Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)

Ромен Гари

Головы Стефани

(Прямой рейс к Аллаху)

1

Сказки «Тысячи и одной ночи» начались среди бела дня, под палящим солнцем, лишь только самолет приземлился в Тевзе, к востоку от Йемена, на аравийской земле, которую, похоже, навсегда озарил свет лампы Аладдина, земле, чью историю на Западе знают так мало, зато историй про нее плетут так много. Прижавшись лбом к иллюминатору, со счастливой улыбкой на губах, Стефани не отрывала глаз от страны, чьи повелители до сих пор царствуют во всех детских книгах в мире. Как и Томбукту,[1] оазис Нахар, на юге Тевзы, был одним из тех мест, которые большим обязаны волшебному звучанию своих названий, чем географическим реалиям, мест, чьи сказочные сокровища погребены не в их песках и дворцах, а в нашем воображении. Томбукту, Берег Пиратов,[2] Красное море, Персидский залив, Нахар с его ста тысячами пальм… Оазис в самом центре воображаемого мира, куда приходят напиться караваны наших грез, воспоминания о нем и тоска по нему не покидают нас никогда… при условии, что мы никогда там не бывали. Стефани бывала в Томбукту, и в памяти у нее остались главным образом мухи, от которых приходилось все время отмахиваться, пока, облаченная в потрясающий наряд от Диора — платье из сигалина, двенадцать метров воланов, шестьдесят метров всяческих изысков, курточка из золотой сетки, — она старалась сохранять изящную позу под всепожирающим глазом фотоаппарата Бобо. Вот уже пять лет Стефани Хедрикс была самой высокооплачиваемой и самой популярной cover-girl[3] в мире.

Она прибыла в Хаддан с пятью чемоданами; им предстояло делать фотографии для журналов мод, — те, на которых вечернее платье от Ива Сен-Лорана соседствует с пастухами Камарга,[4] роскошные меха — с голыми индейцами Амазонии, а новаторские наряды от Унгаро и Куррежа с бразильскими фавелами.[5] Долина Царей, могилы фараонов и тихие тысячелетние фелуки Нила стали новыми рекламными подпорками высокой моды и прет-а-порте.[6]

Когда самолет накренился, чтобы зайти на посадку, она увидела караван из ста верблюдов, который как раз пересекал границу между пустыней и оазисом. Она улыбнулась. Этот подлец Бобо был прав, между пальмами, верблюдами и манекенщицами есть что-то общее: одинаковая высокомерная посадка головы, одинаковый чуть склоненный силуэт, а еще они всегда кажутся как бы подвешенными в воздухе и нескладными, как все чересчур хрупкие и тонкие создания.

Оазис ее разочаровал. Вблизи пальмы оказались чахлыми, пыльными и жалкими; в песке кишели блохи и плоские, прилипчивые, как пиявки, мухи. Но город, окруженный гигантской охровой стеной, со своими двенадцатью воротами и бесчисленными минаретами, «приносил полное удовлетворение», как написал в золотой книге отеля «Метрополь» некий турист. В домах йеменский стиль — резное дерево и камень — сочетался с индийским, а в окнах виднелись лопастные вентиляторы, которые скорее наводили на мысль о первых веяниях западной цивилизации в эпоху колониализма, чем о прохладе.

Население здесь было удивительное. В Хаддане повстречались Азия, Африка и Аравия, и смешение кровей превратило его в подлинное царство цвета. Лица здесь попадались как черные-пречерные, так и просто смуглые, а между ними — все оттенки охры и сиены. Среди этого буйства красок Стефани порой казалось, что она вышла из рук пекаря недопеченной. Она, как могла, боролась с этим чувством неполноценности, снимая свою широкополую шляпу из белого фетра и отвечая на вызов цвета богатством и блеском рыжей шевелюры, низводившей само солнце до уровня смиренного слуги, в чьи обязанности входило обеспечивать сияние ее волос.

На первый взгляд Тевза с ее дворцами и садами казалась столицей красоты и наслаждений.

Но истина начиналась по ту сторону охровой стены, которая еще несла на себе отпечаток сражений между армией турка Устана и легионами мавра Гайдата, отгремевших шесть столетий назад.

Там, в зловонии экскрементов и бараньих кишок, прозябало население из бывших кочевников, которые променяли свой многовековой образ жизни — счастливые скитания под звездами «хузы», бесконечности, на отбросы Западного мира. Лачуги из жести, ящики, картонные коробки и мусор — гниющая магма, какой рано или поздно заканчивается любой мир, хотя ничто при этом не возвещает о рождении нового. Женщины в чадрах — глаз было не разглядеть за многоцветными газовыми треугольниками — собирали коровьи и верблюжьи лепешки, чтобы развести огонь: их поступь все еще оставалась царственной, но вместо того, чтобы нести на плече античные сосуды, они возвращались от колодца с канистрами, украшенными надписью «Шелл». Маленькие голые дети жили в теплой пыли, как ящерицы; скелетоподобные желтые псы, чьи предки когда-то были спутниками фараонов; повозки, запряженные буйволами, и с цельными, без спиц, колесами, катили туда-сюда, перевозя ничто в никуда… Мужчины жевали кат[7] — траву, что утешала и помогала забыться.

