Крылья Киприды

И только тут все заметили — огромная, черная туча наплывала с севера, и солнце, блеснув напоследок алым лучом, утонуло в темном горизонте моря.

Подул ветер; крупные капли дождя ударили в плодородную землю клера.

— Все к лодке! — это был громоподобный крик Евфрона. И все бросились вниз, по тропе, к сходням. Туда, где покачивалась еще на спокойном, но уже хмуром море лодка.

Сириск нес на руках бабушку. Гераклид помогал Карий и Аристо. Рабы уже сидели на веслах и только тут Сириск увидел: нет Килико, нет Евфрона, нет Крита — о брате в суматохе забыли.

Скилл стоял рядом с Сириском. Он без слов все понял и кинулся к дому. Когда он был уже на полпути, к обрыву подкатила колесница Евфрона. Он осадил тройку лошадей и крикнул: «Плывите, я возьму Крита, и мы пойдем берегом!»

Колесница исчезла. Дождь уже хлестал вовсю. На тропе показался Скилл. Он тащил за руку спотыкающуюся Килико. Они скользили и падали на тропе, а по кромке обрыва уже неслись всадники. Они спешились, и трое из них стали преследовать Скилла и Килико. Тогда Скилл взвалил девушку на спину и побежал. Но один скиф мчался очень быстро. На ходу он доставал лук и стрелу. Грянул гром. Молния высветила в полумраке фигуру Скилла. Надо было прыгать. Волна оттолкнула уже отвязанную лодку. Скилл понял — двоим не допрыгнуть. Он поднял над собой Килико и изо всей силы бросил девушку. Она упала на руки Сириску и Гераклиду.

Еще раз сверкнула молния, и Сириск увидел: согнутая спина Скилла, стрела торчит сбоку, и услышал всплеск воды, принявшей в свои объятия большое сильное тело.

А на берегу, все ярче освещая округу, горел их дом. Даже сильный дождь не мог помешать этому. Ветер яростно раздувал пламя, и дым доносило до лодки.

А Скилл лежал на дне, придавленный к камням тяжелым панцирем, снятым с убитого скифа, и уже вокруг его тела зашевелились крабы в предвкушении ночной добычи.

ХЕРСОНЕС

Ночь черна. Только весла скрипят в уключинах. Да ветер свистит, срывая с волн соленые брызги. Дождь ушел в сторону, но было холодно, и мокрая одежда не грела. Все молчали, и только Гераклид изредка давал команды гребцам, да Килико все всхлипывала, сжавшись в углу лодки. Она держала в руке ожерелье из розовых сердоликов, которое подарил ей Евмарей, когда они прощались в Херсонесе весной, разъезжаясь по своим клерам.

И вот теперь из-за того, что она вернулась за этим ожерельем, погиб Скилл. Она плакала всю ночь, и никто ее не утешал. Сириск молчал. Он лежал на дне лодки и слезы катились по его щекам, когда он вспоминал Скилла, дом, детство — все, что осталось позади, там, в сгоревшем доме. И все понимали: теперь, когда они лишились усадьбы, все пойдет по-другому.

Уже на подходе к Херсонесу Сириск заметил: Гермий, раб, о чем-то шепчется с Парнаком.

— О чем вы? — спросил Сириск безучастно.

— Гермий говорит, — испуганно прошептал Парнак, — что скиф превратился в женщину, когда он снимал с него панцирь. И еще он говорит, что такого оружия они, скифы, не носят.

Сириск махнул рукой.

— Оружие может быть любое, взятое в бою… Должно быть, ты, Гермий, слишком долго работал на отдаленном поле и тебе теперь всюду мерещатся женщины.

Темные тучи затянули горизонт. Ветер шумит над Херсонесом. Носит по узким улочкам желтые и красные осенние листья. А вместе с листьями носится по городу беда: народу в городе стало больше — это сбежались с разоренных клеров те, кто уцелел. Всю осень с родных мест несли они страшные вести. Гераклид с Сириском поведали Совету, как погибли клеры Эйфореон и Гефестион.

Совет принял решение о создании постоянного ополчения для защиты клеров. Из добровольцев была создана фаланга. Но все рейды оказывались бесполезны: нападавшие, ограбив усадьбы, сжигали их и растворялись в бескрайнем диком степном пространстве, уводя в плен всех мужчин. Ближе к весне набеги прекратились. Вокруг Херсонеса все было ограблено и сожжено. Пострадали пограничные усадьбы. В город степняки не сунулись: они знали силу фаланги и греческих колесниц.

