У Китая большое будущее, но «следующий период экономического развития, — пишет англичанин Хэмиш Макрэй, — не будет прямолинейным. Китай показал свои способности допускать ошибки, и велика вероятность того, что он будет продолжать их делать»[39]. Китай нуждается в рынке Америки, в американских инвестициях, в американской технологии. Вследствие уязвимости в отношении соблюдения гражданских прав, принятие КНР в элитные мировые организации в значительной мере зависит от благожелательности Америки. Даже наиболее энергичные китайские сторонники самоутверждения сомневаются в возможности взойти на экономико-политический Олимп, действуя против лидера. В Вашингтоне рассчитывают и на то, что к власти в Пекине может прийти более прозападная (скажем, «шанхайская») группа политиков, принципиально отрицающих путь конфронтации.
Россия нуждается в помощи международных финансовых организаций, в западных инвестициях, в допуске своих производителей на западный рынок, в технологическом обновлении, в соблюдении стратегического баланса, в поддержке на отдельных региональных направлениях (сдерживание расширения НАТО и т. п.). На данном этапе Россия не может не ценить благожелательности США, она не желает портить отношения с лидером Запада (за возможность улучшения связей с которым она так много отдала). Вот почему Россия с благодарностью возглавила в 2006 г. G-8.
Величайший страж мирового равновесия, многовековой борец против любой гегемонии во внешнем для нее мире — Британия молча восприняла американское возвышение после Второй мировой войны. Лондон не готов вернуться к традиционной многовековой роли мирового балансира в новом столетии. Британия опасается растворения в Европейском союзе и в этом плане ценит «особые отношения» с Вашингтоном, верит в американские сдерживающие Германию механизмы. Лондон нуждается и в содействии в решении североирландской проблемы. И британская военная машина следует за американской в Афганистане и в Ираке. Франция видит в опоре на США крайнее средство на случай рецидива германского самоутверждения: французы не могут не опасаться остаться тет-а-тет с рейнским соседом при активизации германского утверждения. Франция не желает отстать от высот современного технологического развития, боится потери региональной роли в франкофонной Африке. Япония выдохлась на пороге 90-х годов. Обсуждавшаяся прежде перспектива появления азиатского гиганта «с японской головой на китайском теле» ныне неуместна.
Но даже если Европа, Япония, Китай и поднимутся в геополитическом смысле, в их интересах еще долго будет сохранять дружественность Соединенных Штатов. По мнению австралийца К. Белла, «и европейцы и японцы, скорее всего, в обозримом будущем останутся на стороне американцев, ценя позитивные стороны союза с Америкой больше, чем любые другие международные преимущества, которые они могли бы получить, проводя независимую внешнюю политику, имея свободными руки в мировой дипломатии»[40]. Судя по всему, значительный по силе антиамериканский альянс в начале XXI века едва ли может материализоваться. Этому содействует то, что Соединенные Штаты стремятся более внимательно (чем их предшественники на мировом Олимпе) исходить из исторического опыта и не уподобляться прежним претендентам на гегемонию (наполеоновской Франции, кайзеровской Германии и др.).
В целом именно эта своеобразная нейтрализация противодействующих сил позволяет утверждать, что мир ближайших десятилетий дает США особые возможности. В будущем от дипломатического мастерства Вашингтона и его союзников будет зависеть многое, но большинство исследователей в США убеждены, что геополитическое окружение позволяет Америке надеяться на долгий период главенства в XXI веке[41].
Империя. Мир не сможет более вынести еще одной мировой войны — этот базовый элемент государственной памяти сторонников однополярности требует: мир нуждается в сплоченности, в ключевом государстве, которое обеспечило бы мировой порядок. Стабильна ли многополярная система? Сомнения на этот счет базируются на опыте многополярного мира без доминирующего лидера между Первой и Второй мировыми войнами. «Коммунистическая Россия, фашистская Германия, Япония и Италия и демократическо-капиталистические Великобритания, Франция и Соединенные Штаты столкнулись в мире, который был лишен центра тяжести, и это столкновение привело к трагическим результатам»[42]. Лучшим будет мир, в котором сила, мудрость и благожелательность Соединенных Штатов Америки обеспечат заслон глобальным и региональным конфликтам, давая простор глобализации, прогрессу, мирной эволюции большинства.
Как пишут американские политологи Дж. Чейз и Н. Ризопулос, «имперская модель — будь то Римская, Византийская, Габсбургская, Оттоманская или Британская империя — идеально обеспечивали не только безопасность для своих собственных граждан, но гарантировали и осуществляли упорядоченный мир, в котором живущие за пределами собственно империи также пользовались благом существующего порядка — политического, законодательного, экономического, — навязанного имперским гегемоном»[43]. Американский историк П. Кеннеди указывает на исключительно благоприятное сочетание условий: «Глобализация американских коммерческих потоков продолжается, американская культура распространяет свое влияние, демократизация входит в новые мировые регионы… Националисты от Канады до Малайзии устрашены. Огромное число людей предвкушают распространение американского влияния»[44].
Весь ход дебатов о месте и стратегии США в XXI веке базируется на почти априорном и достаточно популярном в Америке представлении, что «двадцать первый век будет более американским, чем двадцатый, а Вашингтон будет осуществлять благожелательную глобальную гегемонию, базирующуюся на всеобщем признании американских ценностей, признании американской мощи и экономического преобладания»[45].
В ходе дебатов о степени готовности Америки «воспринять свою судьбу» неизменно выражается мысль, что США не должны уклоняться от принятого курса, не должны бояться вызова своей мощи и положению в мире. Впрочем, пока никто еще — несмотря на все предпринятые усилия, отраженные в алармистской литературе, — не смог доказать основательность и реалистичность противостояния американской гегемонии. И такой мир лучше любого, где Америка не располагалась бы на вершине. Словами авторитетного американского политолога, «ведомый Америкой мир — такой, каким он возник после окончания холодной войны, — более справедлив, чем любая из воображаемых альтернатив. Многополюсный мир, в котором мощь распределяется более равномерно между великими державами — включая Китай и Россию — будет несравненно более опасным и более отдаленным от демократии и индивидуальной свободы»[46].
Унаследовав от холодной войны масштабные союзы, военную мощь и несравненную экономику, Америка имеет все основания верить в однополярный мир. «Создавая сеть послевоенных институтов, Соединенные Штаты сумели вплести другие страны в американский глобальный порядок… Глубокая стабильность послевоенного порядка, — резюмирует известный социолог Дж. Айкенбери, — объясняется либеральным характером американской гегемонии и сонмом международных учреждений, ослабивших воздействие силовой асимметрии… Государство-гегемон дает подопечным другим странам определенную долю свободы пользоваться национальной мощью в обмен на прочный и предсказуемый порядок»[47].