Восточного колорита было хоть отбавляй, и чтобы сполна насладиться его сочными красками, достаточно было не отличаться особой чувствительностью. А ведь однажды Бобо уже потребовал от нее сфотографироваться в украшенном вышивкой и страусовыми перьями муслиновом платье от Кардена на берегу Ганга, в Бенаресе, на гхатах,[8] где сжигали трупы, где в воздухе, пачкая кожу, летал пепел. Именно тогда на весь мир прогремело известие, что она разорвала контракт. Даже ради высокой моды она не могла пасть так низко.

«Контрасты всегда забавны»: Бобо исходил из этого принципа, за что его и прозвали «султаном моды». Он воспринял это настолько серьезно, что официально сменил имя на Абдул-Хамид — скромно позаимствовав его у кровавого сатрапа, свергнутого в 1909 году младотурками.

Идея отправиться в Хаддан, в котором совсем недавно произошла революция и установился демократический режим, была последним гениальным озарением «султана». Стефани сначала отказалась — отказ сопровождался отборными ругательствами, достойными включения в антологии прозы топ-моделей и модных фотографов. Приземлиться, как роскошная бабочка, там, где исстрадавшийся народ только что голыми руками и ценой тысяч жертв добыл себе свободу… Но она прервала свою бурную речь, когда заметила сверкнувшую в глазах «Абдул-Хамида» искорку удовольствия: унижать других было для этого неисправимого мазохиста одним из любимых удовольствий…

Он был одним из тех благословенных богами созданий, которые любят страдать и при этом уверены, что будут вознаграждены уже на этом свете. Жирный, коротконогий и округлый — густые вьющиеся волосы, толстые щеки, губы вызывают смутно-непристойные ассоциации, пухлые руки торчат из рубашек какого-то младенческого покроя — он смотрел на вас сквозь очки тревожными глазами, которые, казалось, открывались не в мир, а во внутренние трагические глубины.

— Дорогуша, о Хаддане сейчас говорит весь мир. Они там только что открыли для себя демократию. Пражскую весну я пропустил, не хочу пропустить еще и хадданскую. Мы снимем всю коллекцию на фоне пораженного счастьем народа… Ты не можешь отказаться. Ты не можешь так со мной поступить.

— Да пошел ты. Не поеду я в Хаддан.

Бобо одарил ее одной из своих обаятельных улыбок тучного херувима и ничего не сказал. На следующее утро в пентхаузе Стефани — две прекрасные комнаты с террасой, откуда открывался вид на вавилонские крыши Манхеттена до самой статуи Свободы — уже звонил телефон. Это был господин Самбро, министр иностранных дел республики Хаддан, прибывший в Нью-Йорк для участия в заседании Ассамблеи ООН: не согласится ли она доставить ему удовольствие и отобедать с ним в ресторане ООН?

Стефани согласилась. Ее всегда неудержимо влекла к себе Организация Объединенных Наций: она сияла в ее глазах слабым, но волнующим отблеском любви между народами и мира во всем мире. В двадцать лет ей повезло устроиться экскурсоводом по штаб-квартире ООН, и в течение целого лета она бегала по этим величественным зданиям во главе стада туристов. Позднее ей как-то раз довелось сниматься на фоне небоскреба и леса флагов ста семидесяти стран-членов организации в обществе нескольких африканских делегатов, облаченных в колоритные национальные одежды. Некоторые из этих Превосходительств представляли страны, находившиеся в открытом конфликте между собой, и все же соглашались вместе, по-братски позировать рядом с ней. В общем, и она внесла свой вклад в дело мира. Бобо даже удалось провести ее на заседание Совета Безопасности и сфотографировать в классическом костюме от Шанель в самый драматический момент дебатов между Индией и Пакистаном из-за войны в Бангладеш.

У Его Превосходительства господина Самбро была очень темная кожа и большие очки в черепаховой оправе; он был невысокий, проворный, разговорчивый — из тех людей, что прячут свою робость и нервозность за потоком слов.

— Мисс Хедрикс, я прошу вас пересмотреть свое решение. Мы гарантируем вам полную безопасность. Вам ничего не угрожает… Позволю заметить, что ни один иностранец не пострадал от революции. Мы со всей ответственностью отнеслись к их безопасности и к сохранности их имущества. Поэтому ни один иностранный гражданин, проживающий в нашей стране, не выразил пожелания уехать. Хаддан — очень гостеприимная страна. Мы даже не национализировали иностранные фирмы, мы всего лишь пересмотрели контракты. Нас бессовестно эксплуатировали… Вам абсолютно нечего бояться.

