ВСЕ СОНЕТЫ ШЕКСПИРА
Вызываем огонь на себя
Да-да, уважаемые читатели, увы и ах, но приходится наконец признаться: мы тоже грешны, давно уже числим себя среди орд, полчищ и ратей ПСШ, всячески стараемся переплюнуть Маршака и отдали этому полупочтенному, как теперь нам представляется, занятию без малого четверть века. Начали мы, как и все, со сравнения переводов мэтра с оригиналами из «ящика Пандоры». С тех пор обращались к лирике Ш неоднократно, всякий раз по иному представляя себе возможности ее переложения на русский язык. Не так давно цикл был переведен нами полностью, и теперь настала пора (внимание!) объявить принципы, коими мы руководствовались в работе над ним (пресловутое как надо). Итак, при работе над СШ для нас были крайне важны:
1. семантическая точность — передача смысловой сущности; мысль переводится мыслью, а не слово словом; отсюда многообразие подходов и невозможность перевести раз и навсегда, создать пресловутый идеальный перевод;
2. образная точность — образ передается образом; приблизительность, переложение по смыслу, своего рода расшифровка, упрощающая образную ткань СШ, категорически не допускаются;
3. интерпретационная точность — трактовка СШ должна исходить из самого текста, быть заложена в нем, а не привнесена со стороны;
4. стилистическая точность — тексты должны быть истолкованы в одном ключе, в одном стилевом регистре, в одной словесной и образной гамме;
5. грамматическая точность — тексты должны быть безупречны с точки зрения русского языка; даже если в оригинале имеются ошибки, поди потом объясняй, что так у Шекспира, а не мы напортачили;
6. синтаксическая точность — необходимо по возможности придерживаться синтаксических особенностей подлинника, но только в том случае, если это не противоречит нормам русского языка;
7. точность размера — принцип несколько надуманный, ибо пятистопный шекспировский ямб заменить ничем иным невозможно; тем не менее, как показано выше, это требование не всегда соблюдается неискушенными в стихосложении авторами;
8. ритмическая точность — плавность, напевность стиха; никаких ритмических «порогов», о которые спотыкается язык; никаких неоправданных переносов, кроме тех редких случаев, когда это явно продиктовано подлинником;
9. строфическая точность (архитектоника) — если у Шекспира одна строфа — одно предложение, не следует дробить текст на куски, несмотря на возникающие технические сложности; требования вербальной (формальной) точности с неизбежностью ведут к разрушению архитектоники сонета;
10. рифмическая точность — применять исключительно точные рифмы; рифмоиды при переводе древнеанглийских текстов напрочь убивают магическое звучание стиха, его барочное изящество, изысканность и прихотливость;
11. фонетическая точность — следует хотя бы попытаться передать благозвучие, аллитерацию оригинала, насколько это возможно при переводе СШ на русский язык;
12. вербальная точность — по возможности необходимо использовать слова подлинника, хотя это вовсе не обязательно при соблюдении вышеприведенных 11 условий, — короче говоря, как получится; не стоит увлекаться и похожестью английских и русских слов, если таковая присутствует, иначе можно попасть впросак.
Кроме всего прочего в своем переводе мы предприняли попытку (впервые в русской С):
1. использовать исключительно мужские рифмы;
2. отказаться от глагольных рифм;
3. отказаться от каких бы то ни было заимствований у предшественников;
4. передать категорию рода, исходя из текста самих сонетов, но не без оглядки на многовековую традицию;
5. максимально точным образом передать многострадальный (см. выше) 130 сонет;
6. перевести весь сонетный цикл в кратчайшие сроки (не дольше одного года), ибо с течением времени неизбежно меняется подход к переводу, порой самым кардинальным образом.
Что еще? Вроде бы все. Впрочем, тщательное соблюдение всего вышесказанного не всегда приводит к сколько-нибудь серьезному успеху, ибо главное в переводческой деятельности — является ли переводчик поэзии настоящим поэтом, поэтом по преимуществу, поэтом по своей духовной конституции или не является. Если нет — никакие принципы не помогут.
И последнее. Если кому-то настоящее пособие уже принесло пользу, так это нам самим. Продвигаясь по тексту, мы невольно подвергали анализу собственные ПСШ и обнаружили там почти все, в чем упрекали многих других авторов. Правда, с ходу исправить собственные вирши оказалось выше наших скромных сил и возможностей, но некоторое время спустя мы с удовольствием займемся и саморедактурой.
Примечание. В данной публикации мы отказались от сплошной заглавной буквы в начале каждой сонетной строки. По нашему мнению, если в сонетах представить читателям грамматически оформленные по законам русского языка единицы речи (предложения), это непременно поможет более верному постижению текста. Тогда как прописные буквы в начале каждого стиха, традиционно организующие поэтический текст, порой мешают читателю адекватно понимать написанное.
