Закон - тайга

Когда ложились спать, Трофимыч ставни закрыл. Двери — на крючок и засов.

— От кого так закрываетесь? Иль случалось что? — изумился печник.

Дед, оглядев потолок, сказал тихо, будто себе самому:

— А на всякий случай. Не было лиха и пусть не будет…

Кузьме мерещилось: вроде по чердаку кто-то пробежал. Легко

и быстро.

«Может, зверек какой шастает? Но тяжеловат звук для таежного порождения. И странно, что же это за зверь, что не на четырех, а на двух лапах бегает?» Слуха печнику не занимать стать. В бараке многих работяг спас от мести фартовых. По ночам, заслышав их шаги, поднимал мужиков, предупреждая об опасности. Ни разу зря не разбудил.

Вот и теперь насторожился. А может, зря? Сказалась усталость. Мерещится пустое. То, что осталось далеко от-, * сюда, в Трудовом.

Утром, едва рассвет проклюнулся в окно, печник уже взялся за дело. К обеду полностью разобрал печь. И, проверив место живой лозой, понял, что ставить новую надо чуть ближе к стене. Тогда и гореть, и греть будет лучше.

К вечеру сосед Трофимыча крикнул Кузьме, чтоб забрал кирпичи из телеги. И едва перенес, взялся раствор делать.

Старик рядом улыбался. Вот и дожил. И у него будет новая печь. Кузьма — мужик основательный. Не гляди, что условник. Руки золотые. У него всякая минута на счету. Отдыха не любит.

А печник торопился, жалея старика. И к ночи уже подвел кладку к лежанке.

У Трофимыча от умиления даже глаза слезились. Скоро тепло придет в дом. То-то радость…

Кузьма вышел из зимовья за кирпичами и, глянув в сторону баньки, приметил мелькнувшую тень. Кто-то маленький, как мальчонка, по-обезьяньи ловко прыгнул меж деревьев и не влез, влетел на чердак баньки.

Кузьма набрал кирпичей на руку. Вошел в дом. Разговор с хозяином не клеился. Старик будто почувствовал неладное, все время в окно выглядывал. Кого он хотел увидеть в кромешной тьме? Кого ждал? Кого боялся?

Ставни — на крючки, запор — на двери. Трофимыч ни разу не забыл ими воспользоваться.

«Но ведь зверь непуганый, участок уж сколько лет его. Кого пугается, кого стережется? Дн поглянуть, в избе ничего подходящего для вора. Живет скудно. Что тут беречь? Вор придет — трояк из жалости на столе забудет, хозяину на пропитание. А он — на запорах сидит. Значит, не показалось мне. Прячется тут кто-то, кому не доверяет», — решил Кузьма.

Наутро взялся за работу, не поев. Выложил лежанку и повел печь под трубу. Ладная она получилась. Подобранная, как ухоженная баба. Даже Кузьме понравилась. Хотя русскую печь давно не клал.

Обмазал ее всю и назавтра решил закончить. Оставалось вывести новый дымоход на чердаке, обложить его кирпичами, а потом — на крыше. И топи, хозяин, грей бока, сколько влезет.

И все ж в этот вечер устал человек. Потому работу закончил пораньше. Нет смысла в потемках на чердаке возиться. Надо отдохнуть. Там наверху работы меньше, но она труднее. Кирпичи надо поднять, раствор. И все — одному. Старик не помощник.

Кузьма оглядывал вход на чердак, маленькую хлипкую дверь, закрытую на щеколду, ветхую лестницу. Все здесь, в этом зимовье, разваливается от старости. Единственное новое — печь. «Пожалуй, она и дом, и хозяина переживет», — подумал печпик невесело и побрел к роднику умыться на ночь.

Утром прошел дождь. И тропинка раскисла. На ней отчетливо виден каждый след. Вот чьи-то большие босые ступни, раскорячась, перешагнули пенек.