Стефани положила нож и вилку и посмотрела послу прямо в глаза. Когда она злилась, ее изумрудные глаза делались по-кошачьи зелеными и вспыхивали внутренним огнем, а рыжая шевелюра становилась похожей на мех животного, готового впиться в вас когтями.

— Вот что, посол, если вы думаете, что я боюсь, то вы очень и очень ошибаетесь. Я вообще если кого на этом свете и боюсь, так только стоматологов. И должна вам сказать еще кое-что. Я только что выкарабкалась из чертовски неудачной любовной истории, и мне абсолютно наплевать, что со мной будет дальше. Так что ваши речи — не ко мне. В моральном, сентиментальном, эмоциональном и вообще в психологическом плане я по самую шею в дерьме…

Она слишком поздно вспомнила о том, что разговор происходит в ресторане ООН, что беседует она с послом и окружена Превосходительствами. За соседним столиком индийский, если только не пакистанский, чернобородый дипломат в розовом тюрбане разговаривал с каким-то американцем в темно-синем костюме в полоску, бледным и белобрысым, — его лицо как раз претерпевало ту стремительную потерю цвета, жертвой которой становятся все англо-саксы, когда сталкиваются с представителями третьего мира. Она произнесла «в дерьме», повысив голос, под давлением переполнявших ее чувств, и мужчины в изумлении умолкли. Господин Самбро оцепенел. Мисс Стефани Хедрикс все, разумеется, знали в лицо, — только поэтому никто и не подумал, что новый представитель Хаддана в Генеральной Ассамблее пригласил в ресторан девицу по вызову. Но он явно не ожидал услышать подобное из уст прекрасной, восхитительно одетой молодой женщины. У Стефани мелькнула мысль, что Организация Объединенных Наций — это одно из тех мест, впрочем, весьма многочисленных, где угнетение и неравенство ни у кого не вызывают стыда, зато слово «дерьмо» всех шокирует. Она нервно разломила хлебец, слепила из мякиша маленький шарик и принялась катать его пальцем по столу.

— В чем дело, посол? Я что-то не так сказала?

Господин Самбро укрылся за огромной радостной улыбкой.

— Вовсе нет, — воскликнул он. — Мы здесь в кругу друзей.

— Знаете, в мире высокой моды существует профессиональный жаргон, который быстро становится второй натурой, — пояснила Стефани. — Это довольно говенная среда…

— Ха! Ха! Ха! — нервно прыснул посол, блестя очками.

Он явно был человеком впечатлительным, и в приступе нервной мимикрии тоже принялся разламывать свой хлебец и делать из него шарики, как Стефани.

— Сам я учился в Колумбийском университете, — сказал он, как бы заверяя ее в том, что в состоянии выслушать выражения и покрепче. — Вы, я полагаю, американка, мисс Хедрикс?

Стефани рассмеялась.

— Извините меня, но всякий раз, когда африканец употребляет выражение «я полагаю», мне вспоминаются слова Стэнли: «Доктор Ливингстон, я полагаю?»[9] Помните, когда они встретились в джунглях…

Господин Самбро вежливо засмеялся.

— Вообще-то я не африканец, — заметил он. — Среди моих предков были иранцы, индийцы, суданцы и арабы. Хаддан — это плавильный котел. В нем мало-помалу формируется новый этнос. Мы одновременно и Африка, и Аравия, и Азия. Это очень красивая страна, и я от всего сердца приглашаю вас к нам в гости. Мы всячески облегчим для вас эту поездку.

— Послушайте, посол, — по-моему, говорят «Превосходительство», но…

— Зовите меня Джимми, — сказал господин Самбро.

— Послушайте, Джимми, у меня нет никакого желания позировать для глянцевых картинок на фоне нищеты, называемой «местным колоритом», в городе, из которого едва успели убрать трупы. Это даже не вопрос совести, это вопрос… гигиены, вот. В этой области человечество зашло слишком далеко. Чего я не понимаю, поскольку еще не родилась тогда, так это как так случилось, что после последней мировой войны фотографы из журналов мод не использовали еще горячие руины Берлина или концентрационные лагеря как фон для своих коллекций… А ведь это было время new-look…[10] В прошлом году меня фотографировали в наряде от Падилла — платье из черно-лилового органди, названное «индийский лунный свет», — в одной деревне к югу от Бомбея, где тысячи людей погибли от наводнения, вызванного муссоном… Меня до сих пор мучает вопрос, почему меня тогда не линчевали.

