Вовка - зелёная фуражка

Сначала Вовка нарисовал крытый грузовик, в котором они ехали со станции до отрядного посёлка, потом нарисовал подводу с вещами, а вот себя, сидящего на той подводе рядом со Светкой, рисовать не стал. Не стал рисовать и лошадь с двумя корзинами по бокам, в которых они со Светкой добирались до Бешенки, и, уж конечно, не нарисовал, как его за штаны ухватила девчонка и не дала ему вывалиться в воду и угодить в водопад…

А лучше всех получился у Вовки маленький человечек, лежащий в постели с большим градусником под мышкой. Тут Сенька-тюбетейка мигом поймёт, какая с Вовкой беда…

Рисовал Вовка своё письмо, а сам всё поглядывал в окно: не покажется ли во дворе Светка. А когда увидел её, то живо стал на коленки и прислонил альбом к стеклу. Очень хотел Вовка, чтобы она увидела его рисунки. Но Светка даже и не посмотрела в сторону клюевского окошка…

Вовка зачисляется в рядовые

Пока маленький человечек лежал в постели с большущим градусником под мышкой, весеннее солнце не ходило по небу без дела. Оно расправилось со всеми снежными сугробами в лесах, на полянах, на болотах и озёрах. Когда Вовка вышел наконец за дверь квартиры, на открытых местах не было и горсточки снега. Солнце так подсушило землю на пригорках и во дворе заставы, что можно было ходить хоть в тапочках. Прощай, зимнее пальто, прощай, шапка-ушанка!

Нельзя сказать, что на Север уже пришло лето. Деревья были ещё без листвы, только кое-где на припёках проклёвывалась трава, кое-где на кустарниках появились почки, а в лесной глухомани, по оврагам, ещё лежали спрессованные сугробы снега. На озере снег стаял и лёд всплыл. Появились полоски воды у берегов, но посиневший лёд был ещё прочен. За суровую зиму он потолстел до метра, нелегко было солнцу с ним справиться, тем более что течение в озере слабое, проходит посередине, а у берегов вода почти стоячая.

По льду ещё свободно ходили, стараясь, правда, не удаляться от берега. А для того чтобы преодолеть закрайки, солдаты смастерили длинные сходни из жердей. Одним концом сходни лежали на берегу, другим на прочном льду. Вовка каждый день видел из окна, как перебирались на лёд солдаты, пешнями продалбливали дырки-лунки, а потом часами сидели у лунок с удочками.

Рядом с рыболовами подпрыгивала выловленная рыбёшка. Вовкин отец тоже, выкроив часок-другой, отправлялся на лёд и приносил уйму рыбы — её хватало и на обед и на ужин. Чаще всего он приносил красивую рыбу, с золотистым отливом, с тёмными полосками поперёк туловища и ярко-красными плавниками. Это были окуни. Вовке окуни понравились, и он с нетерпением ждал, когда его выпустят на волю и он вместе с отцом пойдёт на рыбалку. А вот маме окуни не пришлись по душе.

— Одно мучение с ними… Чешуя, как припаяна, хоть плачь или вари с чешуёй…

— Ну, это дело поправимое, — сказал папа. — Сейчас смастерю тебе окунёвую чистилку.

И тут же принялся за дело.

Он взял пустую консервную банку, вырезал из неё ножницами полоску жести, пробил в жести гвоздём множество отверстий. Получилось что-то вроде тёрки. Тёрку папа прикрепил к деревянной ручке.

— Ну, Маруся, теперь попробуй…

Мама попробовала, и окуни были помилованы. А полное мамино признание окуни получили, когда бабушка Марфа приготовила из окуней заливное и тройную уху.

— Это что ещё за уха такая? — сначала посмеялась мама.

— А вот увидишь… Наша это — особая, рыбацкая, — сказала бабушка Марфа. — Кто придумал — не знаю, но по-вкусному придумал… А ну, Клюевы, глядите-поглядывайте!

Бабушка Марфа отобрала самых мелких окуней, чешую с них счищать не стала, а только выпотрошила рыбёшку и вырезала жабры, чтобы от них горечи не было. Затем сварила половину окуней, вытащила их шумовкой и выбросила, а в этой же воде сварила остальных окунишек и тех тоже выбросила.

— Это для навару… А теперь запустим в уху кумжу. Её ни в коем разе не будем выбрасывать. И разваривать не станем… Вот так наша рыбацкая тройная варится!.. Попробуйте!