«Наверное, Трофимыч по воду ходил. Но почему обратных следов нет? Может, сбоку, по траве возвращался? С ведрами воды идти тяжелее старику. Да только ни разу не видел его босиком, все в галошах да в теплых носках. А тут, ишь ты, не один был. Рядом кто-то маломерный. Ноги маленькие. Видать, старушонку завел, греховодник. Оттого и прячет ее, чтоб не срамили за похоть. В бане держит. От чужих глаз прячет. А бабе без воды как можно? Вот и расписалась на тропе, выдала Трофимыча, — смеялся Кузьмич, радуясь собственной догадливости. — Ну, теперь тебе не стыдно будет бабку в избу привести. Печка большая, лежанка просторная. Грейте бока, мухоморы», — думал печник, зачерпывая в ладони прозрачную, холодную воду. Она стекала каплями на рубаху, лилась сквозь пальцы. И вдруг услышал за спиной тяжелое дыхание. Оглянулся: лесник с ведрами идет.

— Зачем вам столько воды? Недавно ж приходили! — удивился условник.

— Нет. Вчера вот ты принес, и все. — Но тут же спохватился: — Да, в обед ходил. Телушке пить приносил.

Печник вдруг вспомнил низкорослую тень, сиганувшую к бане. Но промолчал. Какое ему дело до чужой судьбы?

Наутро наносил кирпичей на чердак, поднял раствор в корыте и к вечеру вывел трубу на крышу, обложил кирпичом. И даже успел обмазать.

Когда спустился с лестницы, увидел, как Трофимыч кормит кур, заботливо просеивая овес.

— Иди поешь, Кузьма! Я яичницу тебе сготовил. Потом доделаешь, — предложил лесник.

— Я уже закончил. Пошли опробуем. Затопим родимую. Гляну, как гореть да греть станет, — улыбался условник.

Старик схватил охапку дров, заковылял в избу.

— Погодите. Первая проба — моя. Я должен сам ее затопить.

Насовал Кузьма лучины, на них поленья березовые положил. Перекрестился. Попросил у Бога помощи и, чиркнув спичкой, поджег бересту. Открыл поддувало.

Робкий чадный огонек, весело подморгнув притихшим людям, взметнулся, осветив топку, лизнул лучины, поленья и пошел гулять по бересте. Вот он за поленья ухватился рыжей рукой, дохнул в лица благодатным теплом. Застрекотал, затрещал, запел на тысячи таежных голосов.

Жар волнами обдавал головы, лица людей. Кузьма закрыл топку, и в печи загудело.

— Не дымит! А тепло какое от нее идет! Слава тебе, Господи! — Лесник встал на колени перед иконой.

Кузьма уже собирал пожитки.

— Куда ты торопишься? Отдохни денек. А вдруг она без тебя опять коптить начнет? Тебя потом не докличешься. Поживи, чай, в селе медом не мазано. Да и мне веселей. Все живая душа рядом. Послухай, уважь старика, — просил Трофимыч.

— Бояться нечего. Не задымит. Знаете, чем печь от старухи отличается? Печь сразу норов покажет, а баба — опосля, — рассмеялся Кузьма и добавил: — Сегодня уж придется заночевать. Темнеет на дворе. А завтра, чуть свет, домой. Работы много. До осени успеть надо.

— Я тебя отвезу. На коне. В телеге. К обеду доедем. Зачем пёхом? Так подмог и сам пойдешь? Нет! Утром, до солнца выедем. Большую работу ты сделал, друг мой Кузя. Возьми-ка вот от меня, — протянул сотню рублей.

Печник рассмеялся:

— Не возьму, дед! Что я с ними делать буду? Не за деньги ложил ее. По просьбе. Сам когда-то старым буду. Не надо. Спрячьте, вам они трудно даются. Не возьму! — наотрез отказался Кузьма.

— Не обижай меня. Больше нет ничего. А то бы дал…

— Не надо, отец. Деньги не заменят того, что дадено мне здесь. Как о кровном была обо мне забота. И харчи от пуза, и место лучшее мне было отведено. Вот это дорого, что по-человечьи ко мне. Такое любых денег дороже.

— Э-э, мил человек! Да ведь я сам из каторжников. Царских. С чего ж тобой требовать буду? Коль мы одной породы.

— И много отсидеть пришлось, отец?

— Ой, дружочек, до хрена и больше. Семнадцать зим. Одна в одну.

