Он взглянул на дорогу, где дожидался извозчик, безмятежно попыхивавший своей трубкой, и ему очень захотелось уехать.
Мисс Брокенша заставила его ждать из принципа, из ее жизненного принципа, согласно которому последний должен быть первым. Закончив чтение, она встала на верхнюю ступеньку крыльца и устремила взгляд на непрошеного гостя. Том выразил свое восхищение ее неутомимой миссионерской деятельностью на благо зулусского народа и назвал ее дом Меккой для тех, чье сердце открыто добру. Губы ее непрерывно шевелились, а в храбрых, задумчивых глазах появилось выражение чуть ли не испуга. Казалось, ей впервые пришлось услышать такие слова из уст здорового молодого человека, принадлежащего к числу белых жителей колонии. Она не знала, как вести себя с ним. А все присутствующие не спускали с нее внимательных глаз, ожидая от нее отпора тому, кого они, естественно, считали врагом. Толстяк в рейтузах, кисло ухмыляясь, стоял рядом с ней. Мисс Брокенша нерешительно пригласила Тома в свой кабинет — большую комнату с полукруглыми окнами, выходившими на веранду: кабинет был заполнен реликвиями, книгами, подарками. Это была комната, где жили самые нежные воспоминания об ее деде и об ее отце, но где ничто не говорило о ней самой, ибо жизнь ее была лишь затухающей свечой, горевшей над их могилами в память благородных идеалов служения черному народу. Том сел напротив нее в кресло, затянутое полотняным чехлом. Несколько зулусов пришли с ними и уселись прямо на пол, а женщины кротко и смиренно опустились на колени. Оставшиеся на веранде облепили окна. Из всего этого Тому стало понятно, что они считают эту белую старуху своей. Они видели не ее белую кожу, соломенную шляпу и накрахмаленный кружевной воротник, а ее сердце, вне всякого сомнения целиком принадлежавшее им.
Том вручил ей письмо Маргарет, и она прочла его, не надев очков, но отдалив его от глаз на расстояние вытянутой руки.
— Вы давно знаете мисс О’Нейл?
— С тех пор, как я себя помню.
— Значит, ваш отец тот самый Филип Эрскин? Вы, может быть, знаете, что он регулярно делал пожертвования в наш фонд?
— Нет, я этого не знал.
— Это так. А некий Томас Эрскин был произведен в лейтенанты Уиненского полка легкой кавалерии. Это, стало быть, вы?
— Да.
— Теперь я имею полное представление, — улыбнулась она. — Я слежу за старыми семьями.
Наступила полная тишина: мисс Брокенша еще раз перечитала текст письма, кивая головой и шевеля губами. Том рассматривал реликвии, развешанные по стенам: грубо сколоченный крест из черного дерева, напрестольные пелены, расшитые бисером, портреты миссионеров, отца и сына — высоколобых, с бородатыми лицами аскетов и неестественно широко расставленными глазами.
— Теперь об этом Коломбе Пела. Вы, разумеется, понимаете, как трудно отыскать его. Он не сын вождя?
— Нет, он из простой семьи.
— Да, Пела — довольно заурядная фамилия. Добавьте к этому обычай пользоваться различными титулами и родовыми прозвищами — может быть, здесь его знают не под тем именем, которым вы его называете. Это трудная, почти неразрешимая задача. Я сделаю все, что смогу, но особенно на меня не надейтесь. Где вы остановились?
— В гостинице «Норфолк».
Она повернулась к людям и сказала по-зулусски:
Поделиться книгой: