Обжалованию не подлежит

Максуд Ибрагимбеков

Обжалованию не подлежит

Хроники переходного периода

Часть первая

Большинству людей свойственно полагать, что их судьба зависит в основном от них самих. Если не учитывать стихийные бедствия и техногенные катастрофы, то до некоторой степени это так и есть. Действительно жизнь человека складывается в зависимости от его умения использовать задатки, заложенные в нем при рождении. При удачном стечении обстоятельств развитый интеллект, физическое здоровье и честолюбие изначально предоставляют ему преимущества в предстоящей жизненной гонке. И все же, и это общеизвестно, человеческая жизнь в силу других, как правило, непредсказуемых обстоятельств складывается у всех по-разному.

Когда Сеймур Рафибейли учился в школе, он очень удивился бы, если узнал, что его дальнейшая судьба будет зависеть от незнакомых людей, вернее, от их конкретных поступков, которые в определенный день и час им еще предстоит совершить вдали от Баку. Уже в детстве ему было известно, что они существуют — Сталин, Гитлер и Черчилль. Имя Шарль де Голль ему довелось услышать позже.

Красивого товарища Сталина он ежедневно видел на портретах в документальной хронике, которую обязательно показывали во всех кинотеатрах перед просмотром фильма. Сталин Сеймуру нравился. С детства по радио и от всех окружающих он слышал, что он мудрый, добрый и старается изо всех сил ради того, чтобы советские граждане жили еще зажиточнее и веселее. В Баку все знали дом, где он до революции укрывался от недремлющего ока царской охранки, и всей школой ежегодно посещали подпольную типографию «Нина», в которой под руководством товарища Сталина выходила пролетарская газета «Искра», в свое время признанная буревестником революции на всем Кавказе. Сталиным все восхищались и любили. На вопрос физрука: кого они больше любят — Ленина или Сталина, дети уже в первом классе отвечали — Сталина! О Гитлере он знал немного, только то, что он канцлер Германии, которая в силу присущим всем странам капитализма порокам воюет с другими странами Европы, страдающими такими же врожденными язвами капитализма. К фашистской партии отношение советских граждан тогда было положительное из уважения к немецкому народу, именуемому вплоть до 1940-го товарищем Сталиным и его соратниками братским.

О малоизвестном в Баку Черчилле Сеймур узнал от отца — знатного нефтяника страны Искендера Рафибейли. Рассказывая сыну о причинах бурного расцвета нефтяной промышленности в Баку, он упомянул Уинстона Черчилля. Еще тридцать лет назад нефть использовалась главным образом в качестве горючего в лампах освещения и печах отопления. Все изменилось в 1905 году, когда Черчилль стал морским министром Великобритании. Это ему первому пришло в голову перевести военный флот, а вслед за ним и торговый, с угля на нефть. Вслед за английскими кораблями на нефтяное горючее перешли все флоты мира.

Эффект от перехода на новый вид горючего был колоссальный. В результате спрос на нефть возрос в сотни тысяч раз, а в Баку начался нефтяной бум, который продолжается и поныне. Закончив рассказ о Черчилле, отец спохватился и попросил Сеймура в институте никому об этом не рассказывать. В разговорах следует быть сдержанным, сдержанным и осторожным, сказал отец Сеймуру. Уинстон Черчилль живет в капиталистической стране, ходят слухи, что он ушел в политику и нефтью больше не занимается. Если ни в одном современном справочнике или учебниках по нефти Черчилль не упоминается, значит, какому-нибудь наивному человеку разговоры о нем могут показаться антисоветской пропагандой, и как сознательный гражданин он из лучших побуждений сообщит о тебе куда надо.

О де Голле Сеймур Рафибейли в свои двадцать лет вовсе ничего не знал. Само собой разумеется, что ему не было известно и о том, что де Голль, Гитлер, Черчилль и Сталин никогда друг с другом не встречались. Зато ему, как и большинству бакинцев, было известно много интересного о Ганди и Долорес Ибаррури. Потому что о них регулярно писали бакинские газеты и сообщало всесоюзное радио.

Это вовсе не означало, что Сеймур не был любознательным или общительным человеком. Бакинская молодежь в то время много читала. Издавалось множество книг. Практически читателям была доступна вся мировая литература. Чехова, Вальтер Скотта и Александра Дюма большинство его сверстников прочитали еще в школе до поступления в институт. Книги продавались в магазинах по смехотворно низкой цене. Самыми популярными писателями были Марк Твен, О. Генри. Можно сказать, что главным развлечением студенческой молодежи в те годы было чтение хорошей литературы.