Сонеты
I
Пусть только наилучшее растёт! И не погибнет роза красоты, когда цветы умрут, но в свой черёд их обессмертят юные цветы. А ты, влюблённый в собственную стать, горишь самоубийственным огнём, в пиру предпочитаешь голодать, чтоб жертвой стать себе и палачом. В тебе — весь мир, ты — юности венец, весны герольд, но свой богатый клад в себе ты прячешь, милый мой скупец, и в то же время тратишь невпопад. Не ешь того, что всем принадлежит, не то тебя убьёт твой аппетит. II
Когда твой облик зимы окружат, изрезав поле красоты твоей, и дней твоих весенних маскарад окажется тряпьём в глазах людей, — как слухи о своей пустой казне ты пресечёшь? Бравадою о том, что красота покоится на дне твоих очей, изъеденных стыдом? Будь у тебя наследник, ты бы мог гордиться, что отца заменит сын, что он твои счета закроет в срок и не предаст вовек твоих седин. Тебя, когда ты станешь стариком, согреет кровь в наследнике твоём. III
Не в зеркале, а в жизни двойника под стать себе создай, иначе ты ограбишь этот мир исподтишка, убьёшь святые женские мечты. Но где та плоть, которой суждено не под твоим пластаться лемехом? Где тот глупец, кто дивное зерно хоронит в себялюбии своём? Как в зеркале, в тебе находит мать своей весны апрельский первоцвет. И ты, старея, мог бы увидать в таком окне свой золотой рассвет. Намереваясь сгинуть без следа, ты образ свой погубишь навсегда. IV
Напрасно, расточитель молодой, ты не жалеешь своего добра. Природа нас не дарит красотой, — даёт взаймы, со щедрыми щедра. Ты, милый скопидом, прибрал к рукам то, что обязан был вручить другим. Ты, бедный ростовщик, не сможешь сам всю прибыль получить по закладным. Тот самого себя и проведёт, кто самому себе даёт кредит. Тебе Природа свой предъявит счёт и неустойку выплатить велит. Кто красоту не пустит в оборот, тот смерть в душеприказчики возьмёт. V
С каким искусством Время создаёт картины, услаждающие взор, и, словно деспотичный сумасброд, выносит совершенству приговор. Спокойный ход недремлющих часов уводит лето в ледяной полон, где стынет сок безлиственных стволов, где пустота и снег, и вечный сон. И если квинтэссенция цветов в прозрачную тюрьму не заперта, то, не оставив никаких следов, из памяти исчезнет красота. Зима не в силах навредить цветам, когда жива их сущность — фимиам. VI
Пока не извела твой летний сок зима своей безжалостной рукой, сосуд любви спеши наполнить впрок бессмертною своею красотой. Поскольку под процент из ссудных касс кредиты брать не запретил закон, и ты счастливей будешь в десять раз, своим потомством удесятерён. Оно и после воспроизведёт тебя десятикратно и стократ. Что может смерть, когда начнёт отсчёт твоей посмертной жизни твой закат? Своё наследство, как ты ни упрям, ты не посмеешь подарить червям. VII
Когда светила благосклонный взгляд с востока озаряет небосвод, с почтением во взорах стар и млад приветствуют божественный восход. Когда на склон заоблачных высот взбирается, окрепнув, пилигрим, не устаёт восторженный народ следить за пешеходом золотым. Когда ж, в трудах измучась неземных, съезжает он в квадриге с вышины, глаза его приверженцев былых уже иной картиной пленены. Дай сыну жизнь, иначе умертвит ночная тьма твой солнечный зенит. VIII
Ты — музыка, но у тебя разлад с гармонией, — с самим собой война. А ты болезни музыкальной рад; страдая, наслаждаешься сполна. Мелодии согласная семья тебя бранит за то, что свой куплет поёшь один, что ария твоя расстраивает будущий дуэт. Как сладко струнам звуки выпевать, в аккорд счастливый их объединив, как будто юный сын, отец и мать поют любви и радости мотив. Все струны, как одна, поют без слов: «Кто одинок, тот к жизни не готов!». IX
Глаза вдовы тебе как острый нож, поэтому ты стал холостяком, но если ты в бездетности умрёшь, заплачет вся Вселенная о том, — вдовой запричитает, если вдруг ты не оставишь копии своей, хотя дарован вылитый супруг любой вдове в наружности детей. Не оскудеет разорённый клад, переходя в чужие кошельки, а тот из нас, кто красотой богат, её убьёт, пустив на пустяки. Других ты не полюбишь никогда, самим собой истерзан без стыда. X
Не стыдно ли тебе за свой отказ избыть любовью суету сует? Хотя в тебя влюблялись много раз, любви ответной не было и нет. Себя ты лютой злобой истерзал и с помощью губительных интриг свой замок разрушаешь, как вандал, который жить осёдло не привык. Одумайся — угомонюсь и я! Не смерти, а любви врата открой, и внешности под стать душа твоя осветится добром и красотой. Себя другого ею награди, и ждёт тебя бессмертье впереди. XI
Расцвет твой бурный в отпрысках твоих пойдёт скорей, чем бурный твой распад, и кровь, что будет в жилах молодых, юнцы с лихвою старцу возвратят. Но мудрость, красоту, избыток сил теснят безумье, старость и разлад, и если б нас твой опыт убедил, весь мир исчез бы лет за шестьдесят. Пусть нанесёт бесплодием урон Природа грубым тварям и глупцам, а ты щедрее прочих одарён и щедрый дар прибавь к её дарам. Ты как печать и вырезан Творцом служить для отпечатков образцом. XII