Взгляд маленького министра иностранных дел первого демократического государства Персидского залива стал еще более нежным и грустным. Стефани уже замечала, что на черном лице грусть всегда кажется более глубокой. Но и веселье тоже кажется более веселым. Не вижу, впрочем, какой тут можно сделать вывод, подумала она. Однако, по идее, все должно бы явственнее проступать на белом… А, да черт с ним.

Разговор складывался трудно: Стефани знала Хаддан лишь по нескольким удивительным по красоте снимкам в старом номере «Джиографикэл магазин» — Бобо подсунул ей этот журнал, зная ее вкус к странам, которые он с видом гурмана квалифицировал как «мужественные». Тем же утром она нашла в «Нью-Йорк таймс» статью о ситуации в Персидском заливе — на Генеральной Ассамблее ООН должен был обсуждаться «представительский» и «легитимный» статус новой делегации бывшего эмирата. В передовице выражалась надежда, что Хаддан «наконец-то расстанется с архаичным и почти мифическим образом, который придавал ему феодальный режим бывшего имама». Стефани читала газету в кровати, поджав колени чуть ли не к подбородку и слизывая с пальцев остатки апельсинового джема, и воображала, как идут караваны, груженные золотом, самоцветами и миррой, как состязаются в джигитовке всадники, — впрочем, их она путала с теми, которых видела в Марокко, — ей грезились невероятной красоты женщины, укрытые чадрой, которую ее воображение властно отодвигало, а еще сыны шейхов, в чьем облике… ну, гмм! сочетались мужество, достоинство и пылкость. Она любила помечтать, но, как правило, старалась не смешивать мечты с реальностью, так как была по природе бережливой и всегда откладывала на черный день.

— Вы чрезвычайно здравомыслящая молодая дама, мисс Хедрикс…

— Зовите меня Стефани.

Лицо посла просияло.

— Спасибо. Я уверен, что вы меня поймете, Стефани. Как вам известно, мы успешно осуществили демократическую революцию. Мы встаем на трудный путь: путь либерализма. Нашей страной веками управляли сатрапы. Мы положили этому конец. У нас не затихали расовые, религиозные, племенные конфликты: мы положим им конец. В нашей стране живут мусульмане, индуисты, христиане, и еще есть добрая дюжина культов исламского толка, но мы стремимся построить светское общество. Мы провозгласили отделение религии от государства: верования каждого являются его личным делом. Мы твердым шагом движемся к единству, мы хотим освободить память наших граждан от пережитков и обломков средневекового прошлого, мы хотим идти вперед с надеждой и верой в будущее…

Последняя фраза была слово в слово заимствована из речи, которую господин Самбро произнес двумя часами раньше на заседании Генеральной Ассамблеи, — после того, как законность нового дипломатического представительства Хаддана была яростно оспорена делегатом от Саудовской Аравии. Стефани, присутствовавшая на заседании, одобрительно и смиренно кивнула головой, кусая при этом губы, чтобы не улыбнуться. Господин Самбро вспомнил, что сам же послал ей приглашение, и, осознав свой промах, совершил стремительный дипломатический демарш:

— Именно эти слова я использовал на утреннем заседании, и, поверьте мне, они найдут свое место в нашей новой конституции…

Стефани смела хлебные крошки и облокотилась на стол, соединив ладони.

— Я по-прежнему не понимаю, что могут сделать для вашего народа Сен-Лоран, Кристиан Диор, Карден и Шанель, — сказала она.

Господин Самбро выдержал многозначительную паузу, затем заговорил доверительным и вместе с тем взволнованным тоном:

— Снимки прославленной топ-модели, сделанные в Хаддане и опубликованные в сотне газет и журналов, выходящих большими тиражами, явятся крайне важным для нас доказательством… Доказательством того, что в стране царят мир и порядок. Вы окажете нам огромную помощь в деле формирования общественного мнения. Мы отчаянно нуждаемся в туристах и твердой валюте, в кредитах и инвестициях, и главное для нас — представить загранице мирный и внушающий доверие облик Хаддана… Я не стану настаивать: я уверен, что вы и так всё понимаете. Нужно, чтобы вы к нам приехали, чтобы вас повсюду фотографировали, во всех концах страны, и чтобы эти снимки увидели на Западе и в остальном мире. Для нас это будет лучшей рекламой… Нужно, чтобы Хаддан улыбался миру…

В голову Стефани закралось легкое сомнение. Она прищурила глаза.

— Сколько вы заплатили Бобо, чтобы уговорить его совершить эту поездку?

У господина Самбро перехватило дыхание. Он взял салфетку и вытер губы, как бы желая стереть с них горький привкус.

