Ромен Кальбри

Три-четыре раза дядюшка Узар пытался перескочить на бриг, но лодку тут же отбрасывало в сторону, и она снова плясала на конце буксирного каната в двадцати-тридцати метрах от брига, бросаясь то вперед, то назад по воле волн.

Наконец бриг, сделав крутой поворот, приблизился к лодке, и, когда он опустился вместе с волной, лоцману удалось ухватиться за ванты и вскарабкаться на борт судна.

Казалось, что ветер преодолел все препятствия и, не встречая сопротивления, все разрушил, все снес на своем пути. Он дул с неудержимой силой, не ослабевая ни на секунду, пронизывая людей насквозь, не давая им вздохнуть. Теперь это был один непрерывный могучий порыв. Ничего не было слышно, кроме оглушающего свиста. Под натиском урагана волны вздымались бесформенными громадами, обрушивались одна на другую и кружились в бешеном водовороте.

Бриг несся с быстротой ветра, на нем оставили только паруса, необходимые для управления. Хотя вдали поверхность моря казалась гладкой, бриг испытывал и бортовую, и килевую качку, его швыряло из стороны в сторону, и, казалось, он вот-вот опрокинется… Вскоре паруса его превратились в клочья, а затем сорвало и марсель. Бриг потерял управление, и его понесло бортом к берегу. До входа в гавань оставалось теперь всего каких-нибудь двести-триста метров.

Вдруг все громко вскрикнули.

Лодка с моим отцом и двоюродным братом следовала за бригом на небольшом расстоянии; чтобы не столкнуться с тяжелым судном, она стала отходить в сторону. Но в эту минуту на бриге подняли треугольный парус, и, входя в гавань, бриг преградил дорогу лодке, совершенно закрыв ее своим черным корпусом. Две секунды спустя он уже плыл в фарватере.

Я, конечно, больше следил за лодкой, чем за бригом; когда бриг вошел в гавань, я на минуту потерял лодку из виду, но почти тотчас же снова увидел ее уже за молом. Большое судно помешало ей войти в узкий проход, и она неслась теперь к маленькой бухте направо от мола, где обычно даже во время бури море бывало спокойнее.

Но в этот злосчастный день море повсюду, насколько видел глаз, было одинаково бурным, и вернуться назад против ветра, чтобы пристать к берегу, оказалось совершенно невозможно. Спустили якорь, убрали паруса и лодку повернули носом к налетавшим на нее волнам. Между нею и берегом проходила гряда скал, которые должны был покрыть прилив, но не раньше, чем через полчаса. Выдержит ли столько времени якорь, не лопнет ли канат? Удержится ли на волнах лодка, не затопит ли ее?

Хотя я был еще ребенком, я все же имел некоторый опыт в морском деле и понимал, как опасно подобное ожидание.

Люди, стоявшие возле меня, говорили о том же. Теперь все сбежались на берег и сбились в кучу, чтобы лучше противиться ветру.

— Если они продержатся, то еще могут спастись; но если лодка сорвется с якоря, ее разобьет в щепки.

— Кальбри — прекрасный пловец.

— Да разве сейчас можно плыть!

Доска, и та не уцелела бы в этом круговороте из воды, водорослей, камней и пены, который, обрушиваясь на берег, размывал глубокие ямы.

Волны, ударяясь о скалы, откатывались обратно навстречу новым волнам, набегавшим с моря; наскакивали одна на другую и низвергались, как водопад.

С замирающим сердцем следил я за лодкой, когда почувствовал, что кто-то обнял меня. Я обернулся и увидел маму. Растерянная, испуганная, она прибежала ко мне; она все видела с высокого скалистого берега.

Несколько человек, среди них и капитан Уэль, подошли к нам. Они что-то говорили, старались успокоить нас и ободрить, но бедная мама ничего им не отвечала и не отрываясь смотрела на море.

Вдруг раздался отчаянный крик, заглушивший даже вой бури: «Якорь оборвался!»

Мама упала на колени, увлекая меня за собой.

Когда я поднял глаза, я увидел лодку на гребне огромной волны, которая подхватила, подняла ее и перебросила через скалы. Но, когда волна обрушилась на берег, лодка стала стоймя, закружилась на месте и скрылась в воде. Теперь я не видел ничего, кроме сплошной пены…

Только через двое суток нашли изуродованный труп отца, а тело моего двоюродного брата так и не отыскали.

