Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул

— А вы уверены, что пистолет вам не померещился? — Насладившись своим триумфом, Дейли сразу же стал серьезным.

— Слава богу. — Мун с облегчением вздохнул. Заслонившие Мэнкупа посетители отошли в сторону. Все было целым и невредимым — бутылки с шампанским, бокалы, сумка и сам Мэнкуп.

— Так как же с пистолетом? — повторил Дейли.

Мун сделал ему знак замолчать. Молодой красивый блондин, вошедший полминуты назад, все еще продолжал мыть руки. Покончив с этим занятием, он продолжал прислушиваться.

— Пошли! — предложил Мун. — Тем более что проторчали мы тут вполне достаточно, чтобы утвердить за нами национальную репутацию…

— Страдающих хроническим расстройством желудка? — пошутил Дейли.

— Зачем так грубо? Я говорю о легенде, согласно которой американец направляется в уборную только затем, чтобы вытащить из заднего кармана плоскую фляжку и высосать до дна… Подождите! Я еще не все сказал. — Мун удержал Дейли, намеревавшегося возвратиться к столику.

— В таком случае предлагаю продолжить роль стыдливого алкоголика за буфетом! — улыбнулся Дейли.

Стойка была мраморная. Облокотившись о нее, несколько наспех забежавших в кафе прохожих пили лютилют, — видимо, традиционный напиток гамбуржцев. Один из официантов, совсем еще молоденький, беспрерывно уносил пустые кружки и рюмочки, не забывая каждый раз тщательно вытереть мокрую стойку.

— Вы спрашивали насчет содержимого сумки. — Заказав водку, Мун продолжал разговор. — Не знаю.

— Только что вы были более уверены.

— Эти пять минут я, в отличие от вас, размышлял. Ловиза Кнооп мне нравится. Когда Мэнкуп сказал, что она стоит их всех, вместе взятых, это не походило на замаскированный сарказм. Почему же он, такой умный и проницательный, ошибается на ее счет?

— Допустим, что не ошибается.

— Поищем другой конфликт? — нахмурился Мун.

— Ревность.

— Я уже думал об этом. Похожи они на любовников? — Мун посмотрел в сторону Мэнкупа.

Метрдотель только что запустил вентиляторы, дым косыми слоями уходил к потолку, лица Мэнкупа и Ловизы были отчетливо видны.

— Не будь большой разницы в возрасте, я бы сказал — да. Но, помнится, кто-то не без основания заметил, что если людям удалось преодолеть бездонную пропасть между мужской логикой и женской непоследовательностью, то все остальные различия скорее сближают.

— Мне пришло в голову еще одно соображение. — Мун задумался. — Судя по письму, Мэнкуп уже несколько недель страшится за свою жизнь. Допустим, что угроза действительно исходит от Ловизы. Почему она так долго ждала?

— Пошли! — Увидев, что Ловиза встает, Мун заторопился. Но она, поздоровавшись с проходившей мимо пожилой женщиной, опять села.

— Я только расплачусь. — Дейли бросил на стойку банкнот. — А между прочим, выпивка пошла мне на пользу. Как вы относитесь к идее, что Ловизе известно, кто мы такие? И почему-то стало известно, что Мэнкуп откладывает объяснение с нами?

— Как вижу, Дейли, вы все еще не отказались от своих подозрений.

— Ну, а если все-таки? В таком случае логика подсказывает, что она выстрелит именно сегодня.

Когда они подошли к столику, оказалось, что скульптор пересел поближе к Магде. Стул возле Ловизы был свободным. Дейли сразу же воспользовался этим. Оживленно флиртуя, он незаметно подтягивал лаковую сумку к себе.

— Извините! Мы немного задержались. — Мун занял старое место, рядом с Мэнкупом. — Обсуждали серию статей, которые Дейли хочет написать о Гамбурге. — Мун сказал это нарочито громко, чтобы проверить, как реагирует Ловиза на эту разработку легенды. Если ей действительно известна истина, это должно как-то проявиться. Актриса продолжала спокойно разговаривать с Дейли.

— Не пора ли нам на спектакль? — спросил Мун.

— Торопиться незачем. — По голосу Мэнкупа можно было судить, что пил он немало. — Это театр для избранных, для интеллектуальных гурманов… Беккет, Ионеско, Олби. Туда ходят люди, которым не надо рано вставать. Представление начнется только в девять.

— Одним словом, театр эксперимента, — поморщился Мун. — Впрочем, ради того, чтобы посмотреть Ловизу Кнооп на сцене, я пошел бы даже на пьесу, где все остальные актеры будут в течение целого вечера изображать глухонемых.