Все лечит время. Отшумели зимние штормы, отстоялись корабли в глубокой гавани. Хлеб, свезенный из усадеб в город, спас от голода, и весна уже щебетала из-под крыш. Многие из тех, кто был разорен осенью, уже думали: пора сеять, пора обрезать виноград. Пора… пора…

Сириска все чаще можно было видеть у храма Девы. Верховный жрец, Апполодор, неизменно ласково встречал его, ценя за ум, знания и помня о том, что Сириск был самым прилежным учеником еще в гимнасии. В храме была единственная библиотека. За зиму Сириск прочитал почти все, что там было.

И еще: он начал делать записи о том, что с ним произошло начиная с осени. Пергамент был дорог, и поэтому писал он сжато, но точно.

Вот и теперь он заканчивал очередной лист. Часто прерываясь и подолгу обдумывая каждое слово, он писал: «…а люди с клеров говорят, что голоса у скифов странные, не грубые, и что женщин они не обижают, а мужчин всех уводят в плен. И вооружены, и одеты они, как греки, только на ногах кожаные шаровары, а на голове кожаные же колпаки. И лица у них не злые, а очень красивые…»

В городском доме Гераклида, как и на клере, вставали рано: отец, потеряв имение, занялся тем, о чем мечтал всю жизнь — он делал мозаики для храмов и рисовал для богатых граждан по заказу. А талант у него был несомненный. Заказы сыпались не только из Херсонеса, но даже из Пантикапея. Трое рабов заготовляли разноцветные камешки, делали краски, Килико выполняла всю работу по дому. Мать кормила всю семью. Сириск целые дни проводил в храме Девы. А Крит — в палестре. Ему еще не было 16 лет, и вскоре он должен стать эфебом. Он с нетерпением ждал дня охоты на вепря: после охоты все, кто выдерживал это трехдневное и очень опасное испытание, уже считались эфебами. До изнеможения учился он метать копье, стрелял из лука целые дни напролет. Вот и сегодня, едва встав с постели, он уже взял лук и выпустил стрелу в кожаную куклу, что висела в углу их внутреннего дворика.

— Все стреляешь, Крит, — с улыбкой обратился к нему Сириск. — А почему Гомер у тебя так и не открыт до сих пор?

— Вот примут в эфебы, — Крит натянул тетиву, — тогда доберусь и до Гомера! Стрела ушла к цели и вонзилась в голову кукле.

— Неплохо! Дай-ка мне! — Сириск взял лук, натянул тетиву, выстрелил. Стрела легла рядом. — Пойду в храм, — сказал Сириск и открыл дверь. Звякнув тяжелым засовом, дверь заскрипела.

— Будь осторожен! — это был голос отца из мастерской. — В городе неспокойно. Вчера, говорят, была большая драка — не знаешь, кто дрался?

— Да я сам был при этом, — усмехнулся Сириск. — Демократы собрались на площади, и Тимон оскорбил Евфрона. Мол, тот не демократ, а будущий тиран. Ну, и Евфрон в долгу не остался. Демократы вступились за Тимона, олигархи — за Евфрона. Понаставили синяков друг другу.

Гераклид вышел проводить сына. Руки его были в краске. Он, как всегда, улыбался сыну, но тень тревоги слышалась в его словах.

— Ты уж, сын, не лезь в драку. Какая разница, кто у власти. Ты ведь знаешь — все они одинаковы.

— Ладно, отец. — Сириск вышел на улицу. Было светлое летнее утро. В желобе у калитки журчала чистая вода. Спешили на рынок торговцы, рабы, с моря ветер доносил свежий запах рыбы. А на площади уже гудели голоса: все обсуждали вчерашнюю драку.

Еще издали слышен шум: видно, все филы[11] прислали своих представителей. Да и много зевак собралось в театре. И не удивительно — вскоре юношей должны посвятить в эфебы.

Сириск подошел к Евфрону. Они переглянулись, и Евфрон понял — Сириск на его стороне.

В центр вышел Кинолис — сегодня он эпистат[12], и ведет собрание народа. Он же глава филы, в которой живут и Сириск и Евфрон.

Шум стих и Кинолис начал.

— Граждане, вы все знаете о вчерашней драке на площади! Евфрон и Тимон просят слово. Еще мы решим про ополчение и о сыне Скилла, раба Гераклида. Так пусть же выскажется Тимон. А затем Евфрон.

— Пусть, пусть! — одобрило собрание.

Тимон вышел в центр и, прежде чем начать речь, внимательно осмотрел всех пританов и граждан, собравшихся по желанию на Совет.