— Отродясь такой вкусной ухи не едал! — похвалил папа.

— Ууу! — Мама черпнула ложкой раз, другой. — Мастерица же вы…

— Всегда тройную будем варить… — сказал Вовка. — Я наловлю много-много рыбы, так мы шестерную будем варить и ещё большейную…

Кумжу Вовка тоже видел впервые. Это была рыба необыкновенной красоты: серебристого цвета с радужными пятнами по всему узкому и стремительному телу.

Просто не верилось, что эта красавица прожорливая хищница!

— Да ещё какая хищница! — уверял папа. — Это же лосось-таймень! Попадись ему на пути любая рыбёшка, и это будет для неё последняя встреча… Поправляйся скорее, сынку, пойдём с тобой на рыбалку по последнему льду. Это не хуже, чем летом!

И вот наступило утро, когда Вовка, одетый почти по-зимнему, появился на крыльце. Он, будто боясь сойти по ступенькам, целых полчаса топтался у двери, рассматривая заставу.

Посредине двора длинный бревенчатый дом, крытый большими серыми плитками. Такая крыша называется шиферной, это Вовка знал.

И что в этом длинном доме, в казарме, живут солдаты-пограничники, Вовка тоже знал. Знал, что там, внутри, — спальни, красный уголок, комната дежурного, кабинет отца и кабинет его заместителя, лейтенанта дяди Коли, Светкиного отца. Очень хотелось Вовке попасть в эти кабинеты.

Он хорошо представлял себе, как выглядит спальня и даже красный уголок, не было ничего непонятного и в названии «дежурка» — значит, комната, в которой дежурят — сидят за столом и по телефону разговаривают. Это Вовка однажды видел в милиции, куда они ходили с дедушкой за какой-то справкой. А вот кабинет…

Кабинет представлялся в Вовкином воображении чем-то вроде шофёрской кабины на грузовике. Разные там педали, приборы, стрелки… И если бы его попросили нарисовать собственного отца в кабинете, то он обязательно изобразил бы командира заставы за баранкой.

Против дома, в котором они жили со Светкой, был ещё дом с широченной дверью и двумя крохотными оконцами. На двери висел огромный замок. Дом этот был виден из окна квартиры, как и все другие постройки, что стояли вдоль забора. В этом доме с замком помещался склад. За складом стоял ещё дом, и не надо было гадать — что там помещается. По одним запахам можно было определить: кухня и столовая.

Рядом с кухней под навесом лежали сложенные в аккуратные штабеля поленья дров. Берёзовые, с белоснежной корой были до того красивыми, что Вовке становилось не по себе, когда кто-нибудь из солдат набирал охапку дров и тащил на кухню: швырнут их в печь и сгорит вся красота…

Вовке не надо было объяснять, что за поленницей стояла конюшня. Сколько раз в день солдаты выводили из широких дверей приземистого сарая лошадей разной масти. То чистили их, то водили к озеру на водопой, к широкой проруби, а то запрягали в брички и куда-то уезжали. Сено для лошадей хранилось на чердаке конюшни, его сбрасывали на землю через чердачное окно.

Рядом с конюшней, тоже под навесом, стояли брички, плуги и бороны, а ещё красный пожарный насос на колёсах. По словам отца, надо четырём человекам взяться за ручки этого насоса, чтобы получился такой напор, что можно струёй из брандспойта сбить человека с ног.

— Вот когда-нибудь будем проводить пожарное ученье, и сам увидишь, как он действует, — сказал отец.

— А его на лошадях возят? — спросил Вовка.

— Можно и на лошадях, а можно и на руках перекатить куда надо…

Ещё лёжа с градусником, Вовка договорился с отцом, что тот разрешит ему покататься на лошадях. Жалко только, что Вовка не договорился точно — на подводе можно будет покататься или верхом? На подводе тоже было интересно, но проехаться верхом, да так, чтобы эта лупоглазая Светка видела, вот это было бы да!

А может, она уже каталась сама верхом? Нет, не могло этого быть. Не катаются девчонки на лошадях. Боятся… Хотя Светка такая девчонка, что может всем мальчишкам назло взобраться на лошадь.

Вот была бы сейчас Светка рядом, так, наверно, сказала бы, что это за избушка в самом углу двора. Сколько раз смотрел на неё Вовка из окна своей комнаты, но так и не понял, для чего она поставлена! А спросить у отца всё забывал…

Самой интересной постройкой на заставе Вовка считал вольеру для служебных собак. Она не целиком была видна из окна, а только угол загородки из проволочной сетки и две конуры в глубине этой ограды.