Баку в те времена был после Москвы, Ленинграда и Киева четвертым в СССР по величине городом, но так уж получилось, что почти все мало-мальски приметные обитатели этого большого города были между собой знакомы или знали друг о друге понаслышке. Ах, какой это был город! Если бы кому-нибудь вздумалось предъявить миру образец лучших достижений бурно развивающегося социализма, то он назвал бы Баку. Это был город наилучшим образом приспособленный к обитанию человека. Четыре театра — оперы и балета с постоянным репертуаром, два драматических и один театр юного зрителя, несколько кинотеатров, там перед сеансами в сопровождении оркестра пели популярные певцы. Любители спортивных зрелищ проводили свободное время на ипподроме, где в тотализаторе при максимальной ставке в два рубля при удачном раскладе можно было выиграть хорошие деньги; или же бескорыстно наслаждались на двух стадионах футболом и состязаниями по легкой и тяжелой атлетике. Детей водили в зоопарк и ботанический сад, где можно было посмотреть, как живется в условиях победившего социализма многочисленным представителям флоры и фауны.

Не пустовали и рестораны, кухня нескольких из них была способна, по отзывам знатоков, удовлетворить самый изысканный вкус. По выходным дням на приморском бульваре играл духовой оркестр. Оркестр считался хорошим и поэтому его часто приглашали играть на похоронах уважаемых людей. Для похорон у оркестра был особый репертуар, в котором отсутствовали музыкальные произведения духовно-божественного содержания. Во избежание неприятностей дальновидные музыканты независимо от культурных потребностей родственников покойника играли преимущественно печальные отрывки из известных шедевров мирового музыкального искусства. Делалось это полюбовно, по согласованию с организаторами похорон. Жители Баку были сплошь атеистами. В Бога перестали верить почти одновременно все, после того как было объявлено, что Бога нет, а религия это опиум для народа. Народ, убедившись на опыте печальной судьбы некоторых людей в том, что религия действительно вещь очень вредная, а временами даже опасная для жизни, повсеместно перестал молиться. Действующими оставались считанные храмы культов, которые продолжали посещать разве только доживающие свой век старики, родственникам которых в этой жизни терять уж совсем было нечего. Мечети, церкви и синагоги использовались в качестве библиотек и музеев. Они были объявлены архитектурными памятниками, и сохранность их заботливо охранялась государством. «Бывшие божьи храмы» использовались также в качестве политпросветучреждений, где для трудящихся демонстрировались научные атеистические фильмы и читались лекции по научному коммунизму.

На похоронах этот оркестр играл лишь в будни, а в выходные и праздничные дни он выступал для бакинцев на их любимом бульваре. Солнце отражалось в морской воде, пахло цветами и хвоей. Нарядные люди прогуливались по тенистым аллеям под волнующие звуки «Большого вальса» или «Марша энтузиастов», полной грудью вдыхали морской воздух и приветливо раскланивались со знакомыми. Нагулявшись всласть, горожане удалялись под парусиновые тенты с видом на море, где всегда можно было выпить свежее бочковое пиво. Детям давали вкусные газированные напитки, «вишневый» и «ситро». Здесь же, под навесами в больших котлах варили крупных морских раков. Пахнущие укропом и лавровым листом, горячие раки пурпурного цвета продавались по пять копеек за килограмм. «Баварское» пиво было двух видов, светлое и темное, последнее почему-то называлось «мартовским». Вот уже пятнадцать лет как «баварское» пиво варили на местном заводе специалисты, переехавшие в Баку из Германии. Вполне приличное с виду пиво варили в Баку и до немецких умельцев, и трудовой народ его пил, но без всякого удовольствия. И тогда советская власть, подобно чуткому камертону, незамедлительно отзывающаяся на чаяния народа, наладила в Баку производство баварского пива. В случае необходимости приглашались иностранные специалисты для работы и в других отраслях народного хозяйства. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, в Баку приехали ихтиологи, а вместе с ними специалисты смежники, которым было дано задание наладить на основании последних достижений науки разведение осетровых рыб. В ударные сроки были спроектированы два завода по искусственному оплодотворению икры, после чего из-за границы стали закупать за валюту нужное оборудование. Строительство заводов планировалось завершить в 1943 году, и тогда первые миллионы мальков осетровых должны были начать осваивать просторы Каспийского моря. Немногочисленные скептики отнеслись к плану искусственного разведения рыбы с сомнением, но вслух свои настроения уклонистского свойства выражали только в кругу проверенных временем близких друзей, да и то вполголоса. Их вводило в заблуждение то обстоятельство, что осетровые в те времена бурно размножались самостоятельно без посторонней помощи. Рыбы добывалось много, и предложение намного превышало спрос. Живую рыбу продавали на рынках и в магазинах, завернутых в мокрую рогожу осетров разносили на продажу по домам, ее коптили и перерабатывали на консервном заводе, но довольно-таки увесистая часть улова частенько пропадала даже в зимних условиях… А вывозить этот чрезвычайно скоропортящийся продукт по причине отсутствия холодильников было невозможно. Знали это и доморощенные ревизионисты, и вообще им казалось, что если полукилограммовая банка белужьей или осетровой икры стоит три рубля, включая стоимость стеклянной банки, то так будет продолжаться всегда. А те, кто верил в советскую власть и знал, что ей свойственно видеть то, что до поры до времени недоступно другим, отнеслись к проекту с пониманием и постарались высказать свое одобрение на страницах газет «Коммунист», «Бакинский рабочий» и «Вышка», а также на собраниях представителей общественности и производственных совещаниях.