Американское лидерство, с точки зрения идеологов гегемонии, существенно для разработки и сохранения процедур, обеспечивающих многостороннее международное сотрудничество, без которого едва ли можно говорить о продолжении экономического прогресса. Так полагают идеологи обеих ведущих политических партий США — республиканцев и демократов[48].
Американским идеологам трудно представить себе, что своими неприкрыто односторонними и агрессивными действиями Соединенные Штаты спровоцируют создание противостоящих союзов. Они напоминают (в данном случае мы приводим слова американского политолога Ч. Капчена), что «даже на пике воздушной кампании НАТО против Югославии американские вооруженные силы по большей части приветствовались в большинстве стран Европы и Восточной Азии. Несмотря на спорадические критические комментарии французских, российских и китайских официальных лиц, Соединенные Штаты в общем и целом рассматриваются как благожелательная держава, а не как хищный гегемон»[49].
Гегемония. Эта возможность будоражит даже самых хладнокровных среди американских идеологов, исходящих из того, что «Соединенные Штаты занимают позицию превосходства — первые среди неравных — практически во всех сферах, включая военную, экономическую и дипломатическую. Ни одна страна не может сравниться с США во всех сферах могущества, и лишь некоторые страны могут конкурировать хотя бы в одной сфере»[50]. «Очевидной реальностью, — пишет один из руководителей Совета по внешней политике (Нью-Йорк) Р. Хаас, — является то, что Соединенные Штаты — самая могущественная страна в неравном себе окружении»[51]. Американский политолог Ч. Краутхаммер предлагает зафиксировать исключительность момента: «Никогда еще за последнюю тысячу лет в военной области не было столь огромного разрыва между державой № 1 и державой № 2… Экономика? Американская экономика вдвое больше экономики своего ближайшего конкурента»[52].
Гегемония представляется многим представителям страны-гегемона лучшей из возможных систем мирового общежития. Американцы Р. Каган и У. Кристол убеждают читателя, что «гегемония — вовсе не проявление «высокомерия» по отношению к остальному миру — это просто неизбежное воплощение американской мощи»[53]. Соединенным Штатам, подчеркивает профессор Техасского университета Г. Бренде, «присуще особое представление об своем предназначении улучшить долю человечества»[54].
Миф об американской исключительности, как известно, восходит еще ко временам пилигримов, считавших себя избранными людьми Бога, чьей миссией в этом мире является построение нового общества, служащего моделью для всего человечества. Банкротство коммунизма, коллапс ряда азиатских стран (претендовавших на роль конкурента либеральной идейной модели) в конце 90-х годов усилил тягу к «американскому фундаментализму». Бывший конгрессмен Дж. Кемп провозгласил «наступление 1776 года для всего мира». Потомки пилигримов восприняли миссию: «Представление об американской исключительности вдохновляет современный американский подход к внешней политике, который направлен на всемирное распространение американского либерально-демократического опыта посредством морального убеждения и политической кооптации — когда это возможно, или посредством насилия, если это необходимо»[55].
Идея однополюсности «стала лейтмотивом редакционных статей и общим мнением специалистов на страницах американских газет»[56]. Главный редактор журнала «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» М. Закерман с великой гордостью объявил не только о пришествии второго американского века, но и о том, что человечество стоит на пороге новой американской империи — novus imperio americanum[57]. Особенно активно развивают идеи подобного рода неоконсерваторы, такие как У. Кристол и Дж. Муравчик, как один из ведущих деятелей фонда Карнеги Роберт Каган, говорящие о традиции либерального лидерства Америки со времен отцов-основателей и особенно после интернационализма Вудро Вильсона. Более критичный де Сантис полагает, что Соединенные Штаты «принимают на себя роль мирового паладина, частично поскольку верят в сохранение их политическим руководством мира от падения в хаос, частично потому, что это соответствует национальному тщеславию»[58].
Идеологи гегемонии органически не выносят критики «единоначалия»: со времен Геродота однополярность в мире приносила не только печали, но и порядок, своего рода справедливость, сдерживание разрушительных сил. Однополярность гарантирует мир от неожиданных взрывов насилия, регламентирует прогресс, обеспечивает стабильность. В самой Америке понимание уникальности момента и несказанных американских возможностей стало всеобщим. Вашингтон ощутил себя подлинной столицей мира, имеющей свое видение оптимальной структуры мира и свое предназначение осуществлять эту миссию.
Уже создается блистательная проекция: «Франция владела семнадцатым столетием, Британия — девятнадцатым, а Америка, — пишет главный редактор журнала «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» М. Закерман, — двадцатым. И будет владеть и двадцать первым веком»[59]. Ведущие американские политологи триумфально констатируют, что «Соединенные Штаты вступили в XXI век величайшей благотворно воздействующей на глобальную систему силой, как страна несравненной мощи и процветания, как опора безопасности. Именно она будет руководить эволюцией мировой системы в эпоху огромных перемен»[60]. В наши дни складывается идеология благоприятного для мира американского всемогущества. Ведь «Соединенные Штаты, — по определению государственного секретаря в администрации Дж. Буша-мл. К. Райе, — оказались на правильно избранной стороне Истории»[61].
История при анализе данного явления едва ли может быть хорошей советчицей — такой степени преобладания одной страны над окружающим миром не существовало со времен античного Рима. Параллели с подъемом Франции в конце семнадцатого и начале девятнадцатого веков и Британии в девятнадцатом веке «хромают» в том плане, что обе эти страны были все же частью единого европейского — общего сочетания сил. Они были первыми среди равных. Чего о современных Соединенных Штатах не скажешь — даже совокупная мощь потенциальных конкурентов не дает им шансов равного противостояния. Ч. Краутхаммер имеет все основания утверждать, что «в грядущие поколения, возможно, и появятся великие державы, равные Соединенным Штатам. Но не сейчас. Не в эти десятилетия. Мы переживаем момент однополярности»[62].
Может ли мир сделать что-либо существенное без (даже не вопреки) страны-гегемона? Государственный секретарь США ответил на этот вопрос своим определением Америки: «Нация, без которой невозможно обойтись. Она остается богатейшим, сильнейшим, наиболее открытым обществом на Земле. Это пример экономической эффективности и технологического новаторства, икона популярной культуры во всех концах мира и признанный честный брокер в решении международных проблем»[63]. «Место Америки — находиться в центре всей мировой системы… Соединенные Штаты являются организующим старейшиной всей международной системы». Директор Брукингского института С. Тэлбот: «Если мы не обеспечим мирового лидерства, никто не сможет вместо нас повести мир в конструктивном, позитивном направлении». Уберите безопасность — и немедленно возникнут барьеры, граница окажется закрытой, и свобода инвестиций исчезнет. Гарантом выступает лишь американская мощь.
