Кольца анаконды

— Совершенно верно. В прошлом я передавал свои разработки вашему ведомству. — Роланд указал на деревянную модель, стоящую на столе. — Это одна из них. Двухвинтовой броненосец с двумя поворотными башнями.

— Конструкцию не приняли?

— Нет! Мне было сказано, что она лишена плавучести и остойчивости.

— Но так ли это?

— Конечно, нет. Я обсуждал ее с Джоном Эрикссоном, прибегшим к математическим уравнениям для анализа конструкции. Он доказал, что вес двигателей в трюме будет уравновешивать вес палубных башен. Он также предложил кое‑какие конструктивные изменения корпуса ради обеспечения быстроходности. — Он открыл ящик стола и вытащил стопку чертежей. — Через неделю после нашего разговора Джон передал мне вот это. Он разработал новый тип парового котла, который называет поверхностным конденсатором, где пар конденсируется в теплообменнике, состоящем из горизонтальных бронзовых труб. По прикидкам Джона, с двигателем его конструкции судно должно делать до пятнадцати узлов.

— Но это будет более крупный корабль, чем «Монитор», более пригодный для морского судоходства?

— Совершенно верно. Этот корабль рассчитан на глубокие воды. Он должен оставаться в море для защиты наших берегов. — Роланд с любопытством поглядел на Фокса. — А что, эти вопросы заданы не без умысла, сэр?

— Вы правы. Прежде чем «Монитор» будет завершен, мы хотели бы получить детальное описание вашего корабля. На сей раз гарантирую, что он будет одобрен. — Подавшись вперед, Фокс прикоснулся к модели. — Затем, как только «Монитор» будет спущен на воду, мы желаем, чтобы вы приступили к постройке этого корабля.

— Он будет куда крупнее, чем «Монитор», так что построить его в этом здании невозможно. Но к тому времени уже придет весна, и я смогу воспользоваться стапелями под открытым небом.

— Так даже лучше. Военно‑морское ведомство желает также, чтобы вы начали строить здесь второй корабль класса «Монитора», как только первый будет спущен на воду. Первый из множества, если я добьюсь своего.

Сползание к войне

Члены Кабинета министров яростно спорили и были так поглощены перепалкой, что даже не заметили, как дверь открылась и вошел президент. Авраам Линкольн с минуту молча смотрел на них, слыша возбужденные голоса и видя яростно сжатые кулаки. Сев у дверей, он внимательно выслушивал аргументы и контраргументы, но сам не говорил ни слова. Прошла не одна минута, прежде чем его присутствие заметили. Встав, он подошел к столу, а когда спор разгорелся снова, сказал:

— Сегодня Рождество, господа, Рождество. Желаю всем счастья, — достаточно громко, чтобы заставить собрание смолкнуть.

Министры забормотали слова благодарности, а он занял тем временем свое законное место во главе стола, спокойно выждал, когда внимание присутствующих обратится на него, и заговорил снова:

— Я знаю, что сегодня все вы хотите быть со своими семьями, как и я со своей. Тем не менее я созвал вас сюда, потому что сегодняшний день является решающим. Завтра утром лорду Лайонсу будет отправлено послание касательно дела «Трента». Сейчас мы собрались как раз для того, чтобы решить, что будет содержаться в этом послании. Мистер Камерон, вид у вас встревоженный.

— Я и вправду встревожен, господин президент. Будучи военным министром, я обязан заботиться об обороне страны и покорении врага. Как вам хорошо известно, у нас имелись и свои успехи, и свои неудачи. Если мы хотим победить, то должны приготовиться пожертвовать очень многим. Нам придется нелегко. Для победы в борьбе нам понадобится поставить под ружье всех, кого удастся найти. Каждый должен работать с предельной отдачей. Посему полагаю, что будет невероятно рискованной глупостью, если посреди войны против определенного врага мы будем настолько неблагоразумны, что позволим втянуть себя еще и во вторую войну.