При сильном желании к недостаткам Баку можно было отнести затруднения с жильем для трудящихся. Даже в частных беседах эти затруднения непременно назывались временными. Благодаря советской власти многие люди, в большинстве молодые, верили в свое светлое будущее и поэтому размножались беззаботно и с удовольствием, вследствие чего темпы строительства жилья со временем начали заметно отставать от темпов роста численности населения. В связи с этим были обнародованы планы с конкретными цифрами, в соответствии с которыми в обозримом будущем все нынешнее поколение советских граждан и частично следующее получит благоустроенное, естественно, бесплатное жилье. Но бездомных в городе не было. Нуждающимся семьям регулярно выписывали в райсовете ордера на постоянное жилье. Как правило, каждой семье доставалось по одной комнате в многокомнатной квартире с общей кухней и туалетом. Квартиры предоставлялись с мебелью, посудой и постельными принадлежностями, иногда с детскими игрушками. Так как все это добро изначально было рассчитано на одну семью, то новым обитателям квартиры приходилось кое-что докупать самим — в основном недостающие кровати, по одной на каждого новосела, и кухонные шкафчики по числу вселившихся семей.

Хозяев квартир выселяли по ночам. Приходили два-три вооруженных человека в сопровождении управдома и участкового милиционера, производили обыск и через полтора-два часа, выводили людей на улицу, где их ждала машина. Соседи об этом знали, но вопросов не задавали, а утром вели себя так, как будто ничего не произошло.

Сеймуру было десять лет, когда глубокой летней ночью он проснулся от громкого женского плача. Он подбежал к открытому окну и увидел соседей из второго подъезда — доктора Мамедбейли с женой и двумя детьми. Четыре человека в форме помогли им сесть в крытый грузовик, загрузили несколько чемоданов, а затем вспрыгнули в кузов сами. Управдом и участковый стояли у ворот до тех пор, пока грузовик не скрылся за углом. После чего, не попрощавшись, пошли в разные стороны.

Сеймур вышел из спальни и увидел своих родителей. Одетые, они сидели за столом и молчали.

Побледневший отец объяснил ему, что доктора арестовали на основании решения народного суда из-за того, что он является троцкистом и членом тайной протурецкой националистической организации. Сеймур уже взрослый мальчик, — сказал отец, — и должен понимать, что цель врагов народа разрушить советское государство и навредить всем советским гражданам, в том числе и Сеймуру. Ничего не поделаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть, и об этом всем надо помнить.

Мать обняла Сеймура и повела его к детской. Она плакала.

— А тетя Халида, Намик и Леля тоже враги народа? — спросил Сеймур.

— Нет, конечно. Я думаю, они скоро вернутся.

Прошло еще два месяца, и Сеймур понял, что вернутся они не скоро. В квартиру Мамедбейли вселили две семьи нефтяников — бригадира и рабочего. До этого они жили в общежитии на Биби-Эйбате. Новые соседи трогательно суетились, когда все вместе, взрослые и дети, перетаскивали через весь двор чемоданы и узлы со своим скарбом в предоставленное им жилье. И у них у всех были взволнованные и очень счастливые лица.

Может быть, о семье доктора Мамедбейли и вспоминали, но не вслух. Как-то получилось, но соседи избегали в ежедневных беседах дома или во дворе упоминать их имена, хотя никто этого не запрещал. И так было не только во дворе Сеймура, во всем Баку люди говорили о чем угодно, но только не о тех, кто на их глазах исчезал и никогда не возвращался. Прошло несколько месяцев, и от ночного происшествия в памяти Сеймура остались туманные отрывки, похожие на странный сон без начала и конца.