— Вот смотрю я на вас, граждане, друзья — (это слово он добавил, глядя на Сириска), — и думаю: зачем долго говорить. Все мы знаем, как более ста лет назад, спасаясь от тирании, мы основали этот город. Наш любимый Херсонес. И что же? Находятся люди, которые не прочь стать тиранами, дабы вновь сделать из нас скотов. И люди эти — наши с вами граждане. Те, с кем я вырос в одной палестре, в одном гимнасии. Это Евфрон и его единомышленники — их уже много, и если вы их не остановите — все повторится, как было на Гераклее с нашими дедами. Только вот куда мы, демократы, творцы этого города, сбежим на сей раз? Вокруг скифы. Тучи над нами сгущаются. Многие из вас потеряли уже свои клеры. Бежать нам некуда. Значит, только здесь, в Херсонесе, мы можем жить. И жить гражданами. Поэтому я требую судить Евфрона судом пританов за попытку склонить граждан к своей выгоде. Все, что он скажет — чистая ложь. Он твердит, что хочет спасти нас. Нет! Он хочет власти!

Гул. Ропщет Совет. Но не слышно выкриков. Многие боятся. Знают: все лучшие воины, большая часть молодежи — друзья Евфрона. Не все так смелы, как Тимон.

Вот Евфрон вышел на середину под восторженные крики друзей.

— Говори, Евфрон, мы слушаем, — Кинолис беспристрастно вел народное собрание.

Евфрон, с улыбкой, точно ястреб, окинул взглядом пританов, посмотрел с любопытством на Кинолиса, спокойно начал:

— Мне и раньше, еще в юности, казалось странным: как это демократы умудряются управлять нашим прекрасным городом? Ведь в Совете только и делают, что чешут языки!

Гул и восторженные крики донеслись из рядов молодых пританов. Жестом Евфрон как бы приостановил крики.

— Да, под нашим началом еще вся хора[13], Керкинитида и сотни укрепленных усадеб на равнине! Было спокойное время, и это не бросалось в глаза. Ну, чешут языки, крадут понемногу казну, бездельничают!

Гул возмущения поднялся из рядов старейшин.

— Но теперь, — спокойно продолжал Евфрон, — когда тучи, черные тучи сгустились над городом, мне стало окончательно ясно: демократы не способны управлять и защищать не только подвластные нам земли, но даже сам город! Посмотрите — стены обветшали, скифы и тавры, точно голодные коты, лапой щупают нас — сильны ли? А мы? Безнаказанно разграблен клер Гераклида, сожжен клер Гефестиона! И что Совет? Снарядил экспедицию в степи? Разорил соседних скифов? Нет, граждане. Мы уже пол года обсуждаем, кто на нас напал — Агар или не Агар! А я говорю — надо уничтожить Агара и всю его орду. Это нам под силу. Я знаю, как спасти нас всех и нашу родину. И если Совет спросит меня — я изложу свой план. А в завершение скажу — я был, как вы знаете, в бою за клер Гераклида. И я знаю, как противостоять скифам.

В этом бою погиб раб Гераклида Скилл. Погиб как лучший гражданин города. Я предлагаю посмертно присвоить ему звание гражданина Херсонеса, а сына его, Ахета, включить в списки граждан. Его и всех его потомков. Завтра, как вы знаете, все будущие эфебы едут на кабанью охоту — последнее испытание перед клятвой и торжественным присвоением звания эфеба. Так пусть же сын раба Ахет будет среди лучших юношей.

Долго еще шумело народное собрание. Постановили — Тимону и Евфрону примириться, а Ахету даровать херсонесское гражданство.

Уже по дороге домой Евфрон, окруженный шумной толпой сторонников, догнал Сириска.

— Эй, друг мой Сириск, — окликнул он, — почему не видно тебя ни в палестре, ни в гимнасии?

— Ты же знаешь, Евфрон, — Сириск был рад вниманию друга, — мы теперь бедны. Я думаю стать служителем храма Девы. Мне просто некогда. Я учусь у жреца.

— У жреца! А нам как раз нужен жрец любви! Приходи ко мне завтра утром, пойдем в мое имение за город. Не пожалеешь!

— Приходи, приходи, — неслось со всех сторон. Многих из свиты Евфрона Сириск знал.

— Хорошо! — ответил он. — Приду. Только я не жрец любви. И вообще…

— Это не важно! Прихвати своего знаменитого эйфореонского вина! И чистый хитон. Мы начнем симпосион с бани!

СИМПОСИОН

Смех и веселье в доме Агасикла. Стариков никого нет — отец в булевтерии, мать на женской половине. Уже собралось человек десять. Евфрон в центре, рядом Апполодор — средний брат, а с ним, хоть и мальчишка еще, Апполоний.

Уже и Тимона привели. Когда Сириск вошел в дом, он услышал:

— Хвала богам! Тимон и Евфрон примирились.

Сириск увидел, как вчерашние враги пожали друг другу руки.

— Прочь дела! — воскликнул радостно Апполодор. — Хвала Бахусу и нимфам! А вот и Сириск пришел.

Гул одобрения, приветы, улыбки.

— Итак, друзья мои, все в сборе, — Евфрон был великолепен в белоснежном хитоне и венке из весенних роз. — Сегодня мы должны принести жертву нимфам по случаю появления первых роз! А поэтому все идем в загородный наш домик!