Лидеры республиканской администрации уверяют, что после сентябрьских террористических атак «выбор империализма безальтернативен, поскольку ни экономическая, ни политическая помощь не решают задачи достижения мировой стабильности».[64] Президент Буш-мл.: «Подобно тому, как Перл-Харбор пробудил нашу страну, террористическая атака мобилизовала Америку, и Америка будет в этой борьбе руководить огромной коалицией»[65]. Самый влиятельный американский журнал убежден: «Логика неоимпериализма слишком убедительна, чтобы администрация Буша-мл. могла ей противостоять… Наступил новый имперский момент и логикой своей мощи Америка займет место лидера»[66]. Новым является не то, что Америка — единственная «сверхдержава» мира (таковой она является со времени окончания «холодной войны»), а то, что в Вашингтоне начали ощущать, осознавать отсутствие препятствий, свое неслыханное превосходство, возможность пожинать плоды своего успеха.
Теоретические основания. Наиболее выпукло силовую основу внешней политики США осветил неожиданно рассекреченный в 1992 году плановый документ Пентагона: «Нашей главной целью является предотвращение возникновения нового соперника, будь то на территории бывшего Советского Союза или в другом месте, который представлял бы собой угрозу, сопоставимую с той, которую представлял собой Советский Союз… Нашей стратегией должно быть предотвращение возникновения любого потенциального будущего глобального соперника»[67].
Согласно определению, данному президентом Б. Клинтоном в январе 1998 года в Национальном оборонном университете, «дипломатия и сила являются двумя сторонами одной и той же монеты»[68]. Тогдашний государственный секретарь США М. Олбрайт обратилась к американским военным со словами, которые трудно трактовать двояко: «Какой резон иметь эту превосходную военную машину, о которой постоянно говорят военные, если мы не можем ее использовать?» Президент Дж. Буш-мл. продолжил в том же духе: «Говоря в терминах мощи, наша страна стоит как сверхдержава в одиночестве… Вот почему мы можем проецировать мощь»[69].
На стадионе в Вест-Пойнте летом 2002 г. Буша слушали 1000 кадетов и членов их семей. «Война против террора не может быть выиграна в обороне. Мы должны перенести боевые Действия на территорию противника, развеять его планы и встать грудью перед наихудшими угрозами, пока они еще только возникают. Наша нация будет действовать на любой территории». По существу, этот американский президент сокрушил державшийся триста пятьдесят лет Cuius regio euis religio, основу доктрины национального суверенитета. Подкошенным оказался мир национального суверенитета, мир Вестфальской системы. Газета «Нью-ЙоркТаймс» назвала доктрину «предваряющего удара» — политическим изменением текущей политики огромных пропорций. Отныне США перестают беспокоиться о том, что они дают дурной пример «односторонними действиями вторжения в другие страны и низвержения их правительств»[70].
«Доктрина Буша» озвучена была в сентябре 2002 г. на высшем мировом форуме — в Организации Объединенных Наций. Она стала для обретших высшую власть в стране неоконсерваторов а Рамсфелд подлинным кредо Америки на этапе ее единосверхдержавности в двадцать первом веке.
Вашингтон создал военную доктрину, дающую возможность применения Соединенными Штатами атомного оружия в нарушение всех договоренностей. Администрация Буша-мл. не ограничилась просто пересмотром ряда стратегических принципов, таких как паритет в военной сфере и взаимное сокращение ядерных арсеналов. Известный американский военный теоретик (и практик) Р.Перл так изложил новые стратегические принципы: «США имеют фундаментальное право на необходимую защиту. Если какой-нибудь договор мешает нам воспользоваться этим правом, следует выйти из этого договора». США отвергли конвенцию по биологическому оружию, отказались ратифицировать договор о полном запрещении ядерных испытаний, не признали юрисдикции Международного уголовного суда.
Как пишет французский еженедельник, «решения принимаются в одностороннем порядке, зачастую в ущерб интересам не только «остального мира», но даже ближайших партнеров Америки, как показывает решение о введении тяжелых таможенных пошлин на продукты черной металлургии… Уверенная в своей безраздельной мощи, готовая взять на себя риск за беспорядки, которые может спровоцировать ее политика, Америка Джорджа Буша больше не желает ни сотрудничать, ни консультироваться»[71]. По поводу отказа США подписать протокол
Киото об охране окружающей среды президент Буш-мл. во время визита в Европу сказал так, выступая перед американскими журналистами: «Я им сказал, что уважаю их точку зрения, но не изменю американскую позицию, потому что так будет лучше для Америки». Его пресс-секретарь: «значительное потребление энергии — часть американского образа жизни, которое для нас — священное понятие».
Забота о военной мощи после некоторой паузы снова вышла на первое место американской политики. Военные расходы США снова значительно увеличились и составили 40 процентов общемировых расходов. На 2006 г. запланирован военный бюджет в 476 млрд. дол. — больше, чем взятый вместе суммарный военный бюджет 15 крупнейших стран мира.
Критика иных систем. Патриарх американской дипломатической теории и практики Г. Киссинджер указывает, что «системы баланса сил существовали очень редко в истории человечества. Такой системы никогда не было в Западном полушарии — равно как и на территории современного Китая — уже две тысячи лет. Для огромного большинства человечества и в наиболее продолжительные периоды истории империя была самой типичной формой правления. У империй нет необходимости в сохранении баланса сил. Они не нуждаются в системе международного сотрудничества. Именно так Соединенные Штаты осуществляли свою политику в Западном полушарии, а Китай во всей истории Азии»[72].
Как пишет германский исследователь И. Иоффе, «мировой осью является Вашингтон, спицами — Западная Европа, Япония, Китай, Россия и Ближний Восток. При всем их антагонизме в отношении Соединенных Штатов, их взаимодействие с нами является более важным, чем их взаимодействие друг с другом»[73]. В подобном же духе выражается ведущий американский комментатор Ф. Льюис: «Геометрия, связывающая три западных центра мощи, представляет собой скорее прямую линию с Соединенными Штатами в центре и с Европой и Японией по обе стороны»[74]. Американцы Ч. Кегли и Г. Реймонд определили складывающуюся структуру как атом с США в центре и Другими державами, вращающимися вокруг[75]. В результате в настоящий момент Америка более гарантирована с точки зрения безопасности, экономических перспектив и будущего в целом, чем кто-либо и когда-либо с 1941 года. И ее преобладание устремлено к гегемонии.