Когда пробьют часы и чёрной мглой затмится яркий день; когда цветок утратит лепестки и сединой засеребрится тёмный завиток; когда завянет лиственный покров, спасавший стадо летнею порой, и на телегах бороды снопов жнецы обвяжут траурной каймой, — я вспомню вдруг, что красота твоя в числе таких же временных красот отправится во тьму небытия, а то, что народится, расцветёт. Хотя срезает Время всех подряд, его твои потомки укротят. XIII
О, будь собою! Быть собой самим тебе совсем недолго предстоит. и если твой уход неотвратим, в ком-либо сохрани свой внешний вид. Ты — арендатор красоты своей, но если бы продлил аренды срок, то, воплотясь в черты своих детей, себя б от верной смерти уберёг. Какой хозяин свой надёжный кров пожертвует в преддверии зимы свирепости жестоких холодов и вечной стуже ледяной тюрьмы? Ты знал отца… И фразы этой суть пусть сын узнает твой когда-нибудь. XIV
Хоть в звёздах я знаток, но никогда не изреку, взглянув на гороскоп, кого удача ждёт, кого беда, и что грядёт — чума или потоп. Не предскажу по ливням и ветрам счастливых или горестных минут и не дерзну гадать по небесам, кого на трон из принцев возведут. Но вечность вижу я в твоих глазах: в них Правды свет и светоч Красоты. Им ни за что не обратиться в прах, когда в себе ином родишься ты. Не то, предвижу, в твой закатный час и Правда с Красотой покинут нас. XV
Когда я вижу, что в расцвете лет в нас вызревает гибельный изъян и длится под влиянием планет на сцене мира этот балаган; что мы произрастаем, словно сад, под тем же небом, в стуже и тепле, и вот наш юный пыл идёт на спад, и, гордых, нас не помнят на земле, — то, наблюдая жизни круговерть, я на прекрасный облик твой смотрю, где спорят Время и слепая Смерть — кому из них затмить твою зарю. Но, объявляя Времени войну, сонет мой возвратит тебе весну. XVI
Как ни жестоко Время, отчего ты не воюешь с этим палачом? Есть помощней защита от него, чем я с моим беспомощным стихом. Ты полон сил, проделав полпути, и счёта нет невинным цветникам, мечтающим твой облик во плоти пересоздать назло карандашам. Ты должен жить — но в образе живом! Твоей души и внешности твоей не оживить ни кистью, ни пером в глазах и душах будущих людей. Отдав себя, живи в себе самом, своим одушевлённый мастерством. XVII
Поверят ли потомки моему сонету о достоинствах твоих, хотя пришлось могилой стать ему твоих не худших качеств остальных? И если славословить буду я приметы совершенства твоего, то скажут, что не мог я без вранья, обожествив земное существо. И полустёртый томик оттолкнут, как старика, что глуп, но говорлив; пустым сочтут мой вдохновенный труд, как древний, но смешной речитатив. Но ты вдвойне достоин жить в веках: в своих потомках и в моих стихах. XVIII
На летний день не слишком ты похож: в тебе и света больше, и добра. От ветра дерева бросает в дрожь, и скоротечна летняя пора. То запылает жарко небосвод, то потускнеет золотой зрачок, а то на убыль красота пойдёт естественным путём или не в срок. А над тобой не вянет благодать весны и полновластной красоты. Тебе под сенью Смерти не блуждать — в строфе бессмертной возродишься ты. Она жива — и ты среди живых, пока не гаснет свет в глазах людских. XIX
У тигра, злое Время, рви клыки, вели Земле пожрать своих детей, у леопарда когти отсеки и пепел Феникс по ветру развей. Когда угодно, что на ум придёт, то и твори с Землёю и людьми; на одного лишь, Время-скороход, своих преступных рук не подними: не вздумай по возлюбленным чертам водить своим чудовищным стилом; пускай они грядущим племенам послужат в совершенстве молодом. Но, навредишь ему ты или нет, его спасти сумеет мой сонет. XX
И женская душа, и женский лик тебе даны Природой, но не впрок: ты женского лукавства не постиг, бог и богиня страстных этих строк. Нелживым выражением лица ты озаряешь всех, как властелин, чтобы похитить женские сердца и восхитить внимание мужчин. Ты женщиною значился сперва, потом Природа, ощущая страсть, тебе, чтоб захватить мои права, прибавила существенную часть. Для женщин создан ты, но тем сильней люби меня, а жёнами владей. XXI
Не шепчет Муза мне роскошных фраз, не сравнивает крашеных матрон ни с тем, что на земле ласкает глаз, ни с тем, что украшает небосклон; ни с солнцем, ни с луною, ни с казной на дне морском, в пещерах под землёй; ни с тем, чего не видел шар земной, охваченный воздушною каймой. Люблю я честно — честно и пишу, что звёзды приукрасить не смогли моей любви, подобной малышу, прекрасному, как жители Земли. Я не желаю, как торговый люд, хвалить товар — любовь не продают. XXII