— И за что ж так много?

— За убийство. Какое по пьяному делу приключилось. Весь век грех свой отмаливаю. А Господь никак не прощает.

— Почем знаете?

— Как отпустится мое, так и приберет Бог меня. На покой. А покуда — маюсь, — вздыхал хозяин.

— И кого же зашиб?

— Ох-х, и не спрашивай! Купца прибил. Он, головушка горемычная, приехал свататься к моей Катерине. А мы с ней три весны любились. Но он почем знал? Мне б, дураку, обсказать ему по-людски, так ни ума, ни смелости не хватило. Нажрался. От того дурь взыграла. Не стрясись того, нынче ссред внуков, как путний, жил бы. Вместо того, что пень, догниваю.

— А чё в свои места не вернулся?

— Кому нужон? Да и срамно. В моем возрасте тогдашнем у людей — детва взрослая. Сыны женихаются. А я — как вековуха. Все в несватанных. Тут вот к одной бабе хотел было с предложением. А ее внук на крыльцо вышел, увидел меня, да как заголосил, заколотился. И кричит: «Бабуль, я боле ссаться не буду, прогони старика. Он детей крадет». Баба на меня с кочергой и поперла. Не состоялось сватовство. Так и остался в перестарках нецелованных.

Хозяин полез в подпол, достал запыленную, в паутине бутылку.

— Настойка вот, рябиновая. Я ею от хвори себя выхаживаю. Давай по стаканчику, душу согреем, — предложил лесник.

На столе соленые грибы, жареная рыба, картошка, сыр, сало — все свое. А хлеб, душистый и мягкий, сосед-лесник привез. Этот хлеб и через месяц не черствел. Словно вчера из печи взяли.

— Ешь, дружок, что Бог послал, — угощал хозяин, радуясь теплу, подаренному человеком.

Когда совсем стемнело, хозяин сел у открытой топки, подкинул несколько поленьев. Те вмиг схватились пламенем.

Старик смотрел на огонь то сурово, то улыбчиво. И тогда собравшиеся в рубцы морщины разглаживались, как сугробы в весну от тепла.

Кузьма глядел на пламя, стиснув кулаки: и слезы наворачивались у него на глазах, и простодушная улыбка приоткрывала рот. Виделась печнику его деревенька, самая красивая, самая дорогая на земле. Виделись дети. Взрослыми не мог представить. Ведь вот, кажется, только вчера спустил с рук старшего сынишку. Тепло его помнил сердцем. А как смешно он картавил…

Деревня. Кружевные ставни, цветущие сады. Какими они стали после войны? Жена писала — едва дожили до Победы. Кузьму даже на фронт не взяли. Не поверили. И только? жена, одна на всем свете, верит ему. Избедовалась, намучилась, заждалась.

— Ты слышь, Кузьма, куда собираешься опосля Трудового? — внезапно спросил Трофимыч.

— Домой. К своим, на материк…

— А то ко мне давай. Помру, возьмешь мой участок и живи, в потолок поплевывая. Сам себе слуга и хозяин. И никого над тобой, окромя Бога. А ему — всяк обязан животом своим. Ты мозгуй. Дельное тебе предлагаю. Вдвух мы споро обживемся, — предложил лесник.

— Нет, отец. У меня семья имеется. Да и что печнику в тайге делать? Я к лесу неспособный. К нему сердце иметь надо. Сызмальства. Мне такое не дано. У вся кого свое дело в руки отпущено. Творцом. Не за свое не стоит браться.

Поняв, что не уговорить Кузьму, Трофимыч завздыхал. Даже ставни на окнах забыл закрыть. И выглянувший наружу печник увидел в кромешной ночи светящееся окно в дедовской баньке. Сказавшись до ветру, подошел почти вплотную.

Зачем он сюда притащился, и сам не знал. Вероятно, любопытство оказалось сильнее разума.

Кузьма всматривался, вслушивался, затаив дыхание, в каждое слово, донесшееся до него.

Он, кажется, начал понимать…

— Кузьма! — послышалось из зимовья, печник спешно отскочил от окна бани. Вернулся в избу.