Слагаемые будущего успеха. Как пишет американский исследователь Р. Эшли, «с восемнадцатого века героизируется фигура размышляющего человека, который является творцом своей истории и который знает, что мировой порядок не определен свыше, а является делом его ответственности, что ему подвластно определить мировой порядок, достичь полного знания, полной независимости в действиях и сфокусировать тотальную мощь»[76]. Идея уверенности в подвластности будущего позитивному американскому строительству является исторически центральным элементом «американской мечты» и полностью соответствует национальному видению исторического процесса. «Соединенные Штаты, — пишет У. Пфафф из «Интернешнл геральд трибюн», — воспринимают себя как ведущую историческую силу в период, когда другие теряют силу в турбулентной атмосфере переходного периода»[77]. Но для достижения успеха на пути лидерства требуется выполнение нескольких базовых условий. Главные среди них — наличие необходимых ресурсов, присутствие общенациональной воли, адекватная международная стратегия, восприятие общества государства-лидера как достойной имитации модели.
Ресурсы (прежде всего военные) имеются на значительное время. За 2000-е годы численность войск для специальных операций увеличилась с 38 тысяч в 92 странах (стоимость 2,4 млрд. дол.) до 47 тысяч в 120 странах (стоимость 3,4 млрд. дол.). Правда, нужно отметить, что, исходя из соображений внутренней политики (сбалансированный бюджет), правительство США под давлением конгресса сократило за это же время число своих заграничных консулатов и миссий, уменьшило численность посольств. По относительному показателю внешней помощи США стоят в конце списка стран — членов ОЭСР, в расчете на душу населения. Внешняя помощь США сейчас меньше одной двадцатой их военного бюджета. Но не следует забывать о невероятном росте последнего десятилетия, когда экономическая машина США перевалила за десять триллионов долларов.
Воля вести за собой у США, несомненно, значительно более отчетливо выражена, чем у Западной Европы или Японии. Вьетнамский синдром преодолен, но трехлетняя битва в Ираке в значительной мере подкосила американскую решимость жертвовать. В результате, «хотя президент кажется готовым пообещать использовать силы НАТО повсюду в мире для предотвращения злоупотреблений в отношении гражданских прав, есть основания сомневаться в том, что шансы провести операцию НАТО в Судане, чтобы покончить с ведущейся здесь гражданской войной, или на Кавказе, чтобы решить проблему взаимоотношений армян и азербайджанцев, равны нулю»[78]. После потери трех тысяч американских военнослужащих в Соединенных Штатах сформировалась оппозиция силовому курсу. Вопрос о применении американской силы после Афганистана и Ирака в направлении Ирана подвержен острым дебатам в национальном масштабе. Эйфория победителей в «холодной войне» ушла, но пафос строительства империи зависит не только от предполагаемых жертв. Америка все более чувствует, что определила будущее неверным для себя образом: она «демократизирует» Ближний Восток, в то время как главные ее конкуренты укрепляют позиции в Азии и Европе. Не Афганистан, а рвущийся вперед Китай, не Ирак, а интегрирующаяся Европа — вот кто будет решать судьбы американского могущества в XXI веке.
Стратегия. Долговременная американская стратегия в мире предполагает усиленное военное строительство, активную деятельность разведывательного сообщества, укрепление анклавов «нового мирового порядка» в пику многосторонности, увеличения зоны опасного хаоса или твердого самоутверждения. При этом американский электорат осваивает незадачливый урок Ирака. Как пишет Ч.-М. Мейнс, он «не желает платить Долларами и кровью за установление Нового мирового порядка или за внедрение норм демократии в странах, о которых американцы ничего не знают. Американский народ не против более тесных отношений с другими крупными странами, но он не поддерживает даже умеренную критику таких ключевых держав, как Китай. Он устрашен варварством разгоревшихся конфликтов в мире»[79]. Ирак обнажил порочность силового решения межцивилизационных вопросов, указал на порочность идеи «кто не с нами, тот против нас».
Модель для внешнего мира не получилась в свете исключительных условий, созданных американцами на Ближнем Востоке, уникального (и далеко не положительного) опыта США и реальных на сегодня проблем страны. В свое время наполеоновская Франция и викторианская Британия вызывали, без преувеличения, массовое восхищение и желание имитировать. Многие восхищаются и современной Америкой, ее мощной экономикой, системой образования, ее уровнем жизни, издательствами, фильмами, музыкой и т. п. В то же время американское военное давление на другие страны насильственной демократизации вызывает явственное противодействие. Требования Вашингтона в отношении политических перемен создают Америке немало врагов.
В целом, обладая феноменальной мощью, Соединенные Штаты не всегда имеют достаточной жертвенной воли и не владеют долгосрочным планированием. Они способны выиграть битвы, но далеки от того, чтобы насильственно изменить характер далеких от нее цивилизаций. Все более серьезно американская элита указывает на, во-первых, непредсказуемость российского развития; во-вторых, на таящее неожиданности китайское самоутверждение; в третьих, на опасное для всех распространение ядерного оружия. Помимо главных проблем, существует бесконечная череда малых конфликтов, требующая американского внимания и, возможно, военного вмешательства[80].
После навязанного в Дейтоне решения боснийской проблемы, бомбардировки Югославии, оккупации Афганистана и удара по Ираку индикаторами будущего поведения гегемона явилась решимость Вашингтона применить силу против Ирана, демонстрация силы в Тайваньском проливе, расширение Североатлантического союза, свержение прежних и водворение желательных США правительств на Гаити и в Панаме, вмешательство в Сомали и Руанде, активизация посредничества в арабо-израильском и североирландском споре, проектирование своих интересов на основные мировые регионы, выделение враждебных государств с их последующим преследованием вплоть до постоянного силового наказания (Иран и КНДР), экономического эмбарго (Куба), открытого давления (Иран, Северная Корея, Ливия), формулирование новой стратегической концепции НАТО, предполагающей «военные операции в нестабильных регионах» за пределами прежней зоны ответственности.
Стало предельно ясно, что США намерены и в будущем осуществлять контроль над Персидским заливом, обеспечивать свое лидерство в мировой финансовой политике, крепить свое главенство в самом большом в мире — Североатлантическом военном союзе, удержать лидирующее положение в производстве и экспорте конвенциональных вооружений.