Я не старею зеркалу назло, пока ты молодой, но если дни распашут, как сохой, твоё чело, то и со мной расправятся они. Моя душа твоею красотой, окутавшей тебя, защищена. твоя душа со мной, моя — с тобой, и нашим дням теперь одна цена. Не для себя ты должен дать зарок себя хранить, как я, а для того, чтоб сердцем сердце я твоё берёг, — как нянюшка — питомца своего. Ты отдал сердце мне, но если грудь моя замрёт — навек о нём забудь. XXIII
Как лицедей, утративший кураж, стоит на сцене, рот полуоткрыв; как самодур, входящий в гневный раж, слабеет, пережив бессилья взрыв, — так я порой, забыв любовный слог, испытываю подлинный конфуз, раздавлен тем, что на меня налёг любви моей невыносимый груз. Но ярче всяких слов мой пылкий взор! Пророк души кричащей, он привык вести любви безмолвный разговор и умолять нежнее, чем язык. Любовь тогда поистине умна, когда глазами слушает она. XXIV
Изобразил глазами твой портрет я на картоне сердца моего; рисунок в тело вставлен, как в багет, но перспектива здесь важней всего. На вещи сквозь художника гляди и выставки чудесный вернисаж увидишь в мастерской моей груди, где искрится очей твоих витраж. Мои глаза с твоими заодно: мои рисуют, а в твои порой заглядывает солнце, как в окно души моей, влюбившись в образ твой. Глаза отображают внешний вид, а к сердцу твоему им путь закрыт. XXV
Кому созвездия благоволят, тот славу заслужил ещё с пелён, а у меня с фортуною разлад: я неприметной честью наделён. На золотой подсолнечник похож сиятельной особы фаворит, но может и погибнуть ни за грош, когда вельможа хмуро поглядит. Всего один проигрывает бой бывалый воин, доблестный солдат, и те, кого когда-то спас герой, его из хроник вычеркнуть велят. А мне навек дана любовь одна: я верен ей, и мне она верна. XXVI
Любви моей светлейший сюзерен, не ради красных слов твой сателлит, к достоинствам твоим попавший в плен, тебя почтить посланием спешит. Хотя изящной речи не припас немудрый твой должник в письме своём, но ты сумеешь мой нагой рассказ вообразить изысканным послом. А если путеводная звезда меня своим сияньем осенит, то ты оценишь раз и навсегда моей любви преображённый вид, — и я тебе откроюсь… А пока приходится любить издалека. XXVII
Валюсь я с ног, усталый пешеход, но только доберусь до топчана, от мыслей кругом голова идёт, и дремлющему телу не до сна. Я всей душою, словно пилигрим, к тебе стремлюсь разлуке вопреки и в темноту, доступную слепым, вперяю беспокойные зрачки, — чтобы незримый образ твой — точь-в-точь алмаз лучистый — предо мной возник и вспыхнула безрадостная ночь, и нежным стал её угрюмый лик. Ни днём, ни ночью нет покоя мне: с утра — в дороге, вечером — во сне. XXVIII
Лишённый права наслаждаться сном, могу ли жить, не ведая забот, чьё бремя, тяжелея день за днём, из ночи в ночь усиливает гнёт? Раздоры прекратив между собой, меня взялись тиранить день и ночь дневным трудом и горестью ночной за то, что от тебя уехал прочь. Я льстиво дню твердил, что облака ты бы своим сияньем растопил; а смуглой ночи, — что наверняка ты бы затмил рои ночных светил. Но всё сильней тоска день ото дня, из ночи в ночь грызущая меня. XXIX
Когда, фортуной проклят и убит, я к небу шлю свой бесполезный плач, скорблю от унижений и обид, браню себя и время неудач, — как я хотел бы, чтобы испокон я был красив, талантлив и богат, и счастлив, и друзьями наделён, и много худшей доле был бы рад. Но чувствую за эти мысли стыд я, о тебе припомнив, и душа, расправив крылья, птицею парит, к небесному преддверию спеша. Любой король тогда меня бедней, когда я вспомню о любви твоей. XXX
Когда я память вызываю в суд бесстрастных размышлений, то на зов чредой мои утраты предстают, и вновь я их оплакивать готов. Рыдать отвыкший, плачу я навзрыд о тех моих любимых и друзьях, кто ночью бесконечною укрыт, и чьи глаза померкнули впотьмах. И горько мне, и с горем пополам я скорбный подвожу скорбям итог и заново плачу по всем счетам, хотя по ним расплачивался в срок. Но если твой я вспоминаю взгляд, то нет потерь, и всё идёт на лад. XXXI
Ты предоставил грудь свою сердцам, что я давно умершими считал. Уютно и любимым, и друзьям там, где любовь и дружба правят бал. Любовь исторгла из моих очей потоки влаги — подать мертвецам, которые, покинув мир теней, в тебя переселились, словно в храм. Но траур по возлюбленным моим не означает, что любовь мертва; и оттого, что им необходим, ты на меня присвоил все права. Любимые мои — в тебе одном, и я один им нужен целиком. XXXII
О, если жив ты будешь и здоров, когда мой прах смешается с землёй, и вдруг отыщешь том плохих стихов, что сочинил поэт любимый твой, — не примеряй их к новым временам: хоть перья есть бойчее моего и уступлю я модным рифмачам, — любовь тебе нужней, чем мастерство. И ты, подумав обо мне, вздохни: «Когда б он жил с эпохой не вразлад, он рифмовал бы лучше, чем они, возглавив сочинителей отряд. Но если Муза друга умерла — его любовь превыше ремесла». XXXIII