— Да нет никакого риска! — выкрикнул министр юстиции Бэйтс. — Даже пустоголовые британцы не так глупы, чтобы затеять войну по столь ничтожному поводу. Им не причинили никакого ущерба, они не понесли никаких потерь. Тут замешано всего лишь их уязвленное самолюбие. В 1812 году мы вступили в войну, потому что правда была на нашей стороне. Они останавливали наши корабли и силой вербовали наших моряков в свой флот. И хотя мы были горько удручены, все равно не рвались разжечь войну, а, наоборот, старались уклониться от нее. Мы терпеливо сносили унижения снова и снова и не объявляли войну, пока не осталось иной альтернативы, иного выбора. Теперь же мы имеем дело с куда менее значительным инцидентом — остановлен всего лишь один корабль, захвачено два врага нашей страны, а корабль отпущен. Это буря в стакане воды, со временем она утихнет, как утихает любой шторм, каким бы неистовым он ни был. Просто не может быть, чтобы подобный инцидент повлек войну с Британией. Сие невозможно!

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Гидеон Уэллс. — Как министр военного флота, я был обязан захватить этих предателей, прежде чем они нанесут урон нашей стране. Действуя согласно лучшим традициям нашего флота, капитан Уилкс именно так и поступил. Американский народ считает его героем и венчает его славой. Неужели мы повергнем их ликование в пучину, обратим во прах по приказанию иноземной державы? Неужели мы уступим под напором угроз и команд, отдаваемых нашему суверенному государству посторонними? Неужели мы предадим труды этого великого моряка, свершенные им во имя родной страны? Общественность и газеты не допустят такого. Я заявляю, что мы не должны, не можем и не будем!

— Я бы пошел даже дальше, — вставил Сьюард. — Как госсекретарь, я давно поговаривал о возможности отвлекающей войны с иноземной державой, войны с внешним противником во имя воссоединения расколотой нации. А сейчас подобная война сама идет к нам в руки, и будет неумно упускать такую возможность.

— Как вам известно, я никогда не разделял вашего мнения на сей счет, — тряхнул головой Линкольн. — Даже рассмотрев подобную возможность, я нахожу, что вступление в войну с мелкой центральноамериканской страной весьма и весьма отличается от войны, навязанной могущественной державой, за спиной которой стоит империя, подмявшая под себя весь мир. Мы должны найти более основательные доводы, чем этот, если хотим остановить разгорающееся пламя ненависти.

Гневный ропот министров вознесся до крика, зато Линкольн погрузился в молчание, выслушивая все сказанное, пока не постиг аргументы обеих сторон в мельчайших подробностях, и лишь потом заговорил:

— Джентльмены, с сожалением извещаю, что мы застряли в мертвой точке. Если сейчас поставить вопрос на голосование, то, по моим наблюдениям, голоса разделятся примерно поровну. Однако мы должны быть в своем решении едины. Посему я предлагаю компромисс. Мы пошлем письмо британцам о том, что не поддаемся на угрозы. Мы заявим, что понимаем их позицию и уважаем ее. Быть может, мы освободим этих людей, позволив им продолжить путешествие, но лишь в том случае, если угрозы и приказания будут изъяты. Мы предложим, чтобы лорд Пальмерстон встретился с Чарльзом Адамсом, нашим многоуважаемым посланником в Лондоне, дабы постараться совместно прийти к соглашению на словах. Поступив подобным образом, мы не уроним лица и продемонстрируем свое миролюбие. Что вы скажете на это предложение?

Снова поднялся шум, и Камерон поспешил высказаться, пока его не заглушили:

— Лично я — «за». Копия нашего послания как можно скорее должна быть отправлена Адамсу вместе с различными наметками и предложениями, которые мы тут выработаем. Война будет предотвращена, а честь спасена. Давайте единогласно примем это предложение, а затем вернемся к нашим близким, чтобы провести с ними священнейший из семейных праздников.

Один за другим сомневающиеся поддались на убеждения, придя к взаимоприемлемому соглашению.

— На сегодня работа закончена, — Линкольн улыбнулся впервые за день. — Хей и Николай напишут все документы и завтра утром представят нам для одобрения. Не сомневаюсь, что этот компромисс удовлетворит все заинтересованные стороны.

Лорд Лайонс, британский посланник в американской столице, испепелял послание взглядом, не чувствуя ни малейшего удовлетворения. Он стоял у окна, в гневе взирая на промороженный, отвратительный пейзаж, укрытый снегом, все сыплющимся и сыплющимся с небес. Разве это ответ?! Ни рыба ни мясо. Ультиматум не принят и не отвергнут. Вместо этого предлагается третий, весьма сомнительный путь. Однако изъять свой паспорт, как приказано, Лайонс не может, поскольку требования не отвергнуты с ходу. Вопрос все еще далек от окончательного разрешения. Придется передать этот ответ лорду Пальмерстону; Лайонс заранее догадывался, в какой гнев тот впадет. Лайонс звонком вызвал слугу.