Гегемония постулирует новые правила — Америка после победы в холодной войне решительно стала полагаться не на мнение мирового сообщества, не на «устаревшие» статуты и «отринутые временем» международные организации, а на свое лидерство, на свою мощь, на своих ближайших и доказавших свою лояльность союзников. «Соединенные Штаты, — пишет госсекретарь в администрации Дж. Буша-мл. Кондолиза Райе, — играют особую роль в современном мире и не должны ставить себя в зависимость от всяких международных конвенций и от соглашений, выдвигаемых извне». Это означает, что в США возник двухпартийный консенсус относительно нежелательности полагаться на многосторонние коллективные организации, подобные ООН. Показательным является то, что Америка постаралась подчинить механизм ООН своим стратегическим интересам, используя в качестве рычага свой финансовый взнос в эту организацию — она оказалась должной Организации Объединенных Наций более триллиона долларов, — но это ей не удалось.
Страна, некогда породившая идею Лиги наций и ООН, ныне предпочитает опираться на отдельных, избранных союзников. Их список — в таблице 4.
Таблица 4. Симпатии американцев (в %)
Источник: «Foreign Policy», Spring 2003, p. 109.
Но отказ от коллективной ответственности Ф. Рузвельта (опора на ООН) и переход к курсу, напоминающему Т. Рузвельта и Р. Рейгана, вызвали спор об оптимальном подходе к гегемонии. Жестко одностороннюю позицию занял американский конгресс. Он ослабил тенденцию к международной многосторонности действий отказом подписать договор, запрещающий использование наземных мин, формирование Международного суда. Как говорит Б. Уркварт, бывший заместитель Генерального секретаря ООН, «американская сторона выдвинула крайне избирательные критерии согласно директиве министра обороны и председателя объединенного комитета начальников штабов, из которой следует, что американское участие в международных операциях возможно только тогда, когда США осуществляют контроль, когда американское общество полностью разделяет поставленные цели, когда победоносное завершение операции гарантировано»[81].
Сделка между президентом Бушем и конгрессом о финансировании ООН была обусловлена компромиссом между Белым домом и конгрессом, который запрещает использование ооновских денег на такие программы, как регулирование семьи.
Ограничители гегемонии. В США в общенациональном масштабе (особенно активно после иракского опыта) растет понимание того, что гегемония — огромная цель. Она требует исключительной концентрации мощи и энергии, неколебимой внутринациональной солидарности. Путь формирования таких условий чреват опасностями, ее поддержание накладно, ее реализация способна антагонизировать колоссальные силы. Цена гегемонии может стать непомерной. В свете обозначившихся на руинах Фаллуджи факторов, в США начался общенациональный «спор» об оптимальном поведении страны в условиях ожесточения спора между «золотым миллиардом» и нищей частью земного населения, между различными цивилизационными ценностями.
Несмотря на всемогущество, в начале XXI века США отнюдь не овладели всеми контрольными рычагами мирового развития. Они не сумели, скажем, восстановить порядок в таких странах, как Сомали и Колумбия, не смогли предотвратить распространение ядерного оружия в Южной Азии. Им не удалось предотвратить цивилизационный коллапс в Руанде и Конго, создать во внешне побежденном Ираке проамериканскую коалицию, свергнуть нежелательные для себя режимы на Кубе, в Ливии, Северной Корее, Конго, Малайзии, решающим образом повлиять на экономическую политику Европейского союза и Японии, эффективно вмешаться во внутренние процессы КНР, получить в свои руки ведущих террористов (начиная с Бен Ладена), разрешить противоречия между Израилем и Палестиной, остановить поток движущихся в Америку наркотиков, реально утвердить внесевероатлантические функции НАТО.
Более того, американские действия насторожили многих. Как отмечает сотрудник Института мировой политики (Вашингтон) И. Катбертсон, «кампания возмущения по поводу китайского шпионажа, возмущение китайского правительства и общества по поводу бомбардировки посольства КНР в Белграде, резкая реакция России на акцию НАТО в Югославии ускорили процесс понимания как элиты, так и общественного мнения в Соединенных Штатах, что не все довольны видеть Америку единственным мировым гегемоном… Односторонние американские действия быстро мобилизуют возмущение, переходящее в противодействие и ярость, о чем говорят тысячи антиамериканских демонстраций и беспорядков… И это не лучшая реклама западных и особенно американских принципов, когда становится ясно, что мы готовы жертвовать кровью и богатством только тогда, когда возникает опасность неполучения естественных ресурсов, каковым в частности является нефть, от поставок которой зависит Запад»[82]. Но особое мировое возмущение вызвал удар по общепризнанному суверенитету независимых стран, нанесенный нападением Вашингтона на Багдад.
В результате американское преобладание в мире, столь очевидно открывшееся после крушения Советского Союза, все более нуждается в структуризации, в создании новых институтов, в формировании соответствующей идеологии, в проявлении того пафоса, который держал страну в напряжении все долгие десятилетия холодной войны. Нуждается в поколении «имперских стратегов» типа Д. Ачесона и Дж.-Ф. Даллеса. Готово ли американское общество выдвинуть подобных лидеров, освятить «праведным гневом» свой идеал и курс в бурном мире, претерпевающем конвульсии модернизации, рекультуризации, нахождения собственной идентичности?
Глава 2
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ
Над миром вздыбилась вторая (после силовой монополярности) мощная волна, радикально меняющая мировое сообщество, — глобализация — слияние национальных экономик в единую, общемировую систему, основанную на новой легкости перемещения капитала, на новой информационной открытости мира, на технологической революции, на приверженности развитых индустриальных стран либерализации движения товаров и капитала, на основе коммуникационного сближения, планетарной научной революции, межнациональных социальных движений, новых видов транспорта, реализации телекоммуникационных технологий, интернационального образования.
Глобализация, как считают специалисты, предполагает существование обязательств, которым должны подчиниться все страны.
Две фазы. Разумеется, постепенное сближение стран и континентов покрывает всю историю человечества и в этом плане вся мировая история — это своего рода совокупность медленных и быстрых шагов государств и народов в направлении глобального сближения. Но революционно быстро темпы этого сближения осуществлялись лишь дважды.
В первом случае — на рубеже XIX и XX вв. мир вступил в фазу активного взаимосближения на основе резкого распространения торговли и инвестиций, распространения международных связей в глобальном масштабе благодаря пароходу, телефону и конвейеру. Теоретики первой волны глобализации — Р. Кобден и Дж. Брайт обосновали то положение, что свободная торговля подстегнет всемирный экономический рост и на основе невиданного процветания, основанного на взаимозависимости, народы позабудут о распрях. Британия со своим морским, индустриальным и финансовым могуществом стояла гарантом этой первой волны глобализации, осуществляя контроль над главными артериями перевозок товаров — морями и океанами, обеспечивая при помощи фунта стерлингов и Английского банка стабильность международных финансовых расчетов.
