Снова зазвонил телефон. Это был Эб.
— Ну, что вы скажете?
— Не знаю, что и подумать, — ответил Виккерс.
— Он определенно в реке. Где ему еще быть? Я сказал об этом шерифу. Завтра с восходом солнца они начнут тралить реку.
— Не знаю, — проговорил Виккерс, — может, вы и правы, но не думаю, что он умер.
— Почему?
— По правде говоря, у меня нет никаких оснований считать его живым. Я сказал бы — просто предчувствие.
— Я звоню вам, — сказал Эб, — чтобы сообщить о получении вечмобилей. Они прибыли после обеда. Все же вам нужна такая машина.
— По правде говоря, Эб, я серьезно не думал о ней, но, возможно, я и заинтересуюсь.
— Я подгоню вам одну завтра утром. Посмотрите, попробуйте. Может, она вам понравится.
— Ладно, — согласился Виккерс.
— Тогда договорились. До завтра.
Виккерс вернулся к столу и взял письма. Счетов не было. В шести конвертах оказались проспекты, а на седьмом адрес был написан угловатыми буквами.
Он вскрыл конверт. Внутри лежал тщательно сложенный белый лист.
Виккерс развернул его.
«Дорогой Виккерс!
Надеюсь, поиски моей персоны не слишком вас утомили.
Я прекрасно понимаю, что мои действия причинят некоторые хлопоты милым жителям нашего славного городка, но я уверен — они все проделают не без удовольствия.
Полагаюсь на вас и убежден, что вы не скажете о письме соседям. Уверяю вас, что нахожусь в здравом уме и мои действия продиктованы необходимостью.
Пишу вам по двум причинам. Во-первых, успокоить вас по поводу моей судьбы. А во-вторых, позволю себе во имя нашей дружбы дать вам совет, хотя вы и не спрашивали его.
Мне кажется, что вы слишком поглощены работой и вам следует несколько дней отдохнуть. Возможно, пребывание в стране вашего детства и прогулки по местам, где вы бродили мальчишкой, помогут вам разобраться в сложившейся ситуации и откроют глаза на многое.
Искренне ваш Гортон Фландерс».
Глава 15
«Не поеду, — подумал Виккерс, — Незачем мне возвращаться в страну своего детства. Нечего там делать после стольких лет».
Однако стоило ему закрыть глаза, и прошлое тут же всплывало перед его мысленным взором: желтоватая глина залитых дождем полей; белые от пыли дороги, петляющие по долинам и перевалам; почтовые ящики на верхушках покосившихся столбов; тощий скот, бредущий по выбитой копытами дороге; запаршивевшие собаки, которые выскакивали из конуры и долго лаяли вслед каждому проезжавшему мимо фермы автомобилю.
«Если я вернусь, все начнут спрашивать, зачем я приехал и как идут мои дела, — думал он. Буду слышать: "Жаль твоего суща — хороший был человек". Они, как обычно, будут сидеть на перевернутых ящиках возле единственного деревенского магазинчика, жевать свой табак, сплевывать на тротуар, искоса поглядывать на него и говорить: "Значит, ты пишешь книги. Надо бы почитать хоть одну".
И я пойду на кладбище и постою несколько минут со шляпой в руках перед могильной плитой, прислушиваясь к шороху ветра в соснах, растущих у ограды, и думая, что мог бы совершить что-то такое, чем бы они гордились и о чем могли бы рассказать соседям, — но, увы…
Я снова пройду по знакомым с детства дорогам, остановлю машину возле ручья, перелезу через ограду из колючей проволоки, найду омут, в котором ловил голавлей, но ручей окажется струйкой воды, омут — ямой, и уже не будет унесенного весенним разливом дерева, на котором я так любил сидеть. А холмы покажутся мне одновременно чужими и знакомыми, и я буду силиться понять, что изменилось, и чем больше стану думать об этом, тем сильнее охватит меня тоска одиночества. И тогда останется одно — бегство. Я до отказа выжму педаль акселератора, вцеплюсь в руль и постараюсь забыть обо всем.