— Соберите мои вещи для морского путешествия.

— Если помните, сэр, вы уже просили меня сделать это несколько дней назад.

— Разве? Клянусь Юпитером, пожалуй, вы правы. А не просил ли я вас заодно проследить за рейсами кораблей?

— Совершенно верно, сэр. Имеется бельгийский барк «Мария Челеста», сейчас принимающий груз в Балтиморском порту. Отбывает в Брюгге через два дня.

— Отлично. Утром же выезжаю в Балтимор. Организуйте поездку.

Надо вернуться в Лондон незамедлительно, другого выбора нет. Зато утешает тот факт, что можно вырваться из этой захолустной столицы и хотя бы недолго пожить в безмятежном городе, в сердце самой могучей империи на земле. В городе, чей крутой нрав придется испытать на себе этим дикарям, если они будут упорствовать в своей непокорности.

Лорд Лайонс был прав по крайней мере по поводу погоды в Британии. В этот самый декабрьский день над Лондоном безмятежно сияло солнышко, пусть тускло и водянисто, но все–таки сияло. Чарльз Фрэнсис Адамс, посол Соединенных Штатов при дворе святого Якова, радовался возможности выйти из дома, прочь от бесконечной бумажной работы и дымных каминов. Должно быть, прислуга обитателей Мэйфер встала ни свет ни заря, чтобы подмести и вымыть тротуары, так что шагать было одно удовольствие. Свернув с Брук‑стрит на Гросвенор‑сквайр, Адамс взошел по знакомой лестнице на крыльцо дома номер два и легонько постучал в дверь рукояткой тросточки. Открывший ему слуга ввел Адамса в великолепно обставленную гостиную, где его уже дожидался друг.

— Чарльз, как любезно было с твоей стороны принять приглашение!

— Приглашение отобедать с тобой, Эмори, для меня было как луч света с пасмурных небес.

Они были близкими друзьями, являя собой маленькую частичку американской общины в Лондоне. Эмори Кэбот — бостонский купец, сделавший свое состояние на торговле с Англией. В этот город он приехал еще юношей, чтобы представлять семейное дело, и это временное положение стало постоянным, когда он женился здесь на девушке из семейства видных бирмингемских фабрикантов. Ныне, увы, жена его скончалась, дети разлетелись из родимого гнезда. Но Лондон стал для Кэбота родиной, а Бостон превратился в дальний уголок мира. Теперь, когда ему перевалило за восемьдесят, Эмори приглядывал за делом лишь вполглаза, предоставляя тяжелую работу другим. А сам изрядную часть внимания уделял висту и прочим цивильным развлечениям.

Пока друзья праздно болтали, слуги принесли трубки и подогретый эль. И лишь когда дверь за ними закрылась, лицо Кэбота омрачилось тревогой.

— Нет ли новостей о кризисе?

— Никаких. Мне ведомо, что на родине газеты и общественное мнение по‑прежнему весьма непреклонны на сей счет. Предатели находятся в наших руках и должны в них оставаться. Освобождение их просто немыслимо. Вашингтон пока ни словом не отозвался на меморандум касательно «Трента». Мои руки связаны, я ничего не могу предпринять по собственной воле, а инструкции мне не предоставили. И все–таки этот кризис следует предотвратить.

— Целиком и полностью согласен, — вздохнул Кэбот. — Но удастся ли? Наши соплеменники пылают негодованием, но, как вам прекрасно известно, в Лондоне дела обстоят ничуть не лучше. Люди, с которыми я дружил много лет, отказывают мне в приеме, а при встрече напускают на себя непроницаемый вид. Знаете, что я вам скажу? Ситуация такова, будто война 1812 года разыгрывается сызнова. Я и тогда был здесь, но держался тише воды ниже травы и переждал. Но даже тогда большинство моих друзей и коллег не повернулись ко мне спинами, как сейчас. Они полагали, что война навязана им силой, и вступили в нее крайне неохотно. Да чего там, некоторые, самые либеральные из них, даже сочувствовали нашей борьбе и считали войну исключительно безрассудной, вызванной не обстоятельствами, а высокомерием и глупостью, каковых всегда хватает в избытке. Но сейчас все обстоит абсолютно иначе. Сейчас гнев и ненависть достигли высочайшего накала. А газеты?! Вы читали, что пишет «Таймс»?