— Двадцать тысяч долларов, — сказал он мрачно. — Он заверил меня, что выплатит вам половину и…

И тут в окрестностях их стола поднялась паника. Розовый тюрбан делегата Индии или Пакистана как будто резко покраснел, бледное лицо его собеседника из Госдепартамента приняло желтоватый оттенок, а за столиком слева четыре дипломата, говорившие до этого на английском с разными, но одинаково безобразными акцентами, прервали беседу и впали в ошарашенное молчание. Когда Стефани ругалась, то выбирала слова и выражения из самых цветистых…

— Прошу прощенья, Джимми, — сказала она, наконец-то взяв себя в руки. — Этот мерзавец Бобо вообще мне ни о чем не сказал, и в любом случае я не взяла бы ни гроша. Он сука… Ну, я хочу сказать, проститутка. Этот тип не только сам прогнил: он делает все, что в его силах, чтобы способствовать всеобщему загниванию…

— Нам нет дела до этого господина, — сказал посол. — Соглашайтесь на эту поездку. Приезжайте к нам. Пусть вас повсюду снимают. Вы, возможно, знаете, что нас, хасанитов, — это народность с преобладанием афро-азиатских кровей, ведущая начало от бывших рабов и от индийцев — упрекают в том, что мы занимаем большую часть постов в правительстве… Но это просто потому, что мы составляем большинство в стране, и большинство избирателей, естественно, проголосовало за нас…

Он заколебался и даже вроде бы впал в замешательство.

— Я, разумеется, не знаю, какие чувства вы питаете к цветным народам.

— В данный момент — лютую ненависть, — ответила Стефани. — Я бы даже сказала, что мои чувства к ним кровожадны, что я готова их всех поубивать… Дело в том, что я только-только прихожу в себя после прекрасной любовной истории, и этот сукин сын был черным…

Что-то странное случилось с левым глазом Превосходительства: он стал нервно моргать, при этом веки бились, как крылья пойманной бабочки. Было очевидно, что от крика души Стефани у ног представителя Хаддана разверзлась бездна: он только что открыл для себя совершенно новую Америку, ту, в которой знаменитые и красивые белые женщины публично признаются, что у них была связь с негром. Даже пакистанский индиец в розовом тюрбане застыл со своей ложкой «кассата-кассис»[11] на весу и пристально вглядывался в Стефани, явно переключив аппетит с мороженого на соседку. Стефани бросила на него взгляд, который немедленно восстановил «кассату» в ее правах.

— Ну, в общем-то, я сама во всем виновата, — созналась Стефани. — Этот мерзавец — актер. Кинозвезда. Он бил все рекорды по сборам, а такое даром не проходит. Я еще ни разу не встречала звездного мужика, который не был бы эгоцентричным нарциссом-маньяком, по уши влюбленным в самого себя, но этот-то — чернокожий, и я подумала, а вдруг он окажется другим. Чистый расизм.

Было очевидно, что в голове Его Превосходительства господина Самбро происходят всякого рода вещи. Вещи сложные, окрашенные безумной надеждой и нежными тайными расчетами. Вывод из всех тайных умственных завихрений и потуг обозначился с величайшей простотой, хотя и был оглашен голосом, слегка охрипшим от волнения:

— Мисс Хедрикс, вы мне позволите пригласить вас сегодня вечером на ужин?

Она рассмеялась и запустила ему в лицо хлебным шариком.

— Вы слишком спешите с выводами, Ваше Превосходительство… Как, бишь, вас зовут?

Его Превосходительство расцвел и расцветился — тридцатью двумя сияющими белизной флажками.

— Джимми.

— Вы душка, Джимми, но у меня в настоящий момент нет никакого желания спать с кем бы то ни было. Для меня все мужчины отныне — кинозвезды. Но раз уж вам так этого хочется, я приеду в Хаддан.

2

Прежде чем отправиться в путь, она заглянула в атлас и пролистала несколько книг. Хаддан — одновременно горы и море, пустыня и сад, прохлада и песчаный ветер до того жаркий, что ощущается его физическое, телесное присутствие. Легенда гласила, что этот ветер с востока был дыханием ста тысяч всадников «ага», армии, что отправилась на тот конец пустыни завоевывать золото Хамина и так никогда и не вернулась. Рыночные рассказчики до сих пор вспоминают об этих легионах, пришедших из Центральной Азии, а поэт Хасан Бен-Хадда говорит, что так «обратилась в прах десница Великого Могола». На севере — горы, на юге Оман, бывший Берег Пиратов и бывший Берег Рабов, на западе — Йемен, на востоке — Персидский залив. В горах по ту сторону пустыни, где вокруг источников, среди пластов лавы, лежат оазисы, в которых обитают племена шахиров, — это провинция Раджад, где вера осталась такой же чистой, как и вода в колодцах. До революции шахиры не один век управляли страной и по сей день чтили память бывшего имама.