Как раз в это время партия и правительство преподнесли городу замечательный подарок, на некоторое время затмивший все другие городские события. Впервые в СССР была построена электрическая железная дорога, и произошло это именно в Баку. В просторном прохладном вагоне на дорогу до их дачи в Амбуране теперь уходило минут сорок. Раньше поездка занимала около трех часов. Извозчик подавал к воротам транспортное средство. В отличие от остальных людей, пассажиров и прохожих, уверенных, что перед ними телега, сам извозчик гордо именовал свое транспортное средство экипажем. Вначале в заднюю часть «экипажа» загружался багаж, после чего семья в полном составе — Сеймур, его родители и кошка Пакиза усаживались на удобные сиденья с поручнями в передней части транспортного средства. И два могучих «першерона», правнуки племенных лошадей — тяжеловозов, закупленных советской властью во Франции в целях улучшения жизни трудящихся, без видимых усилий везли их через весь Апшеронский полуостров на северное побережье, где были расположены санатории и дачи трудящихся.

В то время он учился на втором курсе самого престижного в Баку Индустриального института, был членом команды яхт-клуба по классической гребле, занимался боксом и был обладателем костюмов из легкой чесучи кремового цвета и двубортного из черного шевиота. У него также были шесть сорочек из белой рубчатой ткани пике как с отложными, так и с обычными воротниками под галстук и две пары ботинок, сшитых на заказ в самой лучшей мастерской города, куда его отвел отец и познакомил там с мастером своего дела, бывшим холодным сапожником Егановым. Одежду ему выбирали и покупали на свой вкус родители, отец — Рафибейли, знатный нефтяник республики, и мать — София, в девичестве Салам-заде, учительница итальянского языка в бакинской консерватории. С детства Сеймура баловали, но в одном мать была непреклонна — дважды в неделю она занималась с ним итальянским языком. Времени это занимало немного, часа полтора, учение давалось мальчику легко, и уже в девять лет он, не заглядывая в либретто, понимал, почему любимая ария герцога причиняет жестокие страдания несчастному Риголетто и его доверчивой дочке. Мать никому не доверяла и выбор одежды, сама выбирала в магазине ткань и сама вместе с сыном ходила на все примерки к портному. Регулярно обновляемый гардероб в сочетании с атлетической фигурой и улыбчивым лицом позволяли ему выглядеть нарядным во все времена года.

Сообщение о вероломном нападении фашистской Германии особого впечатления на бакинцев не произвело. Население было уверено, что фашистская Германия еще горько пожалеет, начав войну с самой могучей страной в мире, коей, несомненно, являлся Советский Союз, но, зная это, с первого же дня дружно поддержало мероприятия партии и правительства, направленные для надежной защиты от случайного прорыва вражеской авиации на любимый город Баку. О том, что нефтяная столица мира — Баку является лакомым куском для любого капиталистического агрессора, все знали давно и гордились тем, что им выпало счастье жить и работать там, где добывается девяносто процентов нефти, из которой производится горючее для всех моторов, работающих в воздухе, на земле и на море. Поэтому одни бакинцы стали в массовом порядке наклеивать на оконные стекла куски бинтов и марли. Делалось это с целью предохранить людей от осколков стекла в случае воздушного налета, а другие — те, что пошустрее, в тесном сотрудничестве с чекистами начали повсеместно устраивать шумные облавы на диверсантов, шпионов и вредителей, число которых с первых же дней войны несоизмеримо увеличилось по сравнению с мирным временем. На всех крышах домов на случай попадания зажигательных бомб стояли бочки с песком и водой, а также установлены стенды с развешанными щипцами для обезвреживания зажигательных бомб и другое противопожарное оборудование. Там же по ночам добровольно дежурили обитатели домов.

Городские власти испытали кратковременный шок, когда на крыше одного из пятиэтажных зданий по соседству со штабом военного округа было обнаружено полотнище, на котором была выведена огромная свастика. Всем стало веселее после того, как оперативники доложили, что эта свастика нарисована на крыше психиатрической больницы. Еще через час выяснилось, что полотнище сшито из восьми простыней, взятых из больничной палаты, а на рисование свастики ушло пять бутылок чернил, украденных обитателями больницы из канцелярии. В итоге нескольких долгих откровенных бесед оперативников с психопатами было установлено, что пятеро больных, впавших еще глубже в состояние тяжелой депрессии, решили исключительно по собственной инициативе установить на крыше плакат со свастикой, с целью ввести в заблуждение воздушного фашиста, пожелавшего разбомбить психиатрическую больницу. После того как независимая экспертиза подтвердила, что виновные действительно являются неизлечимыми психопатами, больных вернули в больницу, а главврача больницы из-за проявленной халатности разжаловали в заведующего отделением.