А потом обязательно доберусь до большого кирпичного дома с колоннами и ложными окнами. Проеду медленно мимо и увижу, что ставни давно не закрываются, со стен осыпалась штукатурка, а розы, которые росли вдоль решетки, погибли суровой снежной зимой.
Не хочу туда возвращаться, — сказал он себе, — Ни за что не хочу…
А если…
Ведь многое может проясниться и встать на свои места, как считал Фландерс.
Но что я должен увидеть?
А вдруг там, в стране моего детства, существует какой-то тайный символ, на который прежде я не обращал внимания и который поможет во всем разобраться?»
А может, эти домыслы не имеют под собой никакой почвы? Существует ли связь между Гортоном Фландерсом, с его потертым костюмом и смешной тростью, и тем, о чем говорил Крофорд, описывая загнанное в угол человечество?
Доказательств такой связи не было.
Однако Фландерс исчез и написал ему письмо.
Разобраться, писал Фландерс, открыть глаза. Может, он имел в виду его писательское мастерство? Ведь писатель должен наблюдать жизнь взглядом, который не застилают ни предрассудки, ни тщеславие, а у него просто притупилась острота зрения.
Виккерс прижал рукопись ладонью и ласково провел большим пальцем по ее обрезу. «Как мало сделано, — подумал он. — Сколько работы еще предстоит». За последние два дня не прибавилось ни строчки. Два дня впустую.
Чтобы написать хорошую книгу, надо спокойно сидеть на месте, собравшись с мыслями, отгородиться от мира сплошной стеной, пропускающей этот мир небольшими, тщательно отобранными порциями, годными для анализа и изображения с безошибочной ясностью и точностью.
«Спокойно», — сказал он себе. Но как можно оставаться спокойным, если тебя мучают тысячи вопросов и разрывают сомнения?
Полуторадолларовые платья, полуторадолларовые платья в магазине на Пятой авеню!
Существовало что-то, что он упустил. Еще раз…
Сначала была девчушка, которая пришла позавтракать с ним, затем он прочел газету. Потом он пошел за машиной, и Эб рассказал ему о вечмобиле; его машина оказалась неотремонтированной, и он отправился на остановку автобуса, а там ему встретился Фландерс, и они вместе рассматривали витрину нового магазина, и Фландерс сказал…
Минутку… Он отправился на угол, к аптеке, чтобы сесть в автобус…
На слове «автобус» он запнулся, что-то здесь было…
Он вошел в автобус и уселся возле окна. Рядом с ним всю дорогу никого не было. Так, в одиночестве, он доехал до города.
«Вот оно», — подумал он и в тот же момент почувствовал одновременно и облегчение, и ужас. Как он мог забыть? Теперь он знал, что надо сделать.
Он вернулся к столу, открыл верхний левый ящик и методично перебрал его содержимое. Он обшарил и другие ящики, но не нашел того, что искал.
«Тетрадь где-то лежит, не может быть, чтобы я выбросил ее».
Вероятно, на чердаке. В одном из ящиков.
Он взобрался вверх по лестнице и зажмурился от резкого света голой лампы, подвешенной к потолку. Воздух на чердаке был холодный, а стропила напоминали зубы чудовищной, готовой вот-вот сомкнуться челюсти, и от этого ему стало не по себе.
Виккерс добрался до ящиков, задвинутых под самую крышу. В каком из трех лежит нужная тетрадь?
Он начал с ближайшего и, разобрав его до половины, под парой старых охотничьих сапог, которые ему так и не удалось отыскать прошлой осенью, нашел свою старую записную книжку.
Он открыл ее, перелистал и остановился на нужной странице.
Глава 16
Наверно, прошли годы, прежде чем он обратил внимание на один странный факт. Но, даже обратив на него внимание, он вначале не задумывался над ним. Потом занялся наблюдениями всерьез.
Целый месяц он скрупулезно вел записи. И когда подозрения подтвердились, пытался убедить себя в том, что у него просто разыгралось воображение. Но записи неумолимо показывали — за фактами что-то крылось.