Подняв своё державное чело, лобзало солнце изумрудный лес, потоки позолотою зажгло благодаря алхимии небес; но если ковыляла перед ним ничтожных туч косматая гряда, оно, закрывшись облаком густым, сгорало на закате от стыда. Так и моё светило — лишь на миг свой триумфальный блеск явило мне и тут же скрыло свой небесный лик за тучами, в заоблачной стране. Моя любовь стыдиться не должна: и солнце в небесах не без пятна. XXXIV
Зачем, пророча солнечный денёк, ты дал мне выйти без дождевика, чтобы гнилой туман меня облёк, а светлый лик твой скрыли облака? Хотя, исхлёстан бурей дождевой, обрёл в тебе я нежного врача, кому бальзам понравится такой, что лечит боль, позора не леча? Твой стыд не исцелит моих скорбей, раскаянье — не возвратит утрат; обидчика прощать всего больней тому, кто на кресте обид распят. Но жемчугами слёз твоих сполна твоей любви искуплена вина. XXXV
Ты ни при чём. Не плачь. Прозрачный пруд зарос травой. Цветы не без шипов. В бутонах черви мерзкие живут. Не видно солнца из-за облаков. Безгрешных нет, и я не без греха: себя порочу, грех врачуя твой, прощая больше с помощью стиха тебе грехов, чем сделано тобой. Чтоб оправдать порочный твой порыв, противнику служа как адвокат, сужусь с собой. Войну мне объявив, во мне любовь и ненависть бурлят. Мой милый вор, ограблен я тобой, но сам и покрываю твой разбой. XXXVI
Хотя в любви мы соединены, но всё-таки нас двое во плоти, а значит, тяжкий груз моей вины я в одиночку должен пронести. Хотя любовь сближает нас с тобой, но знаешь, сколько сладостных минут, не извратив любви своей хулой, у нас позор и злоба украдут. Чтобы тебя не запятнал мой грех, я на людях тебя не узнаю, и ты со мной не встретишься при всех, жалея репутацию свою. Не делай так. Настолько мы близки, что мне и честь твоя не пустяки. XXXVII
Как иногда отец полуседой на сыновей с улыбкою глядит, так счастлив я, изломанный судьбой, что честью ты и правдой знаменит. Но знатность, красоту, избыток сил — все качества, какими напоказ ты коронован, — я себе привил, любовью приумножив твой запас. И я уже не бедный, не больной, поскольку тень любви воплощена в такой богатый клад, что небольшой его частицы хватит мне сполна. Во мне найдётся всё, чем ты богат, и я тебя счастливее стократ. XXXVIII
Какой для Музы надобен предмет, когда дыханья твоего волна столь нежно в мой вливается сонет, что и бумага для неё черна? Скажи себе спасибо, если мной ты был достойным образом воспет. Тот глуп, кто не почтит тебя строфой, когда ты даришь вдохновенья свет. В сто раз достойней древних девяти Камен, что славит каждый рифмоплёт, — десятой Музой стань, чтобы найти я мог в стихах бессмертье и почёт. Но люди, оценив мой слабый труд, тебя — а не меня — превознесут. XXXIX
Как мне тебя восславить, если ты я сам и есть, но лучший, чем я сам? Как я могу хвалить свои черты? И как я не себе хвалу воздам? Мы потому-то и разделены, свою любовь единой не зовём, что всё, чему на свете нет цены, я должен отыскать в тебе одном. Никто разлуки бы не перенёс, когда бы мрачной праздности дурман нам не дарил часов для сладких грёз, вводя и грёзы, и часы в обман. Разлука учит, раскроив нам грудь, хвалить того, кто вышел в долгий путь. XL
Ты все, мой друг, возьми мои любви, но ты и так от них неотделим; и всю любовь с моей отождестви, когда моё становится твоим. И если взял ты из любви ко мне мою любовь, тебя я не виню, а если нет, то по своей вине, упрямец, угодил ты в западню. Тебе прощая нежный твой грабёж, я делаюсь беднее во сто крат. Но ведь любви предательская ложь язвит больней, чем ненависти яд. Распутный друг, в ком зло добру под стать, убей меня — врагами нам не стать. XLI
Твоей свободы милые грешки, — когда в душе ты мне даёшь отбой, — твоим летам и внешности близки, но и соблазн крадётся за тобой. Ты незлобив — и сам идёшь в полон, прекрасен ты — и нежным штурмом взят. Желаниями женщин окружён, сын женщины не выдержит осад. Ты мог бы пощадить меня и сам своей беспутной юности назло. Меж тем пристрастье к буйным кутежам тебя к двойной измене привело. Обманут я любимой и тобой, и красота твоя всему виной. XLII
Ты взял её — не плачу я навзрыд, хотя в неё безумно был влюблён; она тебя взяла — и я убит: разрыв с тобой наносит мне урон. Обижен вами, я ваш адвокат: ты любишь ту, кого любил твой друг; любя меня, она мне дарит ад; а друг мой скорбно делит с ней досуг. Я не с тобою — в барышах она; меня с ней нету — друг мой на коне: те, чей союз я оплатил сполна, меня распяли из любви ко мне. Но если друг — моё второе «я», то мне верна изменница моя. XLIII