Глава IV

Шесть лет, пока мой отец находился в плавании, его место за обеденным столом не приводило нас в такое мрачное уныние, как теперь, когда он погиб.

После смерти отца мы не остались нищими; у нас был дом и клочок земли. Однако моей матери пришлось работать, чтобы прокормить себя и меня.

До замужества она считалась лучшей гладильщицей поселка, а так как чепчики из Пор-Дье — любимый головной убор женщин всего побережья, то она нашла себе постоянную работу.

Господа Леге тоже сочли своим долгом нам чем-нибудь помочь.

— Два раза в месяц вы будете работать у моего брата и два раза в месяц у меня, — сказал старший Леге моей матери. — Таким образом, один день в неделю у вас будет обеспечен, что совсем не плохо.

И это все. Недорого заплатили они за погибшую человеческую жизнь!

Рабочий день в те времена, о которых я рассказываю, определялся по солнцу. Поэтому утром до начала занятий в школе и вечером после их окончания, пока матери не было дома, я мог делать все, что мне нравилось.

Ну, а мне нравилось бродить по молу или по морскому берегу, смотря по тому, был ли на море прилив или отлив. Бедная мама напрасно старалась удержать меня дома: я всегда находил подходящий предлог, чтобы удрать и как-нибудь оправдаться.

Хорошо еще, если я не мог найти предлога, чтобы прогулять школу в те дни, когда не ожидали ни возвращения судов из Ньюфаундленда, ни сильного прилива, ни бури на море.

В один из дней, когда прилив был особенно высок, я сбежал с уроков, и у меня произошла встреча, которая оказала огромное влияние не только на мой характер, но и на всю мою будущую жизнь.

Стоял конец сентября. Ожидали, что в пятницу, во время отлива, откроются скалы, давно уже не выступавшие из воды. Поэтому в пятницу утром я не пошел в школу, а забрался на высокий скалистый берег и уселся там завтракать в ожидании отлива; мне предстояло ждать более двух часов.

Прилив походил на наводнение, и если глаза на минуту отрывались от какой-нибудь скалы, то в следующее мгновение ее уже нельзя было найти — она исчезала под водяным покровом, который поднимался с такой быстротой, что скалы, казалось, сами погружаются в воду. Ни единой волны, только полоса пены отделяла синее море от желтого песка; за выгнутой линией горизонта взгляд терялся в необъятном сером пространстве — было видно гораздо дальше, чем всегда. На берегу я различил вдали мыс Вошель и острую вершину горы Аваль, что бывает только перед резкой переменой погоды.

Море долго — мне показалось, даже слишком долго — оставалось неподвижным, а затем начало отходить с такой же быстротой, с какой наступало. Я последовал за отступающим морем. Спрятав в трещине скалы свою корзиночку и деревянные башмаки, я шел босиком, оставляя на песке следы, быстро наполнявшиеся водой.

У нас почти везде песчаные берега, однако на них встречаются кое-где обломки скал, еще не размытые морем; во время отлива они выступают темными островами. Когда я взобрался на один из таких островов, чтобы поискать крабов в морских водорослях, я услышал, что меня кто-то зовет.

Тот, у кого совесть нечиста, обычно не отличается храбростью, и потому я испугался. Но, оглянувшись, я понял, что бояться нечего и что человек, окликнувший меня, не отошлет обратно в школу. То был старый господин с седой бородой, прозванный в нашем поселке «Воскресенье», потому что у него был слуга, которого он окрестил «Субботой». На самом деле его звали господин Биорель, и жил он на меленьком островке, в пятнадцати минутах ходьбы от Пор-Дье. Прежде островок соединялся с материком узким перешейком, но господин Биорель уничтожил перемычку и превратил это местечко в настоящий остров, который море во время прилива обмывало со всех сторон. Господин Биорель слыл самым большим чудаком во всей округе. Такое мнение сложилось о нем потому, что он во всякую погоду ходил под огромным зонтом, жил в полном одиночестве, а больше всего потому, что у него была странная манера обращаться с людьми: в его речах звучала одновременно суровость и доброта.

— Эй, малыш! — закричал он. — Что ты здесь делаешь?

— Разве вы не видите — ловлю крабов.

— Ну так оставь своих крабов и иди за мной. Ты понесешь мою сетку и, право, не пожалеешь.

Я молчал, но по моему кислому лицу он понял мой ответ.

— Вот как! Значит, ты не хочешь?..

— Видите ли…

— Можешь не объяснять, я знаю, почему ты не хочешь. Но сперва скажи, как тебя зовут.