Дела обстояли намного хуже, чем ему казалось вначале, — подобными фактами изобиловали многие периоды его жизни. И по мере накопления данных его все больше и больше поражало, что прежде он ничего не замечал, хотя это должно было броситься в глаза с самых первых дней.
Все началось с того, что в автобусе рядом с ним никто не садился. Жил он тогда в старом семейном пансионе на окраине города, недалеко от конечной остановки. Он ездил на работу по утрам и всегда занимал в автобусе свое любимое место. На остановках в автобус входили люди, но они не садились рядом. Его это мало трогало, более того, даже устраивало, ибо он мог, опустив шляпу на глаза и поудобнее устроившись, подремать или помечтать, не думая ни о каких правилах приличия. Правда, тогда он не очень заботился об их соблюдении — слишком рано начинался рабочий день.
Люди входили в автобус, усаживались рядом с другими пассажирами, с которыми так же не были знакомы, как и с ним, поскольку не обменивались ни единым словом. Они садились рядом с другими людьми, пока оставались свободные места. И место рядом с ним занимали лишь тогда, когда приходилось выбирать — сесть или остаться стоять.
Вначале он думал, что от него разит потом или у него дурно пахнет изо рта. Он стал ежедневно принимать ванну и пользоваться мылом с гарантированным запахом свежести, тщательнее чистить зубы и употреблять специальные пасты.
Но ничто не изменилось. Он по-прежнему в одиночестве доезжал на своем сиденье до места.
Внимательно изучив себя в зеркале, он пришел к выводу, что и одежда здесь ни при чем, ибо в те времена одевался не без элегантности. Тогда он решил, что у него дурные манеры, перестал дремать в автобусе с надвинутой на глаза шляпой и стал весело и любезно улыбаться всем подряд. Боже, как он старался — он растягивал рот до ушей.
Целую неделю он был предельно любезен, улыбка не сходила с его лица. Окружающие видели в нем делового молодого человека, начитавшегося Дэйла Карнеги, члена какого-нибудь молодежного инициативного комитета. Но пока были свободные места, рядом с ним по-прежнему никто не садился. Его утешало лишь то, что, когда выбора не было, люди все же предпочитали не стоять.
Потом он заметил и другое.
Его коллеги часто подходили друг к другу, по нескольку человек собирались вокруг чьего-нибудь стола, чтобы поболтать, похвастать своими успехами в гольфе, рассказать сальный анекдот и посетовать на службу «в этой лавочке». Однако никто и никогда не подходил к его столу. Он пробовал сам подходить к другим столам, но с его приближением группа тут же рассыпалась по местам. При попытках поговорить коллеги проявляли особую корректность, но неизменно оказывались чрезвычайно занятыми. Виккерс быстро уходил.
Он критически оценил свои способности в умении поддержать беседу. Они показались ему вполне удовлетворительными. Он не играл в гольф, но знал множество сальных анекдотов, читал все последние книги и видел лучшие фильмы тех лет. Постиг внутренние интриги и мог не хуже других посплетничать о начальнике. Он читал газеты и даже пару еженедельников, мог рассуждать о политике. Короче говоря, способен был достойно поддерживать любой разговор. Но с ним никто не хотел беседовать.
То же самое происходило и в обеденный перерыв. И так было везде, где бы он ни появлялся, теперь он это знал точно.
Он все заносил в тетрадь, расписал каждый день и вот через пятнадцать лет здесь, на пустом и враждебном чердаке, сидя на ящике, перечитывал свои записи. Уставившись в одну точку, он вспоминал сейчас о том периоде своей жизни, о своих чувствах тех дней, когда заметил отчужденность. Вот и вчера, когда он ездил в Нью-Йорк, рядом с ним никто не сел.
Пятнадцать лет назад он не нашел ответа на мучивший его вопрос.
Теперь все началось сначала.
Может, что-то в нем было не как у людей? Может, чего-то не хватало в характере, что не располагало к дружбе с ним?