Что же касается немецких специалистов-пивоваров, то доподлинно всем было известно, что они психически здоровы, поэтому никто не удивился, когда все они были уволены. Уволены навсегда и тут же заменены местными сотрудниками, после того как было доказано, что немецкие пивовары готовились добавить в продукцию пивного завода привезенные из Германии токсичные вещества, что неизбежно привело бы в Баку к отравлению подавляющего большинства любителей пива. Пивоваров и членов их семей больше никто в городе не видел.

Еще одно событие, случившееся в эти же дни, осталось почти незамеченным потребителями пивного завода: в полном составе исчез единственный в городе джаз-банд, концерты которого посещал только ограниченный круг ценителей этого порочного вида искусства. Оркестр дважды в неделю нелегально играл в клубе «Бакпорт», и зарплату музыканты оркестра получали неофициально из рук в руки.

Когда пришедшие на концерт поклонники джаз-банда узнали, что концерт отменен, они очень расстроились и стали громко требовать немедленной встречи с любимым коллективом. Вместо оркестра на сцену вышел новый директор клуба и поделился с переполненным залом своими соображениями. Он сказал, что если руководство порта по неизвестным причинам до сих пор не пресекало вредную деятельность оркестра, в состав которого проникли саксофонисты и тромбонисты, то сейчас в военное время с этим покончено. Руководство не может допустить, чтобы в стенах прославленного клуба «Бакпорт» молодые люди слушали упадническую буржуазную музыку, неизбежно приводящую к моральному разложению и ослаблению патриотических чувств советского человека. Директор клуба посоветовал всем разойтись, пока он не приказал переписать имена и фамилии любителей джаза, для того чтобы передать их в комсомольские организации каждого из присутствующих.

А вот другим гражданам радиолюбителям не понадобилось объяснять, как может отразиться на их сознании тлетворная вражеская пропаганда и музыка, пересекающая границы в виде невидимых глазу радиоволн. Все они в течение трех дней добровольно расстались с радиоприемниками, когда им официально сообщили адреса, где они временно будут храниться. Сознательные граждане добровольно сдали на временное хранение и пишущие машинки, которые, попав в военное время в руки шпионов, также могли стать средством вражеской пропаганды.

Сеймур успел попасть в первую волну добровольцев. Он был студентом третьего курса Индустриального института и как будущий нефтяник имел право на отсрочку от призыва, но он вместе со всеми однокурсниками отправился в военкомат, где в письменной форме они отказались от предоставленных им льгот и потребовали незамедлительной отправки на фронт.

В честь студентов-добровольцев был дан концерт в театре оперы и балета. Перед концертом к защитникам родины со сцены обратился первый секретарь Центрального комитета компартии республики Мир Джафар Багиров. Высокий, в строгом костюме и в очках с блестящими стеклами, он вначале произвел на студентов впечатление сурового партийного деятеля, но по мере того, как он говорил, в зале прекратились все разговоры и наступила полная тишина. В середине приветственного выступления Багиров, улыбнувшись, сообщил, что в зале сидит и его сын, который завтра тоже отправится на фронт в первом отряде студентов-добровольцев. И еще Багиров сказал, что сегодня он провожает на фронт не только своего сына, но и всех, кто сидит в зале. Потому что считает их тоже своими детьми, и все то время, пока они все до одного не вернутся в Баку целыми и невредимыми, будет для него временем тревоги и ожидания.

Когда товарищ Багиров закончил выступление, зал встал и приветствовал его бурными аплодисментами.

На концерт Сеймур не остался, он торопился на свидание с любимой девушкой по имени Севда. Они познакомились неделю назад на вечере в институте иностранных языков. Она была красавицей, и он влюбился в нее с первого взгляда. Свидание было коротким, но приятным. В связи с всеобщим затемнением, в городе не горело ни одного огонька. Море освещалось лишь бледным светом ущербной луны. Они сидели на приморском бульваре и между страстными поцелуями обещали никогда не забывать друг друга. Ему было девятнадцать лет, и на следующий день он уходил сражаться с врагами своей страны. Если бы ему сказали, что это и есть счастье, то он, конечно, согласился бы.

На перроне духовой оркестр играл марши. Провожать объединенный студенческий отряд пришел весь Баку. Мама Сеймура плакала, отец крепился, но говорил с трудом. Севда бросилась ему на шею и сказала, что любит и гордится им, потому что он самый лучший на свете. Сеймур познакомил ее с родителями, они успели побеседовать, и ему показалось, что Севда им понравилась. К нему беспрерывно подходили знакомые, кто-то поздороваться, другие прощаться. Казалось, конца этому не будет, поэтому, когда был подан состав, сплошь из новеньких плацкартных вагонов, он испытал облегчение. Представители военкомата по списку рассадили призывников по вагонам, и поезд медленно отошел от перрона.