Благотворное воздействие глобализации на склонную к конфликтам мировую среду было обосновано в книге Нормана Эйнджела «Великая иллюзия» (1909).3а пять лет до начала Первой мировой войны автор аргументировал наступившую невозможность глобальных конфликтов вследствие сложившейся экономической взаимозависимости мира: перед 1914 годом Британия и Германия (основные внешнеполитические антагонисты) являлись вторыми по значимости торговыми партнерами друг друга — и это при том, что на внешнюю торговлю Британии и Германии приходилось 52 % и 38 % их валового национального продукта соответственно. Но в августе 1914 года предсказание необратимости глобального сближения наций показало всю свою несостоятельность. Первая мировая война остановила процесс экономически-информационно-коммуникационного сближения наций самым страшным образом. Глобализация уступила место геополитике, стратегическим расчетам, историческим счетам, уязвленной гордости, страху перед зависимостью. Так российское правительство указало на губительность исключительной зависимости России от торговли с монополистом в ее внешней торговле — Германией (на которую приходилось 50 % российской торговли).
Реанимация глобального сближения потребовала немало времени после страшного озлобления и фактической автаркии, сопутствовавшей мировым и холодной войнам. Лишь в последние десятилетия XX в., после двух мировых войн, Великой депрессии и многочисленных социальных экспериментов, способствовавших противостоянию социальных систем, либеральный экономический порядок, созданный в XIX в., стал возвращаться в мировую практику.
Второе рождение глобализации началось в конце 70-х годов на основе невероятной революции в совершенствовании средств доставки в космос аппаратов глобального радиуса действия (средство переноса информации), в информатике, телекоммуникациях и числовой обработке информации (способ переноса информации).
За последние тридцать лет реактивная авиация сблизила все континенты, а мощь общего числа компьютеров удваивалась в среднем в течение каждых восемнадцати месяцев. Объем информации на каждом квадратном сантиметре дисков увеличивался в среднем на 60 % в год, начиная с 1991 года. В результате всех этих изобретений и усовершенствований стоимость переноса информации упростилась, сократилась драматически, и ныне огромные объемы информации могут быть перенесены посредством телефона, оптического кабеля и радиосигналов в любую точку земного шара, что революционным образом действует на имитацию всех лучших образцов в экономике, на экономический рост в целом.
Стал очевидным новый характер глобализационных процессов. Скажем, британский концерн «Юнилевер», имеющий 500 подчиненных компаний в 75 странах, или базирующийся в США «Эксон», 75 % доходов которого получаются не в США, могут быть названы национальными компаниями лишь условно. Транснациональные корпорации и неправительственные организации стали с невиданной прежде легкостью пересекать национальные границы и осуществлять власть над населением менее развитых стран, поскольку «ни национальные правительства, ни локальные власти не смогут собственными силами справиться с проблемами, порожденными растущей взаимозависимостью»[83]. Капитал как бы «позабыл» о своей национальной принадлежности, в массовых объемах бросаясь туда, где, благодаря стабильности и высокой эффективности труда, достигается максимальная степень прибыли. Банки, трастовые фирмы, промышленные компании как бы вышли из-под опеки национальных правительств, и, в результате их новоприобретенной самостоятельности, переток капитала стал своего рода самодовлеющим процессом. Согласно данным, оглашенным на Конференции ООН по торговле и развитию (май 2004 г.), в 2003 г. общая сумма слияний между фирмами различных стран и поглощений местных фирм иностранными составила 1520 млрд. дол. Связки типа «Крайслер-Бенц» или «Рено-Вольво» стали своего рода знамением времени. На заграничных филиалах в начале XXI века производится товаров стоимостью в 7 трлн. дол.
Наступил второй, современный этап глобализации. В начале XXI в. выработано Соглашение об информационной технологии, заключены многочисленные соглашения о телекоммуникациях и финансовых услугах, достигнуты соглашения, послужившие основой для создания Всемирной торговой организации (и о принятии таких, прежде отстоявших от регламентированного взаимообмена стран, как Китай). Главное: стратегией многих стран — начиная с гиганта США — стало снятие барьеров на пути перемещения капитала и торговых потоков. Целый ряд стран («азиатские тигры» и др.) показали неожиданную способность удивительно эффективного совмещения, взаимодействия высокой технологии с относительно дешевой рабочей силой, ведущую к быстрому экономическому росту в условиях облегченного взаимообмена. Особенно поражает воображение фактор Китая, неожиданно смело воспринявшего тысячи видов новой технологии и воплотившего ее в товар на громадных заводах своих бесчисленных городов с миллионным населением. Кратко говоря, в экономическом смысле рядом с Северной Атлантикой встала Восточная Азия, твердо намеренная перенести центр мирового технического прогресса в «четырехугольник «Китай-Япония-Южная Корея-Тайвань». А чуть западнее считавшаяся безнадежной Индия совершенствует свою информатику и растет с завидными 6 процентами в год.
Если на первом (столетней давности) этапе глобализации опорой ее служила глобальная Британская империя — ее промышленная база, финансы и военно-морской флот, — то ныне за процессом резко ускорившейся глобализации стоят прежде всего Соединенные Штаты. В американской столице сформировался «вашингтонский консенсус» — соглашение между министерством финансов, Международным валютным фондом и Мировым банком о совместной борьбе против всех видов препятствий на пути мировой торговли. США бросили свой несравненный военный и экономический вес, свою фактическую гегемонию ради открытия мировой экономики, ради создания многосторонних международных институтов, активно участвуя в многосторонних раундах торговых переговоров, открывая собственный рынок для импорта, предпринимая действенные шаги по реализации торгового либерализма.
В практическом мире глобализация означает, прежде всего, уменьшение барьеров между различными экономиками. Если три десятилетия назад торговля давала Соединенным Штатам примерно 4 % их валового национального продукта, то в новом тысячелетии эта цифра перевалила за десять процентов. Интеграция Европы в свою очередь дала стимул созданию Североамериканской зоны свободной торговли (НАФТА). В Майами в декабре 1994 года американское руководство наметило создать зону свободной торговли к 2005 году в Западном полушарии. В тихоокеанском бассейне — организации Азиатско-Тихоокеанской экономической кооперации (АСТЕС). В Богоре в 1994 г. США договорились о создании между странами-членами Азиатско-Тихоокеанской Экономической Ассоциации зоны свободной торговли к 2010 году, а к 2020 — между всеми странами региона. В Осаке в 1995 году восточноазиатские страны поставили пред собой цель снять все барьеры между собой к 2020 году. В 1993 году подписано соглашение о НАФТА. Американские геостратеги и геоэкономисты приступили к задаче экономического сближения с Западной Европой (американские специалисты утверждают, что создание свободной зоны между США и ЕС увеличит ВНП обоих регионов как минимум на 0,5 %[84]).