Закрыв глаза, я вижу всё, а днём обзор им закрывает всякий вздор; я проницаю тьму, забывшись сном, когда пронзит её твой светлый взор. Светлеет ночи тень в твоей тени, чей образ служит счастья образцом, но пусть глаза, невидящим сродни, с утра твоим засветятся огнём. Они блаженны будут, если я тебя увижу днём, а не в ночи, когда в мой сон слепая тень твоя моим глазам незрячим шлёт лучи. Тебя не видя, сплю я наяву, а стоит увидать, — во сне живу. XLIV
Когда бы глупой плоти вещество вместилось в мысли, я бы трудный путь, простёртый до предела твоего, назло пространству мог перепорхнуть. Где б ни был я, в каком краю земли, какие бы моря ни пересёк, к тебе меня бы мысли привели быстрей, чем мысль, пронзившая висок. Но я не мысль и на подъём тяжёл: во мне земли с водой невпроворот. Я без тебя тоскою изошёл, и только время слёзы мне утрёт. И символ плоти — мой печальный стон — из плотных элементов сотворён. XLV
Но прочих два, — прозрачны и чисты, — огонь и воздух — шлю тебе вдогон: во-первых, мысли; во-вторых, мечты в твои края летят со всех сторон. Когда к тебе несутся, жизнь моя, послы любви — две сущности вещей, две остальных мне не дают житья, сжимая грудь кручиною своей. И до тех пор мой жизненный каркас не восстановит всех первооснов, пока послы, связующие нас, не скажут мне, что жив ты и здоров. Тогда я рад, но вновь тоской объят, и тут же шлю своих послов назад. XLVI
Мои глаза с моим же сердцем бой затеяли — чему виной ты сам: глаза хотят присвоить образ твой, а сердце не даёт его глазам. Приводит сердце веский аргумент, что ты — в груди, незримый для зениц. Глаза же говорят, что оппонент солгал, и ты укрыт в тени ресниц. По иску сердца завершив процесс, решил присяжных размышлений суд, что стороны, учтя свой интерес, по равной доле у тебя возьмут: Глаза — твои наружные черты, а сердце — свет сердечной красоты. XLVII
Глаза, изголодавшись по тебе, и сердце, разрываясь от тоски, забыли о своей былой борьбе и подружились распрям вопреки. Твой нежный образ — пиршество для глаз, зовущих сердце в гости, а в гостях глаза пируют в следующий раз, когда ты сердцу явишься в мечтах. Итак, моя любовь и твой портрет и без тебя со мной наедине. Летят мои мечты тебе вослед, а ты при них, пока они при мне. А если спят мечты, — глаза не спят и в сердце будят образ твой и взгляд. XLVIII
Как я старался, покидая дом, убрать все побрякушки в сундуки, чтобы нажиться на добре моём рукам недобрым было не с руки. Зато зеницу ока моего — то, что дороже самых жемчугов, — тебя, мои печаль и торжество, оставил я приманкой для воров. От них тебя не спрячешь в сундуке: со мною ты, хотя тебя здесь нет, — укрыт в груди моей, как в тайнике, но можешь выйти запросто на свет. Во мне столь ценный клад, что и святой из-за него решится на разбой. XLIX
Настанет срок (едва ли он далёк), и поразит меня твой хмурый вид; и, подводя моим грехам итог, твоя любовь закроет мне кредит; настанет день, и солнце глаз твоих не отличит меня среди людей, найдя в исходе склонностей былых причину отчуждённости своей; настанет час, когда я присягну, — в ничтожестве собой изобличён, — что я вменяю всё себе в вину и что на стороне твоей закон. Забыть меня — есть повод не один, а полюбить навеки — нет причин. L
Легко ли — завершить свой путь дневной и вдруг, уже на ложе возлежа, понять, что между другом и тобой на мили увеличилась межа? Меня и горе тяжкое моё скакун понурый медленно влачит, как будто говорит ему чутьё, что в одиночку я не фаворит. В крови от шпор, мой взмыленный одёр не думает скакать во весь опор, но хриплый стон животного остёр и душу ранит пуще всяких шпор. В тоске я мчусь куда глаза глядят, но радуюсь, когда гляжу назад. LI
Так извинял я глупого одра за то, что не хотелось скакуну меня от друга увозить вчера… Но если я обратно поверну и мне галоп покажется рысцой, пускай пощады эта тварь не ждёт. Я даже ветер, будь он подо мной, пришпорил бы, погнав его в полёт. Хотя какой рысак бы ни трусил наперекор желаниям моим, его простил бы мой любовный пыл, что вскачь несётся, с клячей несравним. Я уезжал — был шаг её не скор, а к другу — сам помчусь во весь опор. LII
Я как скупой, чей ключ не всякий час влечёт его к заветной кладовой, чтоб созерцать свой золотой запас счастливец мог с предельной остротой. И потому пленительны балы, что им оправой служит целый год; и бриллианты потому светлы, что на колье они наперечёт. Вот и тебя, как праздничный наряд, похоже, держит время под замком, и как же я порой бываю рад тому, что взаперти, — во мне самом. Будь славен тот, с кем счастлив я вполне, кто, уходя, надежду дарит мне. LIII
Ты из какого соткан вещества, что обладаешь множеством теней? На свете нет без тени существа, но всех ты тенью жалуешь своей. Сравнив портрет Адониса с тобой, все назовут подделкой полотно. Тебя затмить античной красотой самой Елене было б не дано. Благословенья твоего полны цветенья миг и спелости пора: Весне ты даришь прелесть новизны, а осень добротой твоей щедра. Делись со всеми обликом своим, но сердцем будь един и неделим. LIV