Столица раскинулась на плато на высоте тысячи метров, прямо над морем. До 1962 года двенадцать огромных ворот из бронзы и дерева, проделанных в стене в пять метров толщиной и двадцать пять метров высотой, каждый вечер закрывались и запирались на засов, причем европейцам предлагалось покинуть город и поставить палатки за крепостными стенами. С западной стороны стена была разворочена, но виной тому стали сокрушительные удары, нанесенные небрежностью и временем; ручейки обломков и мусора, среди которых рыскали рыжие псы, вытекали из этой открытой раны, как из гниющих внутренностей, за пределы старого города. В этом месте, как и полагалось, начинался город современный.

Королевство избежало завоеваний, у каждого булыжника здесь был гордый вид. Дома, выстроенные из охрового камня и белой глины, возвышались своими шестью-восемью этажами над лабиринтом узеньких улочек, где бурлила шумная и запутанная жизнь, где мешались верблюды и приемники, мотоциклы и призывы муэдзина, воловьи повозки, грузовики, украшенные цветными тряпками, и бедуины, на щеках которых уродливо выступали шарики ката. Недра Хаддана, как считалось, не уступают нефтяным богатством недрам Саудовской Аравии, и пробные бурения уже подтвердили это. Бывший имам запретил въезд в страну иностранным геологам, которых он рассматривал как носителей всех пороков и пагубных веяний Запада. За живописностью скрывалась нищета, а солнце лишь помогало ввести в заблуждение. Когда Стефани в своем белом джинсовом костюме и в фетровой шляпе шла через старую мусульманскую часть города, пропитанную запахами фруктов, мяты, ладана и жареного мяса, ей то и дело попадались лежавшие в тени обнаженные худосочные тела, совсем как в Бомбее. Но когда, встав в пять часов утра, она открывала ставни и смотрела на далекое море, где ветер надувал паруса первых рассветных бутров,[12] державших путь в Бомбей, Занзибар или Момбасу, ее переполняла радость, свежая, совсем как в детстве. Эта ультрамариновая синева, казалось, хранила некую тайну удивительной чистоты и глубины; паруса, ветер и волны соединялись в самую древнюю и лучшую троицу в мире…

Впервые Хаддан привлек внимание прессы в 1952 году. Имам собственноручно обезглавил своего брата, премьер-министра, который организовал заговор. На первой полосе всех западных газет появилась фотография тирана: толстячок с густой жгуче-черной бородой и с лицом, искаженным улыбкой почти ребяческой радости, поднял саблю, готовясь снести голову своему вероломному брату. Глава шахирской династии, которая насчитывала пять веков, снова заставил говорить о себе в 1972 году, когда был убит одним из телохранителей в собственной бронированной комнате. В ней обнаружили рубинов, бриллиантов и изумрудов на три миллиарда долларов, а также более десяти миллионов долларов в банкнотах. Труп проволокли по улицам на длинной веревке «безответственные элементы» из населения, после чего эстафету подхватили собаки. На сей раз снимков не было.

3

Они должны были пробыть в Хаддане неделю.

Стефани удостоилась приема, данного сэром Давидом Мандахаром, министром внутренних дел и туризма; прием проходил в бывших королевских шатрах, которые раскинули в садах Масвата, на холме над городом. Шатры датировались восемнадцатым веком, вид из них открывался великолепный. Удосужился прийти весь дипломатический корпус, и приглашенные пили фруктовые соки, цвета и ароматы которых отважно боролись с отсутствием более возбуждающих напитков. Сэр Давид Мандахар был крепко сложен и широкоплеч, но при этом почему-то решил обойтись без шеи, чтобы, если он вдруг займется турецкой борьбой, сопернику было труднее проводить захваты. Стефани не ведала, существует ли такой спорт как «турецкая борьба», но именно такое впечатление производил на нее этот человек. Под лиловым тюрбаном его глаза походили на толстых черных майских жуков, а тщательно выкрашенные борода и усы были такими густыми, что, казалось, из них сейчас выскочит вепрь. Впрочем, его и прозвали «горным вепрем», отдавая дань его легендарной храбрости — храбрость иначе как легендарной вообще не бывает — и его афганским корням. Его отец был пуштуном из Хайберского ущелья, того самого Khyber Pass,[13] который доставил столько хлопот солдатам у Киплинга. Он лично принес Стефани гранатовое мороженое.

— Попробуйте, попробуйте! — пробасил он. — Знаете, мороженое всегда было у нас высшей роскошью.

Он был одним из тех мачо, что никогда не открывают рта, не мобилизовав при этом все мужественные ресурсы своих голосовых связок.