Глобализация — это процесс, определяемый рыночными, а не государственными силами. Чтобы привлечь желанный капитал, где дешевая (и в то же время компетентная) рабочая сила быстро осваивает новые процессы и современную технологию, надеясь на блага, на плоды приложения к своей экономике современной и будущей технологии, государства должны заковать себя в «золотой корсет» сбалансированного бюджета, приватизации экономики, открытости инвестициям и рыночным потокам, стабильной валюты. Глобализация означает гомогенизацию жизни: одинаковость цен, продуктов, уровня и качества здравоохранения, уровня доходов, процентных банковских ставок, которые приобретают тенденцию к выравниванию на мировом уровне.
Глобализация влияет не только на процессы мировой экономики, но и на ее структуру. Набирает силу невероятный по мощи воздействия на человечество процесс, генерирующий трансконтинентальные и межрегиональные потоки, создающий глобальную по своему масштабу взаимозависимость. Скорость решает все: тот, кто успел ввести в производство последние достижения науки, получает невероятные возможности в овладении сегментом мирового рынка. Поле его деятельности — весь мир, согласный потреблять в массовых количествах только новое и сверхполезное. Приведем пример: в 1993 году школьникам лесной школы, специализирующейся на работе с компьютерами, предложили усовершенствовать крупные тогдашние мобильные телефоны. Ориентируясь на самые современные модели, финны сумели быстро создать «Нокию», ставшую мировым лидером в своей сфере. Эта фирма быстро начала давать 6 процентов ВНП Финляндии и вышла на мировые рынки. Не менее важно то, что небольшая Финляндия стала активным участником мировой глобализации, становясь исключительно в ней заинтересованной.
Мировая экономика не просто становится взаимозависимой, она интегрируется в практически единое целое. Различие между взаимозависимой экономикой и экономикой глобализированной — качественное. Речь идет не только о значительно возросших объемах торговых потоков, но и о таком мировом рынке, который создаст в будущем практически рынок единого государства. Понижая барьеры между суверенными государствами, глобализация окажет исключительное воздействие на трансформацию внутренних социальных отношений, жестко дисциплинирует все «особенное», требующее «снисходительного» отношения и общественной опеки, она в будущем разрушит культурные табу, жестоко отсечет всякий партикуляризм, безжалостно накажет неэффективность и поощрит международных чемпионов эффективности.
Инвестиции ТНК увеличатся к 2020 г. не менее чем в четыре раза и достигнут уровня в 800 млрд. дол. Не меньшими темпами увеличится объем товаров, производимых на заграничных филиалах транснациональных корпораций (через 20 лет он достигнет примерно 20 трлн. дол.)[85]. Возникнет подлинно единая международная система, отдающая все блага колоссального мирового рынка прежде всего тем, кто без промедления вводит в производство технологические новшества, позитивные перемены. Центром как государственных, так и частных усилий в XXI веке станет повышение уровня образования, развитие инфраструктуры, занятие конкурентоспособных позиций на мировом рынке, прежде всего информатики, микроэлектроники, биотехнологии, телекоммуникаций, космической техники, производства компьютеров, развития возможностей Интернета — привнесение новаций в главные сферы человеческой жизни (медицина, образование, рациональное питание, эффективное лечение, увеличение продолжительности жизни).
«Было бы близоруким, — считает американский исследователь де Сантис, — отрицать то, что глобализация придает миру новый динамизм. Она не только порождает энтузиазм среди кругов бизнеса и консервативного политического сообщества, но она заставляет левых пересматривать свою социальную политику, подобно тому, как это делает британская лейбористская партия»[86]. Особенно это справедливо в отношении таких стран, как Индия, где Бангалор, связанный с внешним миром через спутники и оптическое волокно, являет собой, по сути, часть мирового промышленно-информационного комплекса.
Напомним, что в Индии, где при Индийском национальном конгрессе рост всегда был одинаковым — 3 процента в год — ситуация изменилась в 1991 году, когда рухнули сдерживающие государственные барьеры. Уже через три года годовой рост страны составил 7 процентов. Многие годы Индия имела только 1 млрд. в твердой валюте. В 2005 г. золотовалютный запас Индии составил 118 млрд. дол. «Мы ушли из состояния спокойной уверенности к фантастическим амбициям в течение десяти лет». В 1990 г. торговля США с Индией товарами и услугами составляла 2,5 млрд. дол., а в 2005 г. — 5 млрд. дол. Уже в 1997 г. дома работало 11,6 млн. человек. А в 2005 г. — 23,5 млн.[87]
Модернизация станет константой национальной жизни, обязательным условием международного общения. Именно в этом смысле глобализация заставит отдельные правительства гармонизировать национальную экономическую политику с потребностями и пожеланиями соседей и потенциальных конкурентов. В обстановке интенсивной конкуренции, когда ускоряется движение потоков капиталов, лишь немногие страны смогут позволить себе до определенной степени независимую валютную политику и поддерживать определенную экономическую самодостаточность. Создание европейского Экономического и валютного союза в мае 1998 года и введение евро в 2002 г. отразили усилия Европейского союза наладить большее взаимопонимание и взаимность интересов в пределах Западной и Центральной Европы как предпосылки укрепления позиций ЕС на глобальном уровне.
Возможно, самым важным является то, что прежняя система международного разделения труда, основанная на взаимоотношениях между «развитой индустриальной основой мира», полупериферией индустриализирующихся экономик и периферией неразвитых стран довольно резко изменится. Произойдет поворот в сторону создания единой глобальной экономики, в которой будут доминировать старая «глобальная триада» Северной Америки, ЕС и Восточной/Западной Азии и новая «триада» — Китай, Индия, Бразилия. Здесь размещены главные производительные силы мира и «мегарынки» мировой глобальной экономики, в которой центральную роль играют глобализированные транснациональные корпорации[88]. Именно глобализация позволит еще трем титанам — Китаю, Индии и Бразилии — использовать свой главный фактор — дешевую рабочую силу, создающую новые продукты на основе цифровой технологии.
Важно отметить заинтересованность в глобализации двух групп государств:
1) прежде всего лидеров мировой экономической эффективности — тридцати государств — членов организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в которых живет чуть больше десятой доли человечества, но которые владеют двумя третями мировой экономики, международной банковской системой, доминируют на рынке капиталов и в наиболее технически изощренном производстве. Они обладают возможностью вмешательства в практически любой точке земного шара, контролируют международные коммуникации, производят наиболее сложные технологические разработки, определяют процесс технического образования.