В оправе совершенства в сотни раз покажется прекрасней красота. Хотя красивы розы без прикрас, мы аромат их ценим неспроста. Шиповник тоже ведь не без шипов и пышностью ничуть не обделён, и, словно роза, ликовать готов, в разгаре лета свой раскрыв бутон. Но качества его невелики: без пользы жил, бессмысленно зачах; тогда как мёртвой розы лепестки свой век продлят в изысканных духах. И ты за совершенства мной воспет, а не за красоту весенних лет. LV
Надгробий царских злато и гранит моим могучим строфам не чета. не с пыльных и полузабытых плит заблещешь ты, но с книжного листа. Строителей и скульпторов труды падут во время войн и мятежей, но стрелы Марса и огонь вражды не уничтожат памяти твоей. От зависти и смерти защищён, ступай в века, земных племён кумир, и ты увидишь, как в конце времён износят люди этот бренный мир. В сонетах и зрачках любимых глаз живи, пока не грянул трубный глас. LVI
Восстановись, любовь, не то сочтут, что не острее ты, чем аппетит: едва он утолён обильем блюд, как тут же разыграться норовит. И ты, хоть ненасытна, но подчас твой взгляд от пресыщенья мутноват; но дух любви в дремоте не погряз и вновь твои глаза огнём горят. Как берега разрезаны рекой, чета, устав любить, разлучена, но, всякий день сходясь над быстриной, любовью пуще прежнего полна. Мы охлажденье назовём зимой, и станет лето радостью тройной. LVII
Что твоему рабу часы и дни, когда тебе прислуживает он? Ничуть не утомительны они, пока приказ твой для меня закон. Не в силах я роптать, мой сюзерен, когда гляжу с тоской на циферблат, или поверить горечи измен, когда слуге убраться повелят. Нет права у несчастного раба из ревности вопросы задавать; в одном я убеждён: кого судьба с тобой свела, на том и благодать. Тебя полюбишь — будешь в дураках и не заметишь зла в твоих делах. LVIII
Божок, внушив мне, что я твой вассал, следить не позволяет за тобой, чтоб я твоим досугам не мешал и не смущал тебя своей мольбой. Ты можешь подозвать меня кивком, свободен ты, а я попал в острог; не смея обвинять тебя ни в чём, сношу я кротко всякий твой упрёк. Во всём ты прав. Твои труды и дни тебе по всем правам принадлежат. Где хочешь будь, что хочешь учини, — ты сам своим злодействам адвокат. Пусть без тебя живу я, как в аду, беспечно веселись… Я подожду. LIX
Но если всё известно наперёд и бесполезны разума труды, который в заблужденье создаёт не новые, а старые плоды, — то, отсчитав в минувших временах с полтысячи круглогодичных фаз, отыщет память образ твой в строках, какие разум вывел в первый раз. Я оценю, каким был древний слог, создавший чудо с помощью письмён; смог я их превзойти или не смог иль смысла нет в кружении времён. Но верю я, что первозданный ум хвалил не так, как я, а наобум. LX
Как буруны стремятся к берегам, так и мгновений наших череда к своим безостановочным трудам спешит и погибает без следа. Короноваться славой зрелых лет дитя ползёт в сиянии высот, затем затменья застят этот свет, а Время губит плод своих щедрот, — и попирает юности права, и красоту кромсает лемехом, и пожирает правду естества, и косит всех подряд своим серпом. Жестокой хватке Времени назло тебя в веках спасёт моё стило. LXI
Неужто сам ты в образе своём мне размыкаешь веки по ночам и на себя похожим миражом покоя не даёшь моим глазам? Неужто дух возник твой наяву из-за того, что ты узнать хотел, в грехе я или в праздности живу и где твоей ревнивости предел? Нет! не твоя любовь среди ночей мешает мне, чтоб глаз я не сомкнул, — моя любовь не спит в груди моей и для тебя встаёт на караул. Когда не здесь ты, а в других местах, — и ты не спишь, и я как на часах. LXII
Поддавшись себялюбию, мой взор смутил мне сердце этим же грехом. В меня настолько въелся мой позор, что мне не исцелиться нипочём. Не правда ли, что я других честней, прекраснее осанкой и лицом, достойней всех достойнейших людей и для себя являюсь образцом. Но, в зеркало взглянув исподтишка и увидав побитого судьбой, любимого собою старика, я к себялюбью повернусь спиной. Согрев свой зимний век твоим лучом, я славлю облик твой в лице своём. LXIII
Пускай рукою Времени разбит и скомкан будешь ты за мною вслед; морщины испещрят твой внешний вид, остынет кровь и в бездну мрачных лет низвергнется твой полдень молодой; достоинства, какими ты богат, исчезнут постепенно с глаз долой, и расточится твой весенний клад, — предвидя это, я давно готов остановить неотразимый нож, и ты не сгинешь в памяти веков, но с красотой своею оживёшь. Черны мои скупые письмена, но в них твоя весна сохранена. LXIV