— С самых давних времен для того, чтобы доставлять лед с гор в Блистательную Порту, во дворцы и шатры правителей, организовывались эстафеты… Мчась во весь опор, гонцы приносили в долину снег… Признаюсь вам со всей откровенностью, что во время своего первого визита в Нью-Йорк, я был покорен американским мороженым… Неслыханное разнообразие! Особенно мне запомнилось зеленое мороженое, мятное и фисташковое…

Стефани изобразила крайнюю степень внимания, что делала из вежливости всякий раз, когда переставала слушать. Министра сопровождал персонаж в одежде британского кроя, имя персонажа звучало примерно как «лорд Санд…» — остальное потерялось где-то между бородой и усами сэра Давида Мандахара — а лицо отличалось тем отсутствием выражения, которое охотно квалифицируют как «таинственное». Стефани сделала несколько приличествующих случаю замечаний по поводу американского мороженого — banana-split[14] и знаменитых «пяти сортов» «Уолдорф-Астории»[15] и вышла из шатра.

У ног ее простирался город, ощетинившийся минаретами, опоясанный охровой стеной, с бесчисленными мечетями, белыми дворцами и маленькими внутренними оазисами — частными садами…

— Самое время сказать: да это же персидская миниатюра! — произнес у нее за спиной приятный голос.

Она обернулась и одарила улыбкой Тедди Хендерсона, посла Соединенных Штатов в Хаддане. Она дважды обедала у него, и он показался ей очень милым и славным — она даже поймала себя на том, что он напоминает ей отца. Дело тут было не во внешнем сходстве — у отца Стефани были физиономия и усмешка пирата, сломленного силами правопорядка, — а в том же немного печальном чувстве юмора и той же приветливости.

Хендерсону, должно быть, перевалило за пятьдесят. Лицо его еще хранило воспоминания юности, у него были очки в черепаховой оправе, которые он безо всякой надобности беспрерывно поправлял, короткие седеющие волосы и улыбка, имеющая весьма отдаленное отношение к веселью.

— Здесь нельзя обходиться без клише, они помогают выжить, — сказал он, беря ее под руку. — А впрочем, это правда: вся красота Хаддана — от персов… Первыми жителями этой страны были пришедшие из Ирана шахиры…

Он мечтательно смотрел на сверкающий под солнцем город. Стефани удивилась, заметив, как на его лице мелькнуло сожаление.

— Здесь существует древняя легенда об огромном невидимом удаве, обхватившем землю своими кольцами, — сказал Хендерсон. — Поэтический смысл этой легенды я свёл к более, что ли… политическому. В самом центре — чудесная персидская миниатюра, которую вы сейчас перед собой видите… Вокруг — первое кольцо удава: богатство, могущество, роскошь, но только для избранных… Затем второй круг, второе кольцо удава: нищета, невежество, покорность, рабство… Еще дальше — третье кольцо: вера, страсти, ненависть, амбиции, жажда власти… А еще дальше — последний круг, последнее кольцо, то, что господствует над всеми остальными, что может одним движением погубить очаровательную персидскую миниатюру: нефть, столкновение интересов, великие державы, Китай, Россия и… мы…

Он умолк и поднес к губам бокал с ледяной водой. Стефани бросила на него быстрый взгляд, а потом чмокнула его в щеку.

— Вы совсем не похожи на удава, Тед, — сказала она.

Бобо сделал тысячи снимков Стефани для весенней коллекции. Он не только собирался опубликовать их в модных журналах, в его намерения входило создать фундаментальный фотографический труд под названием «Красота бросает вызов». Высокая мода и Стефани воплощали для него красоту, а что касается уродства, которому был адресован этот вызов, то это было тайной, известной лишь его психоаналитику. Огромный выпуклый глаз его фотоаппарата ни на секунду не выпускал Стефани из виду, при этом сам Бобо прыгал вокруг нее, как толстая жаба, вдруг решившая стать балериной. Несмотря на жир и одышку, «султан» мог исполнять этот ритуальный танец вокруг любимой модели до бесконечности. Каждый его прыжок сопровождали щелчки затвора, напоминавшие одновременно стрекот цикад и пощелкивание кастаньет. Бобо — с его белыми короткими руками, похожими на бутон губами, застывшими в изгибе алчного сладострастия, с иссиня-черной бородой клинышком, растрепанными кудрями и лицом, вырвать которое из бледности сырой подземки оказалось не под силу даже многим дням, проведенным на солнце, — Бобо обстреливал Стефани из своего фотоаппарата с утра до вечера, не пропуская ни одного светового эффекта — от розового на рассвете до лилового, пурпурного и золотого на закате. Он делал снимки на фоне развалин, которые были отнюдь не творением времени, а архитектурным шедевром из шести самолетов, пилоты которых, взяв курс на Саудовскую Аравию, остались до конца верны имаму. Одетая в восхитительную юбку от Джона Пилцера и легкую блузку «жалюзи» от Тино, она позировала на фоне дворцов и лачуг, женщин в чадрах и бедуинов, верблюжьих скелетов и грифов, а еще под дикими розами у старой крепости, в которой ныне находилась штаб-квартира полиции… Ни жара, ни полчища мух, ни усталость, ни ругань Стефани не могли справиться с Бобо и его вдохновением.