Однако дело было не только в одиноких поездках в автобусе или обособленности на службе. Были моменты, которые трудно описать. Так, чувство одиночества, которое он постоянно испытывал, происходило от ощущения своего «отличия» от окружающих. Именно оно заставляло его сторониться людей, и, наверно, люди, чувствуя это, сторонились его. Тут было и неумение завязать дружбу, и повышенное чувство собственного достоинства, и нежелание подчиняться общепринятым обычаям.
Именно поэтому он выбрал для местожительства этот изолированный от мира городок, ограничил до минимума круг знакомых и начал карьеру писателя, человека-одиночки, который излагает на бумаге свои подавленные эмоции и тайные мысли, ибо так или иначе, но должен высказаться.
Он построил собственную жизнь на этой своей странности, и, быть может благодаря ей, к нему пришел относительный успех.
Он нашел место в жизни, а теперь вереница событий нарушила его привычное существование.
Вечмобили и искусственные углеводы, Крофорд и его истории о загнанном в угол человечестве — все это вызывало у него смутное ощущение каких-то общих связей и вынуждало принять участие в происходящих событиях.
Его раздражала собственная уверенность в том, что предстоит сыграть эту неясную ему самому роль: у него не было видимых оснований для такой уверенности.
Так было всегда, даже в самых незначительных делах, теперь он понимал это. Его угнетало малоприятное ощущение, что некая истина сама откроется ему, стоит только протянуть руку, и в то же время он боялся, что никогда не осмелится протянуть ее достаточно далеко.
Было глупо сознавать свою правоту, не зная, почему ты прав, но он знал, что был прав, отвергая предложение Крофорда, хотя по логике вещей его следовало принять, как с самого начала знал, что не удастся отыскать Гортона Фландерса.
Пятнадцать лет назад он оказался лицом к лицу с проблемой, которую решил, не отдавая себе отчета в побуждениях, вызвавших именно такое решение. Он отошел от людей. Он отступил, укрылся и на некоторое время обрел мир и спокойствие. Но теперь интуиция — чувство, граничащее с предвидением, — подсказала ему, что его затворничеству пришел конец. Ему некуда отступать, даже если бы он этого и захотел. Однако удивительнее всего, что ему и не хотелось отступать, хотя места среди людей для него не существовало тоже. Он больше не мог скрываться от человечества.
В одиночестве сидел он на чердаке и слушал, как ветер свистит в черепице.
Глава 17
Кто-то колотил во входную дверь, выкрикивая его имя, но прошло несколько мгновений, прежде чем Виккерс услышал стук. Он встал с ящика, и записная книжка, выскользнув из рук, упала на пол исписанными страницами кверху.
«Кто там? — хотел спросить он. — Что случилось?» Но голос отказал ему.
— Джей, — крикнул кто-то, — Джей, где вы? Спотыкаясь, он спустился вниз, в гостиную. За дверьми стоял Эб.
— Что случилось, Эб?
— Послушайте, Джей, — заспешил Эб, — поскорее уматывайте отсюда!
— Зачем?
— Говорят, вы прикончили Фландерса. Виккерс ухватился за спинку кресла.
— Я не спрашиваю вас, так ли это на самом деле, — сказал Эб. — Я уверен, вы этого не делали. И поэтому решил спасти вас.
— О чем вы говорите? — не понял Виккерс.
— Все собрались в пивной, — объяснил Эб, — и набираются храбрости, чтобы линчевать вас.
— Кто все?
— Все ваши друзья, — с горечью вымолвил Эб. — Кто-то настроил их против вас. Не знаю кто. У меня не было времени разузнать. Я сразу же бросился сюда.
— Но я любил Фландерса. Только я и любил его. Я был его единственным другом.
— У вас мало времени, — сказал Эб. — Надо уматывать.
— Куда я поеду? У меня нет машины.
— Я пригнал вам вечмобиль, — сказал Эб. — Никто не узнает, что вы воспользовались им.