Я видел, как у Времени в руках богатство превращается в отброс, твердыня оседает на глазах и служит смерти бронзовый колосс; я видел, как прибрежную страну стремится поглотить морской прилив, а побережье, отразив волну, с её пассивом сводит свой актив; я видел, чем стране грозит развал и государственный переворот, и, глядя на руины, понимал, что Время и мою любовь убьёт. Меня — поскольку нет страшней утрат — все эти мысли до смерти страшат. LXV
Но если смерть мощнее, чем гранит, медь и земля, и мировой поток, неужто эта сила пощадит непрочной красоты твоей росток? Как уберечь дыхание весны от штурма истребительных часов, когда врата стальные не вольны от Времени закрыться на засов? Ужасна мысль! Неужто жемчуг свой посмеет Время сдать в свою казну? Кто за его угонится стопой и запретит уродовать весну? Никто… Но чудный блеск твоих очей горит во тьме чернильницы моей. LXVI
Как дальше жить? Устал я оттого, что вижу честной бедности судьбу и пустоты духовной торжество, и веру, пригвождённую к столбу, и мнимой славы незаконный герб, и девственности попранный цветок, и оскорблённой доблести ущерб, и силу подавляющий порок, и творчество у власти под пятой, и глупости надзор за мастерством, и простоту, слывущую святой, и злобу, овладевшую добром. Как дальше жить? Себя убил бы я… О, если бы не ты, любовь моя! LXVII
Зачем живёт в греховном мире он и придаёт безверью благодать? Или порокам нужен компаньон, чтоб он их мог собою украшать? Зачем искусства мёртвая рука уродует живой оригинал? Зачем ей тень фальшивого цветка, когда цветок природный не увял? Зачем живёт он, если для ланит ни капли крови у Природы нет? Гордясь другими, на его профит она содержит скудный свой бюджет. Ей нужен друг мой, чтобы знали все, каким был этот мир во всей красе. LXVIII
В нём виден образ прежней красоты, что и растёт, и вянет, как цветник, не смея украшать свои черты, как юности ублюдочный двойник. Тогда с покойниц не срезали кос, чтобы потом, на головах чужих вновь оживало золото волос, сверканьем мёртвым радуя живых. В том неподдельном образе видны: святая первозданность прошлых лет, расцвет своей — не краденой — весны, в которой нету старости примет. Образчик красоты былых времён назло Искусству Жизнью сохранён. LXIX
В достоинствах твоих, что на виду, и строгий ум пробела б не сыскал. Заставил голос правды и вражду тебя венчать обилием похвал. Но незавидны эти словеса про внешний вид, — и той же правды глас хвалебные заглушит голоса, узнав о том, чего не видит глаз. Кто мерит красоту души твоей по действиям твоим, совсем не рад, что твой бурьян растёт цветов пышней, в их запахи подмешивая смрад. Поскольку он с тобой несовместим, своей земли не доверяй другим. LXX
Тебя порочат — не виновен ты: прекрасное клянут со всех сторон; что красоте узоры клеветы, то поднебесью — карканье ворон. Злословье подтвердит, что ты здоров, но станешь крепче, даже согрешив; червяк живёт средь нежных лепестков, но чист и свеж весны твоей порыв. Ты не попался смолоду в капкан, не сдался или сам разбил врагов, обманут не был, не вводил в обман, но не смирил завистных болтунов. Не будь сомненья на лице твоём, в стране сердец ты стал бы королём. LXXI
Когда я выйду из земных оков, поплачь, пока не скажет скорбный звон, что я, покинув мерзкий из миров, в мерзейший мир червей переселён. Не вспоминай при виде этих строк их автора, что из души твоей, любовь моя, исчез бы, если б мог забрать с собою груз твоих скорбей. А если вспомнишь о моих стихах, когда суглинку стану я сродни, не беспокой словами бедный прах — свою любовь со мной похорони. Но не стенай, иначе вся страна поднимет на смех наши имена. LXXII
Чтоб не спросили, почему тобой я — даже мёртвый — всё ещё любим, забудь меня, поскольку никакой любви не стоил, будучи живым. Фальшивой добродетели венки и мишуру хвалебного словца не вешай нищей правде вопреки на мнимые заслуги мертвеца. Чтоб не посмели обвинять во лжи твою любовь за отзыв обо мне, моё ты имя гробу откажи с останками моими наравне. Позор мой — принадлежность к шутовству, а твой — любовь к пустому существу. LXXIII
В такой поре меня находишь ты, когда листвы на зябнущих ветвях почти не видно, клиросы пусты, где прежде раздавалось пенье птах. Во мне ты видишь отгоревший день, зашедшего светила полусон, когда не смерть, но траурная тень клеймом покоя метит небосклон. Во мне ты видишь тлеющий костёр, который в пепле юности зачах, а то, чем жил огонь до этих пор, в полуостывший превратилось прах. Вот почему ты нежностью объят к тому, кто свой предчувствует закат. LXXIV
Но не грусти. Когда меня возьмёт темница без отсрочки по суду, моя душа на твой поступит счёт, составив строчек этих череду. И ты, строфу читая за строфой, во мне увидишь истинную часть: мой дух навек останется с тобой, мой прах во прахе должен запропасть. Утратишь ты с кончиною моей червей добычу, бытия отброс, кинжала малодушного трофей, не стоящий ни памяти, ни слёз. Все ценности мои — в моих стихах, они в тебе, с тобой, в твоих руках…