2) Государства с относительно низким жизненным уровнем, но имеющие слой технически грамотных менеджеров, способных освоить современные технологии и их освоение массовым производителем.
Взгляд из Вашингтона. Администрация как демократов, так и республиканцев Дж. Буша-мл. открыто декларировала, что «рост на внутреннем рынке, новое состояние мирового сообщества, нового порядка в мире, зависит от роста за рубежом». Президент Клинтон изложил свое кредо выступая в 1996 г. в университете Джорджа Вашингтона: «Блоки, барьеры, границы, которые определяли мир для наших родителей и их родителей, уходят под воздействием удивительной технологии.
Каждый день миллионы людей используют портативные компьютеры, модемы, компакт-диски и спутники для того, чтобы посылать идеи, товары и деньги в самые дальние углы планеты за считанные секунды». Советник Клинтона по вопросам национальной безопасности Сэнди Бергер отмечал «возникновение глобальной экономики, формирование культурной и интеллектуальной глобальной деревни… У нас зрелый рынок — мы должны расширять объемы производства, мы должны расти… Мы не можем повернуть процесс глобализации вспять».
Рассекреченный в 1998 г. проект документа «Стратегия национальной безопасности для нового столетия» категорически утверждал: «Мы должны расширять нашу внешнюю торговлю для поддержания экономического роста дома». Мир должен, словами М. Олбрайт, ради собственного процветания «открыться нашему экспорту, инвестициям и идеям».
Администрация президента Буша-мл. приложила значительные усилия по глобальному сближению посредством расширения торговли, увеличения инвестиций в глобальном масштабе и коммерческих сделок на всех континентах. Она «использовала все внешнеполитические рычаги ради достижения коммерческих целей»[89]. Именно исходя из этого кредо республиканская администрация отказалась реагировать на нарушения гражданских прав в странах, где американские корпорации активно участвуют в экономической жизни. Санкции вводились исключительно против стран, имевших минимальное значение для общего процесса глобализации.
Глобализированное будущее. Идеологи глобализации утверждают, что процесс глобализации неостановим. Они указывают на крах прежних социалистических экономик; на то, что в Китае процветает сектор свободного рынка; что даже прежняя шведская социал-демократическая модель находится в кризисе. Из этого делается вывод, что «Америка нашла, вернее, натолкнулась на лучший способ решения проблем современной технологической эпохи»[90]. Этот способ — открытие национальных рынков частным компаниям — международным чемпионам эффективности производства, уступка государством своих регулирующих функций частному капиталу.
«Среди элиты и связанных с научными знаниями рабочих новой глобальной экономики, — пишет группа американских политологов, — происходит цементирование идеологической приверженностью к неолиберальной экономической ортодоксии… Всемирная диффузия консьюмеристской идеологии создаст новое чувство идентичности, заменяющее традиционные основы и прежний образ жизни. Глобальное распространение либеральной демократии еще более укрепляет чувство возникающей глобальной цивилизации, определяемой универсальными стандартами экономической и политической организации. Эта «глобальная цивилизация» создаст свой собственный механизм глобального управления, будь это МВФ или законы мирового рынка, которым подчинятся государства и народы»[91].
Идеологи глобализации указывают на два непреложных правила: совмещение в едином рынке принесет пользу каждой стране; в результате подъема производительных сил, роста доходов и обострившейся конкуренции победители и побежденные есть в каждой стране. Возможно, самая большая мировая проблема — соотношение глобализации с вестернизацией. Строго говоря, вопрос встает о сущности модернизации. По этому вопросу сформировались два подхода.
Первый исходит из того, что глобализация — процесс более широкий, чем вестернизация и во всех практических смыслах равна процессу модернизации. Такой точки зрения придерживаются А. Гидденс, Р. Робертсон, М. Олброу, У. Конноли[92]. Восточноазиатские страны достаточно убедительно показали модернизационные возможности даже тех обществ, где вестернизация не коснулась основополагающих оснований общества, его устоев. Пример Восточной Азии показывает, что индустриализация во многом возможна без вестернизации.
Второй подход: глобализация представляет собой глобальную диффузию западного модернизма, то есть расширенную вестернизацию, распространение западного капитализма и западных институтов — теории, прежде всего С. Амина и Л. Бентона[93]. Гилпин, скажем, считает мировую интернационализацию просто побочным продуктом расширяющегося американского мирового порядка. А. Каллиникос и ряд других исследователей видят в современных процессах новую фазу западного империализма, при которой национальные правительства явились агентами монополистического капитала[94]. По мнению американского теоретика Н. Глейзера, глобализация — это «распространение во всемирном масштабе регулируемой Западом информации и средств развлечения, которые оказывают соответствующий эффект на ценности тех мест, куда эта информация проникает. Прежний чешский президент Вацлав Гавел предложил образ бедуина, сидящего на верблюде и носящего под традиционной одеждой джинсы, с транзистором в руке и с банками кока-колы, притороченными к верблюду. Возможно, джинсы и кока-кола малозначительны, но транзисторное радио, телевизор и Голливуд подрывают первоначальные ценности бедуина, какими бы они ни были… Когда мы говорим о «глобализации культуры», мы имеем в виду влияние культуры западной цивилизации, в особенности Америки, на все прочие цивилизации мира»[95].
Между двумя этими школами ведется — и долго будет вестись — весьма ожесточенная полемика. Главная проблема заключается вовсе не в том или ином определении, а в ответе на вопрос сможет ли незападный мир вступить в фазу глобализации, не претерпев предварительно вестернизации, отказа от своей культуры ради эффективных цивилизационных основ вестернизма?
Кто прав в споре о модернизации? Реальность пока такова: глобализация ведет к консолидации мира на условиях наиболее развитой его части, но в мир «старого капитализма» стремительно вторгается отставший на несколько столетий мир, сумевший воспользоваться открытостью науки, доступностью технологии, революцией в информатике и биологии.
Анализ глобализации требует ответа на вопрос: в какой степени революционным, рвущим связи с прежними традициями является текущее переустройство мира. Среди апологетов глобализации выделились два подхода: революционный и эволюционный. Им противостоит — в пику розовой картине будущего, рисуемой идеологами глобализма обеих названных ветвей — группа скептически настроенных в отношении глобализации теоретиков. Проследим отличие друг от друга этих трех школ на основе сопоставления их взглядов по основным оценочным моментам в таблице 5.
Таблица 5. Три взгляда на глобализацию