— Ромен Кальбри.

— Ты сын того Кальбри, который погиб в прошлом году, спасая бриг? Твой отец был настоящим человеком. — Я очень гордился своим отцом и после этих слов стал смотреть на господина Биореля с меньшей опаской. — Тебе девять лет, — продолжал он, положив руку мне на голову и глядя мне прямо в глаза, — сегодня пятница, сейчас полдень, и ты удрал из школы.

Я покраснел и опустил глаза.

— Что ты удрал из школы, нетрудно угадать, — продолжал он, — а теперь я тебе скажу — почему. Не пугайся, дурачок, я вовсе не колдун. Ну-ка, посмотри мне в глаза. Ты хотел воспользоваться отливом и кое-чего наловить?

— Да, сударь, и посмотреть на «Собачью голову».

«Собачьей головой» называлась скала, которая очень редко выступала из моря.

— Отлично! Я тоже иду к «Собачьей голове». Возьми мою сетку, и пойдем вместе.

Я молча последовал за ним, ошеломленный тем, что он так легко все разгадал. Хотя я знал его давно, но разговаривал с ним впервые, а потому не подозревал, что он больше всего интересуется тайными причинами поведения людей. Тонкая проницательность и большой жизненный опыт часто помогали ему угадывать истину, а так как он никого не боялся, то прямо высказал свое мнение, не считаясь с тем, приятно оно или обидно для окружающих.

Мне вовсе не хотелось разговаривать с ним — вернее, отвечать на его многочисленные вопросы. Но не прошло и четверти часа после нашей встречи, а он уже все знал обо мне, о моем отце, о моей матери и о наших родственниках. То, что я рассказал ему о своем индийском дядюшке, по-видимому, заинтересовало его.

— Любопытно! — сказал он. — Жажда приключений, нормандская кровь, смешанная с финикийской, — вот откуда могли взяться Гальбри, или Кальбри.

Но эти расспросы не мешали ему внимательно рассматривать песок под ногами и по временам подбирать раковины и травы, которые он велел мне складывать в сетку.

— Как это называется? — спрашивал он меня при каждой новой находке.

Чаще всего я молчал. Хотя мне были известны все эти травы и ракушки, но я не имел понятия, как они называются.

— Ты истый сын своей страны! — с досадой проговорил он. — Вы умеете только грабить и опустошать море, оно ваш исконный враг, с которым надо всегда быть настороже. Как вы не можете понять, что море для вас такая же мать-кормилица, как и земля, и что в подводных лесах, покрывающих морские равнины и горы, живет еще больше всяких животных, чем в лесах на земле! Неужели бесконечный горизонт, облака, волны говорят вам только о бурях и кораблекрушениях?

Господин Биорель говорил так горячо, что я был очень смущен. Но я передаю скорее свое впечатление от его слов, чем самые слова, которые мне трудно было запомнить, ибо я их не совсем понимал. Однако впечатление было огромное, и я как сейчас вижу господина Биореля под зонтиком, с протянутой к морю рукой, и себя, жадно следящего за его взглядом.

— Поди сюда, — продолжал он, указывая на углубление в скале, где еще оставалась вода. — Я хочу дать тебе некоторое понятие о жителях моря. Как по-твоему, что это?

И он указал пальцем на небольшой стебелек бурого цвета, прилепившийся к камню. На этом стебельке качался цветок с желтой чашечкой, ее резные края были белы как снег.

— Растение это или животное? Ты, конечно, не знаешь? Ну, так я тебе скажу, что это — животное. Если бы у нас было время побыть здесь подольше, ты бы, вероятно, увидел, как оно сходит с места, а ведь тебе известно, что цветы не разгуливают. Присмотрись к нему поближе, и ты увидишь, как этот цветок вытягивается, сжимается, покачивается. Ученые называют его морской анемоной. Но, чтобы ты убедился в том, что это и вправду животное, поймай мне креветку. Ты, конечно, знаешь, что цветы не едят, верно?

Сказав это, он взял креветку и бросил ее в чашечку анемоны. Чашечка закрылась и проглотила креветку…

В одной из ям, наполненных водой, я нашел маленького ската; стараясь спрятаться, он зарыл в песок плавники, но я заметил его по коричневым и белым пятнышкам на тельце и принес господину Биорелю.