— Ты извращенец. Я знаю, что бы тебе доставило настоящее удовольствие — сфотографировать меня в наряде от Куррежа на груде трупов…

— Заткнись, дорогуша, а то на твоем обворожительном личике появится осмысленное выражение…

Голос Бобо был близок к контральто, что наводило на мысль о прискорбном дисбалансе половых гормонов, а его поддельный британский акцент безуспешно боролся с нью-йоркским просторечием.

— Модель, у которой на лице что-то написано, — это конец света. Это разрушает тайну. Ты слышала о Гарбо? Никто ни разу не видел и следа экспрессии на ее лице — именно поэтому она стала мифом. Отставь-ка зад и чуть вытяни вперед правую ногу… Теперь слегка согни колено… Хорошо. Так будет видна вся ляжка, до того самого замечательного места… Класс! Замри. Непроницаемое лицо, моя королевна, абсолютно пустое, ну, то есть которое обычно называют пустым! Сфинкс, тайна… И ради Бога, потуши этот убийственный огонек в глазах… Говорю же, с ним у тебя появляется выражение, черт возьми, выражение! Не нужно ничего выражать, поняла? Тебе не за это платят!

Как и многие люди, которым неуютно в собственном теле, Бобо питал страсть к переодеваниям. Приехав в Хаддан, он стал примерять всевозможные нелепые наряды: то тюрбаны с фальшивыми рубинами и страусовыми перьями, то расшитые кафтаны, то красные янычарские шальвары и королевские бурнусы, то стянутые тройным золотым обручем арабские платки, которые он умудрялся носить с джинсами… Бедный «султан моды» ненавидел себя от всей души и таким поведением пытался засвидетельствовать эту неприязнь как в своих собственных глазах, так и в глазах окружающих. Родителей его убили в Вене фашисты, и ходил слух, что эсэсовцы использовали его, десятилетнего ребенка, для своих мужских забав. А еще поговаривали, что по меньшей мере раз в год он пытается покончить с собой. Бывший бойфренд Стефани, один из самых молодых и самых вменяемых психоаналитиков в Соединенных Штатах, сказал ей, что Бобо одержим всепоглощающей потребностью в чистоте и невинности, а это сильно осложняет его отношения с самим собой. Вполне возможно, что так оно и было, но в некоторые моменты Стефани говорила себе, что у всей этой его психодрамы должны быть какие-то пределы.

Было четыре часа дня, когда Бобо сделал последний снимок и наконец-то зачехлил свой циклопий глаз. Стефани какое-то время разглядывала послужившие им фоном развалины — в кои-то веки они относились не к недавнему государственному перевороту, а к шестнадцатому столетию — а затем скрылась за манговыми деревьями, чтобы снять платье и надеть джинсы.

Волны влекли одинокие парусники к берегам Аравии. Поговаривали, что эти глубокие воды кишат акулами, — что лишний раз доказывает, как опасно доверять тихим омутам и безмятежным пейзажам.

Массимо смотрел на море с мрачным видом.

Массимо дель Кампо когда-то водил грузовики в Карраре. Казалось, он был высечен скульптором-классицистом из мрамора, прославившего его родной город. По мнению Бобо, Массимо была уготована фантастическая карьера на киноэкране. Если верить все тому же Бобо, этот фат был Мэрилин Монро в штанах, мужским вариантом Риты Хейворт, мужчиной, у которого было все, что и у Рэчел Уэлч и даже больше, этаким Рудольфом Валентино, переиначенным и подправленным, подогнанным под вкусы сегодняшнего дня. Временами в прессе еще появлялись эффектные снимки Массимо, но в единственной рецензии, которую Стефани о нем прочла, говорилось, что бывший водитель-дальнобойщик обладает «достаточной харизмой и выразительностью, чтобы сыграть мраморную колонну в каком-нибудь фильме о падении Римской империи». Небольшие роли в итальянских вестернах еще позволяли ему питать какие-то иллюзии, но никак не покрывали расходы на все остальное: за его «феррари», его безупречные костюмы и подружек платил Бобо, и чем большая роскошь окружала Массимо, тем больше он тайно озлоблялся на своего покровителя. При это он не оставлял мысли о том, чтобы, так сказать, вернуться к своим истокам: Стефани уже заставала Массимо рыскающим вокруг грузовиков, а однажды стала свидетелем того, как он, бросив осторожный взгляд по сторонам, дабы убедиться, что за его ностальгическими излияниями никто не подглядывает, с нежностью погладил колесо великолепной пятитонки. У Стефани защемило сердце. Этот бедолага-красавец втайне мечтал вернуться к своему честному ремеслу, но ему не хватало смелости порвать с привычкой к роскоши. Нет никого более пропащего, чем пролетарий, превратившийся в дорогую содержанку: отправляясь в это путешествие, не купишь билет в оба конца…

— Теперь можно и домой, дети мои.