— Разумеется, читал. Эти так называемые «Городские вести». Там напрямую сказано, что Линкольн и Сьюард пытаются замаскировать свою вопиющую внутреннюю распрю, затеяв войну с иноземной державой. Вздор несусветный!

— Совершенно верно. А «Дейли ньюс» и того почище. Там пишут, что все англичане считают, будто Сьюард каким–то неведомым способом самолично организовал весь этот инцидент с «Трентом».

Трубка Адамса погасла, и он встал, чтобы поджечь лучинку от камина. Раскурив трубку снова, он выдохнул облако ароматного дыма от виргинского табака и продолжал:

— Политики беспокоят меня куда больше, чем газеты. Косная элита вигов — вроде нашего общего знакомого графа Кларендона — люто ненавидит демократию. Им кажется, будто демократия угрожает их классовой системе и их могуществу. Для них Соединенные Штаты воплощают собой оплот дьявола, заразу, которую надо искоренить, пока она не поразила здешние низы общества. Войну против нашей страны они встретят с восторгом.

— Королева тоже, — мрачно заметил Кэбот, делая долгий глоток из кружки, словно стремясь избавиться от дурного привкуса во рту. — Она одобряет все. Более того, предрекает неминуемое поражение янки. Хоть это и кажется полнейшей нелепостью, но в смерти принца Альберта она винит именно нас.

— Одними угрозами здесь не кончается. В рождественский день я прогуливался вдоль Темзы, и даже в праздник у самого Тауэра вовсю кипела работа — грузили оружие. В одно лишь это утро я насчитал восемь барж.

— Неужели ничего нельзя сделать? Неужели мы должны сидеть, беспомощно сложа руки, пока Соединенные Штаты и Великобритания катятся навстречу войне? Разве не могут вмешаться иноземные державы?

— Если бы, — вздохнул Адамс. — Император Луи Наполеон совершенно обаял королеву Викторию. А он согласен с ней, что Америку надо поставить на колени. По крайней мере, в этом французы его поддерживают. Они считают Британию своим извечным врагом и будут только рады ее бедам. Далее, конечно, имеется Пруссия и прочие германские государства. Все они так или иначе связаны с королевой. Они не будут ничего предпринимать. Россия после Крымской войны не питает любви к британцам, но царь не станет вмешиваться, чтобы пособить Америке. Да и все равно он слишком глуп. Нет, боюсь, мы одни перед целым миром и не можем рассчитывать на помощь со стороны. Затевается нечто ужасное, и никто не находит способа предотвратить это.

Небо затянули черные тучи, заслонившие солнце, и в комнате стало темно. Так же пасмурно было и на душе у сидевших в ней людей, так что они окончательно погрузились в молчание. Чем же это кончится, чем кончится?

А неподалеку, в нескольких минутах быстрой ходьбы от этого дома, на Гросвенор‑сквайр до Парк‑лейн, находится самый знаменитый дом в Лондоне — Эпсли‑хаус, номер один, Лондон. В это самое время перед ним остановилась карета из Уайт‑холла, и лакей поспешил распахнуть дверцу. Кряхтя от усилия, морщась от боли в подагрической ноге, лорд Пальмерстон спустился на землю и заковылял к дому. В доме слуга принял у него пальто, а дворецкий распахнул дверь и ввел пред очи хозяина дома, лорда Уэлсли, герцога Веллингтона, чуть ли не самого знаменитого человека в Англии и уж наверняка самого знаменитого из живущих генералов.

— Входите же, Генри, входите, — донесся голос Веллингтона, сидевшего перед огнем в кресле с высокой спинкой, голос тонкий, скрипучий от старости, но все еще не утративший отзвуков былой зычности.

— Спасибо, Артур, давненько мы не виделись. — Лорд Пальмерстон со вздохом опустился в кресло. — Выглядите вы на славу.

Веллингтон издал скрипучий смешок.

— Когда человеку девяносто два, уже неважно, как он выглядит. Первостепенную роль тут играет то, что он вообще может как–то выглядеть.