— От вас такая жертва не потребуется. Ловиза сообщила мне по секрету, что сегодняшняя вещь нечто вроде детектива.

— По секрету? — удивился Мун.

— Так точно. Этот спектакль обставлен полной тайной. Репортеров не допускали на репетиции, с актеров взяли обет молчания, автора никто не знает. Псевдоним — Арно Хэлл, настоящее имя не известно даже литературному агентству, которому он прислал пьесу.

— Если она нуждается в такой рекламе, ничего хорошего ждать не приходится, — улыбнулся Мун.

— Вы, должно быть, не поняли.

— Нет, превосходно понял. В наше время отсутствие рекламы — самая лучшая реклама.

— В данном случае дирекция скорее заботилась о своей репутации. Интеллектуальные ребусы для избранных ценителей — и вдруг плебейский детектив! До меня дошли слухи, что автору пришлось скупить театр на десять спектаклей.

— То есть выложить из своего кармана весь кассовый сбор? Видимо, у этого драматурга недостаток таланта компенсируется избытком денежных средств.

— Сумма не такая уж большая. — Мэнкуп рассмеялся. — В зале всего сто сорок мест. Театр так и называется — «Театр в комнате».

Художница, покончив со скульптором, рисовала портрет Магды. Нетрудно было догадаться, почему она отдала ей предпочтение перед Ловизой, — яркие краски, колоритность, не требующая точного штриха. Магда, не прекращая беседы с Баллином и скульптором, с откровенным удовольствием позировала. Напротив нее сидел тот самый блондин, которого Мун и Дейли видели в туалете. Перед ним стояла нетронутая кружка пива. Судя по его напряженной позе, он внимательно наблюдал за их столиком.

— Почему вы не пьете? — Мэнкуп напомнил Муну о своем присутствии. — Зато постоянно смотрите на Ло! Можно подумать, что вы охраняете не меня, а ее, — добавил он еле слышно.

— За ваше здоровье! — Мун взял бокал. — Между прочим, вы давно с ней знакомы?

— Лет десять. Поскольку женщина не политик, который за это время трижды вывернет наизнанку свое кредо, можно сказать — я знаю о ней почти все…

— Почти — это еще не все.

— Все человек не знает даже о самом себе. Разве я… — Не закончив, он с лихорадочной поспешностью заговорил о другом: — Угадайте, почему мне нравится это кафе? Из-за «мементо мори». Помните о смерти! У древних римлян этой мудрой цели служил гроб, который ставили рядом с пиршественным столом. Здесь его заменяют настенные росписи.

Прямо перед собой Мун видел панораму большого гамбургского пожара.

— Фантазия художника придала этой мысли довольно современное оформление, — усмехнулся Мун. Растопыренными пальцами он словно выхватил из объятого табачным дымом горящего города башню. Отделенный от крыши тонкий шпиль на вертикальном столбе пламени возносился к небу. — Чертовски похоже на ракету!

— Это не фантазия. Мой дед был очевидцем.

— Ваш дед? — с сомнением спросил Мун. — Пожар ведь случился в…

— В тысяча восемьсот сорок втором! — Мэнкуп кивнул. — Деду было тогда семь лет, умер он в день, когда гитлеровские войска вступили в Австрию. Почти все Мэнкупы доживали до библейского возраста, вероятно, я буду единственным исключением.

— Если вы так пессимистически смотрите на свои шансы… — начал Мун, но Мэнкуп прервал его:

— Дед рассказывал, как это было. Он приехал с отцом продавать рыбу. Пожар постепенно оттеснил их к собору Святого Николая. Когда загорелась башня, которая вам так понравилась, колокола зазвонили сами собой. Звонили так долго, пока не расплавились. Шпиль сначала взлетел вверх и только после этого рухнул. Дед говорил, что это было как прямое общение с богом — нестерпимо жутко и прекрасно. Жутко и прекрасно… Он без конца повторял эти слова.

— Меня это не слишком удивляет. Знаете, о чем и кем сказано: «Красота этой сцены под силу только великим поэтам»? Генералом Фареллом. Этой фразой он характеризует взрыв экспериментальной атомной бомбы в Аламогордо…

— Дед рассказывал, что на площади перед церковью собралась громадная толпа… Волосы, загоравшиеся от случайной искры, искаженные пляшущим заревом запрокинутые лица, треск рушащихся балок, мощный голос колоколов, суеверный ужас и благоговейный восторг. В детстве мне часто снилась эта картина, пока я не просыпался от собственного крика. Вы думаете, меня, десятилетнего мальчика, страшил сам пожар? Нет, меня уже тогда страшило дедовское слово «прекрасно». Вы когда-нибудь ломали себе голову над тем, почему наблюдаемые с безопасного расстояния грандиозные катастрофы внушают скорее восторг, нежели ужас?… Сюда можно отнести что угодно — величественную фигуру Нерона, глядящего с балкона на пылающий Рим, поджог рейхстага, уничтожение Ковентри, сожжение Лидице…

— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу. Вы, если не ошибаюсь, американец?