Через два часа поезд остановился на станции «Баку — Насосная». Удивленным призывникам объявили, что здесь им предстоит пройти двухмесячные военные сборы. Поселили их в старых казармах. С первого взгляда было заметно, что прежние обитатели покинули их совсем недавно в спешном порядке. Койки были незастеленными, а на большинстве столов оставалась немытая посуда.

При казармах был учебный полигон и стрельбище. Здесь будущих фронтовиков обучали умению рукопашного боя, инструкторы вместе с ними ползали по-пластунски, показывали, как идти в атаку, и отрабатывали в окопах приемы отражения атаки противника. Утро начиналось с тренировки на стрельбище. Стреляли из винтовок и наганов. В Индустриальном институте была военная кафедра, поэтому обучение на сборах далось легко, и через месяц всем бывшим студентам было присвоено звание младшего лейтенанта. День присвоения звания получился менее праздничным, чем ожидалось, потому что уже рано утром все узнали, что их объединенный студенческий отряд распущен, а новоиспеченные младшие лейтенанты группами по два-три человека направляются в различные воюющие подразделения на линии обороны, растянувшейся на тысячи километров вдоль западной границы. На место нового назначения на Украине они прибыли вдвоем, Сеймур и его однокурсник Зафар Зейналлы. В институте Зафара привыкли называть Зефиром. Начиная с первого курса он всеми доступными ему средствами давал понять, что оно ему не нравится, но ненавистное прозвище за ним закрепилось прочно. Зефиром назвали его в детском саду, кличка вместе с ним проследовала в школу, а затем и в институт. Отличник Зафар был тихий воспитанный юноша с хорошими манерами. Он никогда не сквернословил и краснел, когда сокурсники при нем употребляли слова из уличного жаргона. Сокурсники увидели его рассвирепевшим всего один раз, в день его рождения. Перед началом лекции группа преподнесла ему подарок — большую коробку с зефиром, на коробке была сделана поздравительная надпись с поэтической цитатой — «Ночной эфир струит зефир». Не обращая внимания на вошедшего преподавателя, Зафар вышвырнул коробку в окно и, громко выкрикивая проклятия в адрес самой мерзкой группы института, выбежал из аудитории. Извиниться перед ним поручили Симе Гулиевой, с которой у него всегда были хорошие отношения.

— Зефирчик! — встретив Зафара в коридоре, начала Сима и тут же осеклась, сердито отмахнувшись от Симы, Зафар зашел к декану. По причине отсутствия внятного объяснения в деканате в переходе в другую группу Зафару было отказано. Избавился он от опостылевшей группы только благодаря вероломному нападению фашистской Германии на доверчивый Советский Союз.

После того как на полуторке они добрались до места назначения, Зафар обратился к Сеймуру с просьбой. Остановив его перед входом в здание комендатуры, он вкратце изложил суть дела — сказал, что без промедления, именно сейчас хочет покончить с прошлым, так как опасается, что унизительная для офицера кличка вместе с ним проникнет в ряды Красной Армии. Сеймур должен был обещать — впредь никогда не называть его Зефиром. Зафар был взволнован и говорил очень серьезным тоном. Сеймур тут же дал торжественное обещание навсегда забыть о наличии в природе слова зефир, после чего они зашли в здание и предъявили там документы о своевременном прибытии на службу.

В один из осенних дней 1941 года полуголые Сеймур и Зафар, сдавшие одежду команде дезинфекционной машины, терпеливо ждали, когда шипящая горячим паром машина выплюнет сданные на обработку вещи. Горячая, насквозь прожаренная форма, надетая на чистое, вымытое под полутеплым душем тело, каждый раз, даже в лесу или в окопе вызывала приятное ощущение уюта. Машина эта обычно приезжала на день-два, и к ней тут же выстраивалась очередь жаждущих чистоты. Одежда всего наличного состава стиралась и дезинфицировалась, после чего машину тут же отправляли в другие части, но на этот раз по всему было видно, что увозить ее никто не собирается.