Да, герцог исхудал, пергаментно‑тонкая кожа обтянула череп, еще более подчеркнув пропорции огромного носа Веллингтона. «Носяра», как любовно звали его солдаты. Ныне все они почили, все лежат в могилах — тысячи, сотни тысяч воинов. Перевалив за девятый десяток, человек обнаруживает, что ровесников можно счесть по пальцам одной руки.

Раздался негромкий стук: безмолвный слуга поставил бокал на стол у локтя Пальмерстона.

— Последняя бутылка из последнего ящика портвейна двадцать восьмого года, — пояснил Веллингтон. — Берег для вас. Знал, что вы заглянете как–нибудь на днях.

Отхлебнув, Пальмерстон испустил вздох.

— Ну и ну, музыка, музыка небес, а не напиток! За ваше неизменное доброе здравие.

— Да сбудется ваш тост! Тысяча восемьсот двадцать восьмой… Помните тот год?

— Его трудно забыть. Вы были премьер‑министром, а я — неоперившимся юнцом в Кабинете. Боюсь, тогда я был не так покладист, как следовало бы…

— Было и быльем поросло. Когда потихоньку близишься к вековой отметке, очень многие вещи, прежде казавшиеся важными, теряют свое значение. Со времени болезни в пятьдесят втором мне кажется, что я живу в долг, и я намерен насладиться этим подарком.

— Для нас то было время великих тревог…

— Для меня тоже, уверяю вас. Я стоял на пороге смерти, но сии ужасные врата так и не распахнулись. А теперь перейдем к делу. Вас ведь привело ко мне не желание насладиться портвейном или предаться воспоминаниям. В вашей записке говорилось, что речь идет о делах великой важности.

— Так и есть. Как я понимаю, вы читаете газеты?

— Отнюдь. Но секретарь зачитывает мне выдержки из большинства. Полагаю, речь идет об этом инциденте с американцами?

— Совершенно верно.

— Тогда зачем же вы здесь?

— Меня просили прийти. Сама королева.

— Ах‑х… — Веллингтон поерзал в кресле и костлявыми руками подтянул сползший плед. — Дорогая моя Виктория. Она была весьма привлекательным ребенком, знаете ли — круглолицая, румяная, прямо–таки пышущая энергией. Частенько приходила ко мне за советом, даже после замужества и коронации. Не подавая особых надежд, пережив столь странное детство, она превзошла себя на голову. Полагаю, она стала королевой не только по титулу, но и по деяниям своим. Чего же она ждет от меня теперь?

— Думаю, мудрого совета. Ее донимают со всех сторон противоречивыми мнениями касательно того, как следует поступить с американцами. Сама же она считает, что в смерти Альберта повинны именно они. Но притом опасается, что чувства ее возобладают над рассудком.

— В этом она одинока, — с теплом в голосе отозвался Веллингтон. — Вокруг этого дела раздута слишком большая истерия. Слишком много истерических чувств и ни малейших попыток мыслить логично. Народ, пресса, политики — все шумно требуют войны. Во время своей военной карьеры я всегда считал, что политики служат только себе и более верны своей партии, нежели родной стране. Когда же я начал свою политическую карьеру, то обнаружил, что был прав куда более, нежели мог вообразить. Теперь же они криком кричат о безрассудной, ненужной войне.

— А вы нет? Виконт Веллингтон, барон Дюоро?

— Баронство Дюоро пожаловано мне после Талаверы.[10] Титулы даруют только победителям. Вы умышленно выбрали именно эти титулы, дабы напомнить о моей военной карьере.

— Да.

— Рассматривая проблему, поставленную передо мной ныне, я предпочел бы помнить о своей политической карьере. В вопросах внешней политики я всегда выступал за невмешательство, и вам это известно. Начать войну легко, но прекратить ее ужасно трудно. Мы не подверглись агрессии, никто из наших соотечественников не пострадал, наши владения не претерпели ни малейшего урона.

— Английский корабль был остановлен в открытом море. Но более вопиющий противоправный акт — на нем захвачены двое иностранных подданных.

— Согласен, акт вопиюще противоправный. По международным законам пакетбот должны были отвести в нейтральный порт. Далее была бы определена надлежащая процедура. Обе заинтересованные державы затеяли бы тяжбу в суде. Буде таковое прошло бы подобающим образом и буде обоих отдали бы в руки американцев, у вас не было бы к ним никаких претензий. Так почему бы вам не привлечь юристов, раз уж речь зашла о нарушении закона? Нехватки в последних не наблюдается, и они с радостью возьмутся за подобное дело.