Блондин из туалетной комнаты, блондин за соседним столиком, блондин с нетронутой кружкой пива, пристальное внимание которого уже начало тревожить Муна. Он подошел незаметно и теперь стоял перед Муном, как бы немного смущаясь и в то же время полный решимости. Мягко очерченное, удивительно правильной формы лицо, розовые щеки с редкими веснушками, пушок над верхней, чуть припухлой губой, голубые глаза, расчесанные на косой пробор, слегка вьющиеся светлые волосы. Подростком Мун как-то видел старую картину Уфа «Любовь в Гейдельберге». Точно таким выглядел студент, в которого втюрилась профессорская дочка, — лучший фехтовальщик корпорации, обладатель пленительного тенора, преданный в любви, верный в дружбе, немного сентиментальный, когда речь заходила о Бисмарке или Фридрихе Великом.

Немец сделал полуоборот — красивое, четкое движение, от которого как бы запахло первой нежной зеленью парадного плаца, — ко второй стене, где Гамбург под черной тучей идущих плотными рядами бомбардировщиков превращался в пылающий скелет.

— Несправедливо винить во всем нас, — сказал блондин.

— Вас лично никто не винит. — Отстраняющим жестом Мэнкуп словно пересадил его обратно к нетронутой кружке пива.

— Я — немец. Говорить, что нацисты обманули народ, проще всего. Да, были и Ковентри, и Лидице! Когда лес рубят, щепки летят. Но в бесчеловечной бомбардировке Гамбурга повинны вы, американцы, и ваши союзники — англичане. Почему же сваливать все на Гитлера? Фюрер был идеалистом. Мне рассказывали люди, которым нельзя не верить, что он плакал, когда приходилось отдавать приказ об уничтожении людей.

— В таком случае самым гуманным животным является крокодил, — резко сказала Ловиза.

Мэнкуп и его друзья обрушили на молодого нациста целый шквал уничтожающих сарказмов. А он все так же спокойно продолжал отстаивать свои позиции.

— Извините, — сказал он под конец, обращаясь к одному Муну, — я не оратор, но если вы будете в Западном Берлине, где я учусь, я познакомлю вас с другими студентами. Они куда лучше меня объяснят вам, чего мы хотим. Вот мой адрес! — Он вырвал из блокнота уже заранее заполненный листок. — Зовут меня Карл Аберг…

— Рад познакомиться! — Мэнкуп встал с иронической торжественностью. — А я — Гамбургский оракул!

Блондин побледнел. По его красивому, мягко очерченному лицу прошла судорога ненависти. Он процедил что-то сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел к своему столику.

Баллин вскочил с занесенным для удара кулаком.

— Брось, Дитер. — Мэнкуп с усмешкой усадил его обратно. — Если дело дойдет до бокса, ты сегодня лишишься возможности посмотреть пьесу.

— В чем дело? — спросил Мун.

— Вы разве не слышали? — Баллин трясся от злости.

— Он сказал, что со мной они еще разделаются, — спокойно пояснил Мэнкуп. — А ведь этот немец мог быть моим сыном!.. Слово «немец» всегда ассоциируется у меня с гейневскими строчками о сфинксе. После русских, внезапно обернувшихся грандиозным ликом Октябрьской революции, мы самая загадочная нация в мире. Нас долгое время считали народом мыслителей, а мы оказались великолепными организаторами научно разработанного, математически обоснованного метода массового уничтожения. Нас когда-то чествовали как народ музыкантов, а мы возгордились высокой пропускной способностью крематорных печей… Вместо того, чтобы набивать брюхо сытными обедами и подсчитывать доходы от экспорта, нам следовало бы разобраться в этом удивительном конгломерате баховских фуг и кровавой скотобойни, гётевского единоборства человека с дьяволом и геббельсовских речей. Нам нужны скептики, охотники за микробами, которые не пострашатся проникнуть на самое дно парадокса по имени немецкая душа… А вместо этого мы надеваем на германского сфинкса намордник демократии и воображаем, что он тем самым превратился в ручного пса…

Блондин допил свое пиво и, дождавшись официанта, расплатился. Он ни разу не взглянул больше в сторону Мэнкупа. Все же Мун с облегчением вздохнул, когда увидел его удаляющуюся прямую спину. Для него, спокойно отражавшего самые яростные нападки, Магнус Мэнкуп был не политическим оппонентом, а воплощением всего самого ненавистного ему. Тысячи подобных фанатиков, несомненно, желали смерти Гамбургскому оракулу. Не могли не желать, ибо он глумился над их богами.