— Хорош домик! — произнес кто-то, смеясь.

— Да, домик, — скромно продолжал Евфрон. — А чтобы было там весело и красиво, и чтобы гости мои не упрекнули меня в негостеприимстве, сбегай-ка… — Евфрон поискал взглядом и, наконец, нашел, — сбегай-ка, Сострат, и приведи нам наших незабвенных подружек. Апполодору приведи… — Евфрон вопросительно посмотрел на брата.

— Лахету! — воскликнул Апполодор.

— Лахету! Тимону приведи…

— Папию! — крикнул кто-то из приглашенных.

— Приведи Папию! А Сириску… О! Сириску нужно что-то эдакое. Его простая гетера не устроит. А не пригласить ли нам Хелену?

— Хелену, Хелену! — зашумели все, глядя на Сириска. — Ты же еще не жрец, Сириск? — все засмеялись.

— Да, еще! Пошли раба на рынок, Сострат, пусть он купит все, что надо: молоко с медом, фимиам для воскурений, мясо козленка, домашних кур, побольше салата, вина! А сам не забудь прихватить еще парочку гетер для гостей!

Евфрон подошел к Сириску.

— Не послать ли нам за твоей Карией, Сириск? Думаю, она нам не помешает?

— Я не против, — улыбнулся Сириск.

Сострат убежал, а общество, весело перешучиваясь, двинулось за город, и вскоре они уже шли по солнечной дороге, обсаженной кипарисами. Вокруг простирались зеленые поля и сады, все было в цвету, и теплый ветер нес со всех сторон аромат цветущих яблонь, маслин, миртов. И, казалось, сам воздух состоит из цветущего, белого с розовым, солнечного и теплого счастья.

— А вот и домик! — скромно произнес Апполодор, и все громко засмеялись.

Вилла Агасикла была так велика и прекрасна, что слово «домик» ничего, кроме смеха, вызвать и не могло.

Усадьба была расположена у ручья и гармонично вписывалась в скальные изгибы, возвышавшиеся за ней. Служитель распахнул дверь, и все оказались во внутреннем дворике. Высившаяся за усадьбой скала поросла плющом, лавром и высокими фиговыми деревьями. Со скалы стекал ручей, и вода, тихо журча, переливалась в небольшой бассейн, располагавшийся прямо у основания скалы. Словно живые, выглядывали из плюща статуи Пана, нимф, харит и наяд.

— Ты, Сириск, — Евфрон был прекрасен в роли хозяина, — соорудишь тут временный жертвенник. Вот тебе белая курица, а мед с молоком вскоре принесут.

Взрыв смеха донесся из-за ворот. Это Сострат в обществе четырех гетер ввалился в дом. Девушки несли огромные букеты роз и маков, позади шел раб, нагруженный съестными припасами.

— Хвала богам! — послышалось со всех сторон.

Сириск соорудил жертвенник. Когда загорелись дрова, и кровь жертвенной курицы, еще трепыхавшейся в руках Сириска, капнула на горящие поленья, все собрались вокруг и зачарованно смотрели на огонь.

— Пусть Пан примет от нас эту жертву! — произнес торжественно Сириск.

— Да будет так, — прошептали все.

— Пусть этот мед с молоком примет в жертву от нас Афродита, — и Сириск брызнул на огонь жертвенной жидкостью, и запах ее разнесся повсюду.

— О, Афродита, — услышал Сириск за спиной нежный, тихий голос, — пусть наши любимые видят в нас не только женщин, но еще пусть замечают, что мы люди.

Шум, смех, суета…

Сириск обернулся. Прямо на него смотрела девушка. Удивительно добрые и умные глаза. И вся ее невысокая фигурка была точно соткана из света.

— Хелена, — сказала она и, слегка обняв Сириска рукой, прижалась щекой к его груди.

— Сириск, — ответил он.

А вокруг все жарче разгоралось веселье. Нимфам и Афродите уже никто не молился.

— Возляжем прямо тут, на траве, — крикнула Папия.

— О, да! Тут так прекрасно, какие цветы! А воздух!.. А тепло!..

И вот уже сброшены на траву хитоны. Уже вино журчит из амфор в широкие кратеры. Уже черпают все канфарами кто смешанное, а кто и чистое вино. Уже еда разложена. Все хвалят жареную курицу, мясо козленка, зелень. Вот и кубок дружбы пошел по кругу. А с ним и жаркие поцелуи. Слышны вокруг лишь смех, вздохи, нежные повизгивания, да трели соловья. Да журчание воды под скалой. Да легкий ветерок от одежд Афродиты, незримо присутствующей здесь и нашептывающей свои сладкие песни…

— Как ты прекрасна, Хелена, — шепчет Сириск.

— Как ты добр, — отвечает она.

— Как легко с тобой, — говорит он.