— Что я должен передать королеве?

Откинувшись на спинку кресла, Веллингтон тихонько вздохнул.

— И в самом деле, что? Со всех сторон — что добрые и великие, что низкие и глупые — криком кричат о войне. Ей трудно будет идти против течения, тем более что она и сама склоняется к тому же самому. Да вдобавок, вы говорите, в смерти супруга она винит американцев и инцидент с «Трентом».

— Именно так.

— У нее всегда был дар к иностранным языкам. Но в остальных отношениях дарованиями она не блистала. Частенько ударялась в слезы и была склонна к истерикам. Скажите ей, чтобы спросила совета у собственного сердца, поразмыслив о несметных тысячах людей, живущих ныне, каковым суждено умереть, если грянет война. Скажите, чтобы отдавала разуму предпочтение перед чувством. Хотя она вряд ли прислушается. Скажите, пусть ищет мира, не теряя чести, если сумеет.

— Это будет нелегко.

— Ни в воинском искусстве, ни в политике не бывает легких дел, лорд Пальмерстон. Вы должны сказать Ее Величеству, что ей следует весьма серьезно подумать о последствиях, подумать, позволять ли и дальше этому делу катиться, как прежде. Я видел чересчур много битв и смертей, чтобы наслаждаться ими. Прошу вас, выпейте еще вина перед уходом. Больше вам на своем веку уже не отведать подобного.

Веки старика опустились, он задышал ровнее и чуточку громче. Пальмерстон допил остатки портвейна и вздохнул об окончившемся удовольствии. Затем поднялся, стараясь не издать ни шороха, и удалился.

Победа в битве

Пробудившись, как всегда, на рассвете, генерал Уильям Тикамси Шерман полюбовался, как разгорается заря за окном гостиницы. Элен крепко спала, и ее ровное дыхание чуть‑чуть не переходило в легкое похрапывание. Тихонько встав, он оделся и вышел. В вестибюле царило совершенное запустение, не считая ночного портье, дремавшего в кресле. Заслышав чеканный звук шагов по мраморному полу, портье вскочил на ноги.

— Доброе утро, генерал! Намечается хороший денек. — Распахнув дверь, он вскинул руку в крайне цивильном приветствии. Шерман не обратил на него внимания. Президентский особняк расположен почти напротив «Уильямс‑отеля», так что генерал направился в сторону Белого дома. При его приближении двое солдат в синих мундирах, стоящие у въезда в особняк, вытянулись в струнку, и Шерман козырнул в ответ на приветствие.

Денек намечается хороший. Если говорить о погоде. Насколько удачным он окажется для генерала, зависит от хозяина Белого дома. Шерман зашагал быстрей, будто стремился убежать от собственных мыслей. Потом остановился на минутку, чтобы понаблюдать за стаей ворон, круживших над недостроенным памятником Вашингтону, стараясь занять свои мысли чем угодно, только бы не думать о предстоящей встрече с президентом. Зная себя, он понимал, как легко может впасть в могильную мрачность, превращающую жизнь в пытку. Только бы не сейчас. Не сегодня. Резко развернувшись, он зашагал обратно, по‑военному четко печатая шаг, глядя прямо перед собой и стараясь держать мысли в узде.

Учуяв на подходе к гостинице аромат кофе, он направился прямиком в буфет и немного поболтал с официантом. Минута мрачности миновала; кофе оказался превосходным, и Шерман заказал вторую чашку.

Когда он вернулся в номер, Элен причесывала свои длинные черные волосы перед зеркалом, установленным на туалетном столике.

— Ты сегодня на ногах с раннего утра, Камп, — заметила она.

— Как только я проснулся и начал думать…

— То начал тревожиться и изводить себя попусту, вот что ты сделал. Но сегодня тебе не о чем тревожиться.

— Но сегодня такой важный день…

— Теперь важен каждый день. Тебе следует забыть о случившемся в Кентукки. С той поры ты проделал работу, которой генерал Халлек просто гордится. Он поддерживает тебя, как и твой друг Грант.

— Однажды я его подвел и забыть этого не могу.

Обернувшись, она взяла его за руки и крепко сжала их между своими ладонями, словно хотела поддержать еще и физически. Шерман пытался улыбнуться, но не сумел. Встав, Элен прижалась к нему своим худеньким телом.