— Нам пора! — напомнила Ловиза.

Мэнкуп очнулся от раздумий. Абстрактная работа мысли, молчаливое продолжение высказанных вслух мучительных проблем, придававшие его лицу отчужденную неподвижность, внезапно оборвались.

— За твой сегодняшний дебют, Ло! — Тон был веселый, но Муну почудилась в нем наигранность.

Ловиза протянула свой бокал, но внезапно отдернула руку.

— Не могу, — сказала она со странным выражением.

— Чего не можешь? — усмехнулся Мэнкуп.

— Пить больше не могу. — Она отстранила бокал и встала.

— Сценическая лихорадка, — объяснил Баллин. — У меня такое же состояние перед выходом каждой новой книги. Мужайся, Ло. Это не так страшно, как кажется… За тебя! За нас всех! За Магнуса! За мудрость и бесстрашие!

— Вот именно! — Мэнкуп засмеялся. — Самое важное — смело выйти на сцену и вовремя уйти, не запутавшись в занавесе. — Он подозвал официанта.

Между ним и Дейли завязался спор, кому платить. Художница, быстро закончив второй портрет, подошла к столику. Оказалось, что она делала их для продажи. Скульптор даже не стал с ней разговаривать. Магда с видимым сожалением отдала рисунок обратно, сославшись на то, что не захватила с собой денег.

— Хотя бы несколько марок! — Чувствовалось, что художница с трудом удерживается от откровенной мольбы.

— Давайте сюда! — Положение спас человек неопределенной наружности, с розовым, свежевыбритым лицом и торчавшим из кармана блокнотом. Заплатив не торгуясь, он скрылся с обоими портретами.

— Кто это? Зачем ему понадобился мой портрет? — Магда сказала это то ли польщенным, то ли обиженным тоном.

— Не только твой, — пробурчал скульптор. — Так что напрасно надеешься, что он оправит его в золото и повесит над изголовьем. Это Фредди Айнтеллер, зоркое око «Гамбургского оракула».

— Не может быть, — засомневалась Магда. — Магнус, слышишь? Твои сотрудники даже не считают нужным поздороваться с тобой.

— О ком вы говорите? — Мэнкуп успел уже уладить счет, предоставив Дейли дать на чай почти равную сумму.

— О Фредди Айнтеллере.

— А, Фредди! Он поступил на работу уже после моего ухода. Я с ним лично никогда не сталкивался. Говорят, он самый способный молодой репортер в отделе уголовной хроники.

— Ну вот и разгадка. — Баллин засмеялся. — Видно, ваши физиономии понадобились ему для музея криминалистики.

Магда и скульптор пытались присоединиться к смеху, но так и застыли с невеселой улыбкой на губах.

— Чего ты помрачнел, Лерх? — Ловиза нервно теребила сумку. — Или честь висеть на одной стене с господами Муном и Дейли не радует тебя?

— С нами?! — Дейли широко открыл глаза. — В каком смысле?

— Вы ведь имеете отношение к полиции? — Она повернулась к скульптору: — Верно, Лерх?

— Вечно ты что-то путаешь… — Он остановился, как бы подыскивая слова. — Я только сказал, что наши гости, по-видимому, тоже работают в уголовной хронике. — Он сердито вытряхнул трубку прямо на пол. — Пошли! Мы опоздаем.

Этот инцидент на мгновение заставил Муна и Дейли забыть о Ловизе. Они уже отошли от стола, когда услышали голос Мэнкупа:

— Ло, ты оставила сумку!

Схватив ее со стола, он нагнал Ловизу. При этом как-то странно и настойчиво заглянул ей в глаза.

Ловиза вырвала сумку и быстро побежала к выходу.

После дымной атмосферы кафе улица показалась благоуханным раем. Сумерки сгустились. Покрывавший канал лиственный узор, тронутый кое-где бликами огня, напоминал бисерную вышивку. Баллин пошел за своей машиной, оставленной неподалеку, на подземной стоянке на улице Гроссе-Блайхен.

Остальные молча стояли возле чугунной ограды.

Мун закурил сигару. Странно, что в кафе совсем не хотелось курить. Он глядел на темнеющее небо, на перламутровые переливы, от зеленого до розового, и раздумывал над нелепой ситуацией, в которой очутился. Мун твердо решил по дороге в театр рассказать Мэнкупу о своих наблюдениях и принудить его к откровенному разговору.