Глава 4

Когда печник вернулся в село, условники успели поставить три новых сруба. Спешили. В готовых домах подсыхала краска. Внутрь даже глянуть было страшно. Забытый уют… Вноси скарб. И живи. Отдыхай сердцем от пережитого.

Обживать эти дома условникам не позволили. Село ждало своих первых новоселов — свободных людей. Без них жизнь здесь невыносима. Ждали пекарей, поваров, врачей и парикмахеров, нового директора леспромхоза. Ждали завклубом. Уж этого все ждут — киношки крутить станет. Про жизнь, про войну, про любовь мечтали условники. И торопили сами себя.

Пятнадцать домов. Как игрушки. С крыльцом для хозяина, с калиткой для всех, со скамейками для стариков. Всех уважили. И загадывали: кто приедет первым, чья семья? Сколько душ в ней?

Равнодушными к этим событиям оставались лишь фартовые.

Кузьма тоже торопился. Попросил двух подручных — ему и одного не дали. Сам управляйся как хочешь. И снова на помощь печнику пришел участковый.

Выложив селедку и тройку картох, заставил поесть, а сам, засучив рукава, за раствор взялся.

Печнику еда не лезла в горло. Он, подойдя к участковому, попросил:

— Послушай меня, Семен. Может, чего и не так ляпну. Да только пойми, не могу молчать.

Дегтярев насторожился. Присел.

- Ты помнишь, зимой фартовых искали, что Тихона зашибли. Так и не нашли их?

— Висячка у следователя в активе. Не нашел он их. Как сквозь землю провалились. И мне выговор влепили, — сознался Дегтярев.

— Они на дно залегли. Спрятались, так по-фартовому это зовется. Но я знаю, где прилепились. У деда Трофимыча, на участке. В баньке его живут. Трое. Своими глазами видел и слышал их.

— Кузьма! Да ты что? Если так, то мы их сегодня накроем! — подскочил Дегтярев.

— Ночью их брать надо. Глубокой ночью. И со всех сторон обложить, — волновался Кузьма.

— Если мы их накроем, я тебе век обязан буду! — надел Дегтярев китель и добавил: — Пришлю к тебе кого-нибудь из мужиков на подмогу. А мне, сам понимаешь, время дорого…

Тут же выскочил в дверь пулей. А к Кузьме вместо него прислали двоих условников.

Печник весь этот день был сам не свой. Как-то там, в Тро- фимычевой глухомани, сложится сегодняшняя ночь?

Допоздна не возвращался в барак. Работал остервенело. Словно не для кого-то, для себя, в своем доме печь клал. Отвлечься бы… Но перед глазами мелькали тени в окне баньки…

Лишь в полночь выехала милицейская машина из Трудового. На задание отправились самые ловкие и сильные парни.

Никто из условников не увидел, не услышал ничего подозрительного. Даже дотошные фартовые, что успевали пронюхивать первыми каждую новость, спали безмятежно в своих бараках.

А машина уже миновала Трудовое и, проехав пару километров, свернула в тайгу, на тележную, не укатанную шинами дорогу, ползла по ней, вздрагивая всей требухой, тряся на каждой кочке боевой наряд.

Тьма была такая, что дерево в двух шагах не разглядеть. А ведь доехать надо было тихо, без шума и треска, без единого слова. Запрещено было курить, чихать и кашлять. Любой посторонний, даже — самый безобидный, звук мог сорвать захват банды.

Машину вел участковый. Он наизусть знал здесь каждый пенек и корягу. Потому чужим рукам не доверял. Слишком велик был риск, слишком дорогой могла стать потеря. Машина шла на цыпочках, не дыша, как и люди в ней.

Когда до зимовья осталось метров пятьсот, участковый завел машину под куст бузины. И вышел в тайгу. За ним остальные. Шли крадучись, прижимаясь к деревьям.

Вот и зимовье. Разбились на группы, как было оговорено заранее. А вдруг на чердак дома перебрались после ухода Кузьмы? Все предусмотреть надо.

Потому у избы троих оставили, пятеро к бане пошли. Все должно начаться одновременно, по сигналу. Важно не спугнуть раньше времени, не поторопиться.