— Ты нашел ската по его отметинам, по ним же находят его и хищные рыбы. На дне моря идет постоянная война: сильные убивают слабых, как слишком часто случается и на земле, только на земле это делается ради славы и богатства. Бедные скаты плавают плохо, они совершенно исчезли бы с лица земли, если бы природа о них не позаботилась. Посмотри на их хвост — он покрыт колючками и шипами, а потому, когда скат спасается от погони, его нельзя схватить сзади, и враги, привлеченные его пятнышками, отступают перед его броней. В этом состоит всеобщий знак равновесия, который ты можешь пока только наблюдать, а поймешь позже, когда вырастешь.

Я был восхищен. Можете себе представить, какое впечатление произвел этот наглядный урок на меня — пытливого и любознательного мальчика, постоянно задававшего вопросы, на которые никто никогда ему не отвечал. Страх перед господином Биорелем, заставлявший меня раньше молчать, быстро исчез.

Следуя за отступавшим морем, мы дошли до «Собачьей головы». Сколько часов пробыли мы там, не знаю. Я совсем забыл о времени. Я перебегал со скалы на скалу и приносил господину Биорелю раковины и растения, встречавшиеся мне впервые. Я набивал карманы всевозможными находками, которые на первый взгляд казались мне очень интересными, но вскоре выбрасывал их и заменял другими, пленявшими меня своей новизной.

Вдруг, оглядевшись кругом, я не увидел берега — он исчез в дымке тумана. Все небо было одинакового светло-серого цвета, а море такое спокойное, что мы едва слышали его плеск.

Будь я один, я тотчас же пошел бы обратно, потому что хорошо знал, как трудно во время тумана разыскивать дорогу на песке, но господин Биорель ничего не говорил, и я не осмеливался сказать ему об этом.

Между тем туман, окутавший весь берег, уже приближался к нам и подобно клубам дыма тянулся от земли до самого неба.

— Ай-яй-яй! Вот и туман! — сказал господин Биорель. — Если мы не хотим играть в жмурки, что было бы здесь довольно опасно, нам надо поскорей возвращаться домой. Бери сетку.

Но в эту минуту туман настиг и окутал нас, мы уже не могли больше различить ни берега, ни моря, находившегося в пятидесяти шагах позади; мы словно погрузились в серое марево.

— Море вон там, — спокойно сказал господин Биорель. — Нам следует идти прямо вперед.

Но как идти «прямо вперед» по песку, когда нигде нет ни тропинки, ни колеи, ни малейшего следа, ни даже какого-нибудь склона или подъема, указывающего, что ты спускаешься или поднимаешься?

Наше положение осложнялось еще тем, что до берега оставалось по крайней мере пол-лье[2].

Не прошло и десяти минут, как нам пришлось остановиться: мы наткнулись на груду камней.

— «Зеленые камни», — сказал я.

— Нет, это «Пульдю», — возразил господин Биорель.

— Право, сударь, это «Зеленые камни».

Он похлопал меня по щеке:

— Так, так! Мы, кажется, немного упрямы!

Если это были «Зеленые камни», нам следовало взять вправо и идти вдоль скал по направлению к Пор-Дье. Если же это камни «Пульдю», то надо было повернуть налево, иначе мы пошли бы в обратную от поселка сторону.

Днем эти скалы ничего не стоит отличить друг от друга; даже ночью при свете луны я узнал бы их сразу. Но сейчас, в тумане, мы видели только камни, покрытые водорослями, и больше ничего.

— Давай послушаем, — сказал господин Биорель. — Звуки с берега помогут нам ориентироваться.

Но мы ничего не услышали: ни звуков с берега, ни шума моря, ни дуновения ветерка. Мы словно погрузились в белую вату, закрывавшую нам глаза и уши.

— Это «Пульдю», — заявил господин Биорель.

Я не посмел больше противоречить ему и повернул вслед за ним налево.

— Пойдем ко мне, мальчуган, — ласково сказал он. — Будем держаться за руки, чтобы не потерять друг друга. Раз, два, идем в ногу!

Мы прошли еще минут десять, как вдруг его рука сжала мою. Послышался тихий плеск. Значит, мы ошиблись: то были «Зеленые камни», а не «Пульдю», и мы шли прямо к морю, от которого находились теперь в нескольких шагах.

— Ты оказался прав, — сказал он, — надо было взять вправо. Вернемся!

Вернуться, но куда? В какую сторону направиться? Сейчас мы знали, где море, потому что слышали, как тихо плескались волны, но, когда мы от него отойдем, мы уже ничего не услышим и не будем знать, идем ли к берегу или в обратную сторону.