По причине неприбытия полевой кухни наличному составу довольствие и в этот день было выдано сухим пайком. Сеймур и Зафар разломили брикеты пшенной каши, залили их крутым кипятком и прикрыли алюминиевые миски тарелками. Пайковые двадцатиграммовый кусочек масла и соль, добавленные в поспевшую горячую кашу, превращали ее на вкус изголодавшихся за сутки людей в изысканное блюдо. Кашу полагалось заедать сухарями из черного хлеба, но истинные гурманы предпочитали съедать их отдельно на десерт, запивая это хрустящее лакомство компотом из сухофруктов. Обеденный перерыв подходил к концу, друзья все еще молча пребывали в состоянии мрачного ничегонеделания. События в последнее время происходили невеселые, но говорить об этом не хотелось. Последнюю неделю на позиции ни разу не появилась полуторка военно-полевой почты, и оказалось, что это даже неприятнее, чем отсутствие кухни. Из дому писем теперь никто не получал, а треугольники своих неотправленных писем бойцы постоянно носили при себе. К приходу Глеба Харламова Сеймур и Зафар отнеслись спокойно. Все трое были в звании младшего лейтенанта, и поэтому его появление на поляне приветствовали, не отдавая чести. Человек он был веселый и общительный, считался опытным офицером, много курил и, видимо, в связи с этим часто и надрывно кашлял. Бросать курить он не собирался, так как был убежден, что всем, кто вынужден постоянно заниматься усиленной умственной деятельностью, курение необходимо. Глеб Харламов в первые же дни войны ушел на фронт добровольцем со второго курса сельскохозяйственной академии, и считалось, что он лучше всех разбирается в вопросах сельского хозяйства. Поэтому на улаживание проблем хозяйственного свойства с местным населением полковое начальство обычно отправляло его.

— Отдыхаете?

— Ведем полемику, — объяснил Зафар, — можно сказать, научную. Вроде все ясно, а договориться не можем.

— Полемика — это хорошо, — похвалил Глеб. — О чем речь, в двух словах?

— Вопрос простой, — сказал Сеймур. — Короче говоря, как, по-твоему, водились ли у королевских мушкетеров вши?

Глеб тщательно растер о землю докуренную самокрутку и одновременно зашелся в затяжном приступе кашля, было видно, что он тянет время.

— Мнений у нас в основном два, — сказал Сеймур, — я, например, считаю, что с учетом полевых условий среди мушкетеров вшивые встречались сплошь и рядом.

— Тут ты ошибаешься, — голос Глеба обрел привычную уверенность. — Подумай сам, мушкетеры были офицерами и кавалеристами. Верно? А у офицеров вшей быть не должно. Они все в основном ходят порознь. Я сам читал специальную инструкцию, там дословно сказано, что насекомые заводятся в условиях скопления людей в замкнутом пространстве. То есть в пехоте случаи завшивления бывают, а у тех, кто не скапливается, например, у летчиков или у тех же кавалеристов, вшей не должно быть. Все ясно?

— Ясно, но нуждается в проверке, — с сомнением в голосе сказал Зафар.

— Это можно. В Дубках, в полутора километрах отсюда, расквартирован кавалерийский полк, давай сходим туда и спросим там у любого кавалериста, есть ли у него вши, — предложил Глеб.

Сеймур неодобрительно покачала головой.

— Кавалеристы, они все нервные. Поэтому как спросите, бегите со всех ног. Не дай бог догонят, — посоветовал Сеймур. — Короче говоря, Зафар, не будь занудой, отдай махорку. Глеб победил.

Глеб был заядлый спорщик, друзья постоянно придумывали для него новые темы, и делалось это исключительно для увеселения души.

Теперь молчали все трое. Отчетливо был слышен звук мотора вконец обнаглевшего самолета-разведчика со свастикой на крыльях, второй раз пролетевшего без сопровождения на небольшой высоте.

— Не нравится мне все это, — оглянувшись по сторонам, сказал Глеб.

— Что именно?

— Все не нравится.

— У меня в Баку приятель был, Элик Казиев, когда ему вокруг все не нравилось, он обычно говорил: «Хаты нет, денег нет, кругом шашнадцать!» — вспомнил вдруг Зафар.

— Дурак набитый твой Эдик! — раздраженным тоном сказал Глеб.

Сеймур внимательно посмотрел на Глеба.

— Плохое настроение?

— А ты не чувствуешь, что происходит?

— А что происходит?

— В том-то и дело, что ничего. В каждой роте половина состава, а то и меньше. Пополнение ждем не дождемся, где оно? То же самое боеприпасы. В нагане четыре патрона, на сегодня это все мое вооружение. Радиосвязи нет, ни с кем связаться не можем. Сидим как на острове. Немцы же нас голыми руками возьмут. Не пойму только, чего они ждут.

Зафар ждал, что скажет Сеймур. Сказанное Глебом уж очень сильно напомнило то, от чего чуть ли не ежедневно их предостерегал с плакатов суровый политрук, прижимающий к губам указательный палец: «Враг не дремлет!» или «Болтун находка для врага» и «Провокаторов за ушко на чистую воду!», но Сеймур слушал Глеба не возражая. А тот не мог остановиться.

— У артиллеристов всего два грузовика, и на тех нет бензина, пушки приходится разворачивать вручную.