Может быть, в одном из собачьих домиков жил знаменитый Хмурый! Лежит себе и ждёт, когда Вовка придёт с ним знакомиться.

От вольеры иногда доносилось глухое ворчание, иногда лай, а чаще нетерпеливое повизгивание. Видел Вовка, как солдаты выводили из вольеры своих собак на длинных сворках. Вовка каждый раз думал, что это выводят Хмурого.

Слева от крыльца, ближе к воротам заставы, стоял гриб-навес. Под ним всегда расхаживал часовой с автоматом на груди.

«А я бы что, не смог ходить с автоматом? — думал Вовка. — Ещё как смог бы! Тут и мочь нечего — ходи да ходи… Светка сунулась бы к грибу, а я ей: «Стой! Руки вверх! Кто идёт?» А она бы: «Да это я, Светка! Не узнал разве? Можно, я автоматом поиграю?» А я бы ей: «Отскочь! Это тебе не игрушка!»

Между озером и казармой Вовка приметил спортивную площадку. Всё как в Армавире, во дворе Колиной школы: и турник, и кольца, и шест, и канат для лазанья, и кожаный конь на четырёх деревянных ногах, и толстое бревно на подставках, по которому можно бегать…

Сейчас площадка пограничников пустовала.

С трёх сторон двор заставы окружён забором. Такого забора Вовка никогда не видел. Он построен из брёвен, поставленных стоймя одно возле другого. Папа, ещё когда Вовка болел, сказал, что такой забор называется частоколом. Через такой забор не то что зверь, но и человек не перелезет.

— И белые медведи не перелезут? — спросил Вовка.

— Что, что? Белые? Белые медведи у нас не водятся. Бурые есть…

— А где же они водятся? — не отставал Вовка. — Ведь на Севере они водятся… Мне ещё Сенька-тюбетейка говорил…

— На Севере-то на Севере. Только подальше. Не на земле, а в океане, на льду… Это ты что-то перепутал…

Вовке обидно стало: значит, не придётся ему повстречаться с белым медведем. Хоть и страшновато это было бы, но зато как интересно!

— А какие они, эти… бурые? — недовольно спросил он.

— Вот так и подавай тебе — то белого, то бурого! Поправишься, заходи в красный уголок, там у нас топтыгин живёт!

Ну и напугался же Вовка, когда впервые попал в казарму: стоит топтыгин на задних лапах с оскаленной пастью. Вовка за отцовскую руку ухватился.

Но мишка оказался не мишкой, а просто чучелом, подарком дедушки Матвея. Вовка запросто подходил потом к этому топтыгину и даже за лапу здоровался.

…С четвёртой, западной, стороны никакого забора не было, там было озеро. За озером опять дремучей стеной стоял лес. И хотя озеро было ещё сковано льдом, лес был по-летнему зелёный.

Вовка уже целых шесть зим перезимовал, но такого не видел, чтобы деревья круглый год стояли зелёные. Ведь в Армавире не росли сосны и ели, даже в Третьей роще росли белые акации да лапчатые клёны. Летом они шуршали зелёными листьями, а акации, когда цвели, были белыми от цветов, но приходила осень, и листья начинали желтеть, жухнуть и осыпаться.

Правда, ёлку Вовка видел каждый год, но видел не в лесу или на улице, а в праздничном зале, обвешанную разноцветными лампочками, игрушками и разукрашенную блестящей мишурой и канителью.

Не думал Вовка, что ёлки могут расти вот так просто в лесу, хотя и пел вместе с другими «В лесу родилась ёлочка».

Маленькая, меньше Вовки, ёлочка росла у самого крыльца. Вовке захотелось потрогать её. Он спустился со ступенек и протянул ёлочке руку — давай познакомимся! Но тут же отдёрнул руку — ёлочка оказалась сердитой, будто крапивой обожгла ему пальцы своими иголками.

— Ты чего колешься? — обиделся Вовка.

И тут же услышал за спиной смешок.

Конечно же, это была Светка! Откуда она только взялась?

— Что, получил? — сказала она. — Не ломай ветки… Мы нарочно ёлки посадили, чтобы красиво было.

Вовка даже покраснел от обиды. Разве Светка не видела, что он только потрогать хотел!.. Аж зло его разобрало.