— Это артиллеристы тебе рассказали? — недоверчиво спросил Зафар.

— Мне и фашисты ничего не рассказывают, только я по ночам слышу с их стороны автоматные очереди. А у наших бойцов только винтовки Мосина, и те без боекомплекта.

Все молчали. В наступившей паузе Глеб спросил у Зафара:

— Напомни-ка, что говорил твой приятель Эдик насчет денег и хаты.

— Он не Эдик, Элик его зовут. И он не дурак.

— Это хорошо, что не дурак. Ну!

— «Денег нет, хаты нет, кругом шашнадцать!» — повторил Зафар.

— Вот именно! Кругом шашнадцать! — мрачно повторил Глеб, — прошлую ночь с той стороны было слышно, как подтягивается тяжелая техника, а у нас на сегодня за ударную силу только кавалерия.

— Лучшие танки производятся в Советском Союзе. И прямо с конвейера своим ходом идут на фронт! Я сам читал в «Вестнике фронта», — возмутился Зафар.

— А где они? — в поисках танков Глеб, вытянувшись во весь рост, огляделся по сторонам. — Не видно танков.

— Извини меня, Глеб, но сегодня тебя понесло не в ту степь, совсем не в ту! Скажу откровенно, я с тобой не согласен! — сказал Зафар.

— В чем не согласен? — удивился Глеб.

— Извини, во всем не согласен, — внушительным тоном отчеканил Зафар. — Сеймур, ты идешь?

— Нет.

— Ты иди. Мы с Сеймуром еще побеседуем. — сказал Глеб, чем окончательно испортил настроение Зафару.

— Уже и в своем окопе нет покоя, — ни к кому не обращаясь, недовольно пробормотал Зафар, направляясь в сторону землянки.

Оставшись наедине с Сеймуром, Глеб поделился с ним результатами своих наблюдений. По мнению Глеба, в руководство армии проникла группа диверсантов, которая, безнаказанно орудуя, со знанием дела лишила боеспособности части, которым предстоит защищать от наступления фашистов этот участок фронта. Обо всем этом Глеб собирался подробно сообщить в письме товарищу Сталину. Он был очень взволнован, у него горели глаза, но мысли свои он излагал четко и понятно.

— Ты думаешь, письмо до него дойдет? — спросил Сеймур.

— До Верховного главнокомандующего. Не сомневайся, письмо, посланное полевой почтой, товарищу Сталину передадут. Подпишутся еще несколько офицеров, я с ними договорился. Ты подпишешь?

— Да, — сказал Сеймур. — Где письмо?

— Иду писать, к утру будет готово. Завтра, наверное, почта появится.

— А тебе известны имена диверсантов? Хотя бы одного?

— Нет. Но я знаю, что они есть. Ты разве не видишь, что они здесь творят? Стольких уже разоблачили и расстреляли, предателей генералов и полковников, а они все никак не уймутся. Мы же с тобой вместе подробно обо всем читали!

— Читали. Помнится мне, что предатели в приказе были указаны поименно. Поэтому мне кажется, что будет убедительнее, если мы напишем о том, что здесь на наших глазах происходит, укажем факты, которые нам известны. А фактов много. Я думаю, так будет лучше. А кто конкретно предатель или вредитель, пусть выявит командование, — подумав, сказал Сеймур.

— Командование может подключить контрразведку или военную прокуратуру, — согласился Глеб. — Ты прав, завтра передам письмо из рук в руки Виталику Самойлову, почтарю нашему, он не подведет, доставит по адресу. Ладно, спасибо за совет. Пойду составлять донесение. Не знаю только с чего начать.

— Ну что ты сказал Глебу? — спросил Зафар, как только в землянку протиснулась голова Сеймура.

— А что я должен был сказать?

— Все, что думаешь о его вредной болтовне! Нам все равно придется давать показания перед военным трибуналом. Глеб вел антисоветскую пропаганду, а мы с тобой слушали его и не арестовали. Причем молчали, развесив уши, то есть как бы соглашались с ним. Тебе известно, что за это полагается?

— Не преувеличивай, если на Глеба донесут, трибунала не будет, все обойдется военно-полевым судом, — доброжелательным тоном объяснил Сеймур.

Зафар внимательно посмотрел на приятеля.

— Ты, кажется, согласен с тем, что говорил Глеб?

— Если честно, я с ним не во всем согласен, — подумав, серьезным тоном сказал Сеймур. — Например, наш друг Глеб при тебе сказал, что в барабане его нагана осталось четыре патрона, а теперь вот смотри, в моем револьвере всего три. Видишь, у меня с ним серьезные расхождения.