— Ёлка у нашего крыльца, а не у вашего… Значит, наша, а не ваша! Что захочу, то с ней и сделаю…

— Смотрите, начальник выискался! Что захочет, то и сделает! Приехал на готовенькое… А мы эти ёлочки в лесу выкапывали, сажали их осенью… А он: что захочу, то и сделаю… Видали мы таких храбрых!

— Ты лучше отскочь! А то я как возьму да как загну тебе салазки…

— Ух, напугал! Боюсь я твоих салазок… И чего ты, не понимаю, колючки свои выставляешь, как ёлка! Смешно даже…

Вдруг Светка схватила Вовку за рукав:

— Завтра просить меня будешь водиться, да только я тогда ещё подумаю!

— Не дождёшься! — выкрикнул Вовка. — Мы с девчонками не водимся!

У Вовки снова чуть было не сорвалось с языка:

«Отскочь!» — но сам удивился: не хотел он ссориться со Светкой. И дружить ему здесь, кроме как с этой девчонкой, не с кем, да и просто тянуло его к Светке. Тянуло — и всё!

«Ну и что же, что она девчонка? Она что, виновата, что ли, что девчонкой выродилась? Да она и не похожа на девчонку настоящую. Что она — хныкал ка? Нет, не хныкалка… Когда на подводе ехали, не поморщилась даже, а когда на лошади ехали, в корзинках…»

Дальше вспоминать Вовке неприятно было, особенно, как Светка поймала его за штаны… Потом эти уколы. Зачем она только пришла тогда и увидала его чуть не голого?

«Суёт свой нос куда не надо… — продолжал думать Вовка, но уже совсем почти не сердясь на Светку. — И ведь девчонка-девчонка, а всё знает… Вот бы пойти с ней сейчас по заставе, и она про всё рассказала бы… Она же, наверное, знает, где сидит Хмурый…» Но, удивительное дело, вместо того чтобы сказать «Идём смотреть Хмурого», он сказал:

— Лучше с Хмурым водиться, чем…

— Ну и целуйся со своим Хмурым! — выкрикнула Светка и решительно зашагала к дому.

Вовке сразу стало тоскливо и одиноко. Он ещё немного потоптался у крыльца и пошёл домой.

— Что такое? — спросила мама. — То рвался на улицу, а то гулять не хочешь?

Рассказывать про ссору со Светкой Вовке не хотелось, но и не пришлось, мама сама догадалась.

— Почему ты со Светкой не хочешь играть? — спросила она.

— Потому что она девчонка, а с девчонками стыдно водиться… — насупился Вовка.

— Что ты говоришь? — как будто удивилась мама. — А знаешь, я ведь тоже была когда-то девчонкой. А папа был когда-то мальчишкой… Но ты же видишь, он со мной водится… И никто над нами не смеётся.

Вовка даже рот раскрыл: ему и в голову не приходило, что мама тоже была девчонкой, что девчонками были и тётя Валя, и тётя Лара, и двоюродные Тани — армавирская и московская, — даже бабушка Марфа тоже, наверное, была девчонкой…

— Ну, так почему же ты не хочешь со Светкой водиться? — допытывалась мама. — Откуда ты взял, что с девчонками стыдно водиться?

— Ты же большая… Ты же в куклы не играешь! — нашёл наконец что сказать Вовка.

А мама снова улыбнулась:

— Да, давно уже я не играла в куклы… А с удовольствием поиграла бы, да всё некогда. Сшила бы я Машеньке новое платьице, а надо тебе штанишки и рубашки шить.

— Какой это Машеньке? — удивился Вовка.

— Моей любимой Машеньке… Хочешь, покажу?

Мама сняла со шкафа старенький чемодан и, к великому Вовкиному удивлению, достала из него… самую настоящую куклу, не очень большую, не слишком новую, но в чистеньком пёстром платьице.

Вовке показалось, что кукла с каким-то упрёком посмотрела на маму, а потом сердито покосилась на него.

— Когда-то Машенька умела закрывать глазки… — продолжала мама. — Конечно, ты этого не помнишь, но это ты разучил её открывать и закрывать глаза… Вы, мальчишки, такой народ!..

За обедом Вовка сидел задумчивый, отвечал невпопад, потом неожиданно спросил:

— Па! А ты в куклы с мамой играл?

— Что? В куклы? В какие куклы?

— В куклу Машу, в ту, которая в чемодане лежит. Которая раньше, давно-давно, когда я ещё и маленьким не был, умела открывать и закрывать глаза.