Помоги проекту - поделись книгой:
Передышка закончилась тем, что сначала меня переселили зачем-то в отель «Сент Джордж» в городе Кроули, а еще через три дня перевезли в Лондон.
Первая лондонская ночевка состоялась в районе Пимлико по адресу: Белгрейв-роуд, 112, квартира 17. Я бы, может, и не запомнил этого мимолетного адреса, да Чарли Макнот вписал его в атлас Лондона, который сам же и подарил. Нечаянно так получилось с атласом или нарочно, узнать мне не довелось. Потому что явился полковник Хартленд, обошел квартиру, покрутил носом — не понравилась, а может, новые инструкции подоспели, — и сутки спустя меня «перебросили» на Редклиф-сквер.
Именно квартира № 4 в доме № 34 по Редклиф-сквер впервые подсказала мне образ позолоченной клетки. Квартира огромная. Две спальни — вторая, как бы замыкающая выход из первой, оккупирована «опекунами»: там ночевали в очередь и Макнот, и Уэстолл, и даже Хартленд. Кухня, битком набитая чудесами бытовой техники, — до того я и не знал, что электронное управление можно приспособить и к плите, и к холодильнику, и к стиральной машине. И гостиная площадью с бальный зал. Три венецианских, до пола, окна с тяжелыми шторами. Большой электрический псевдокамин, совершенно потонувший в утробе другого камина, настоящего, ныне бездействующего. Бар, стереосистема, телевизор очень высокого класса. И видеомагнитофон.
Видео — деталь особо приметная: в комплекте оборудования квартиры его не было, доставили со складов спецслужбы. Зачем? Да затем, чтобы как-то занять меня, пока «заинтересованные лица», в Англии и за океаном, не придут к согласованному решению. Чтобы, это само собой, пустить мне побольше пыли в глаза: эвон мы какие богатые и щедрые! И еще чтобы… Не представляю себе толком, в чем дело, но подключал видео к телевизору приглашенный «спецтехник», причем на время подключения меня бесцеремонно, сунув какую-то книжку, выставили в дальнюю спальню. А что там особенно подключать? С инструкцией в руках, а соединительные шнуры обязательно входят в комплект, это занимает минуту, вместе с настройкой таймера — две. «Спецтехник» же провозился не менее получаса.
От меня не скрыли, во что обходится эта позолоченная тюрьма с электронной кухней и бальным залом. 220 фунтов стерлингов в неделю — цифру повторяли неоднократно, чтоб я ее хорошенько «прочувствовал». Прочувствовать я, правда, еще не мог решительно ничего. Теперь могу подтвердить, что цифра действительно внушительная. А тогда что двести двадцать, что двадцать два — разницы я не ощущал, похвальба «опекунов» была для меня звук пустой. Сами же добивались такого эффекта — вот и добились…
Некритичность моего состояния и поведения в те дни выглядит просто чудовищной. Задним числом мне кажется, что в первую неделю на Редклиф-сквер охрану можно было снять совсем: я был не способен ни к активным поступкам, ни к самостоятельным решениям и оценкам. Взять хотя бы эпизод со «спецтехником», унизительный и подозрительный одновременно. Ведь никаких же эмоций он у меня тогда не вызвал, кроме, пожалуй, легкого недоумения с оттенком курьеза. Я послушно отправился в спальню, послушно вернулся на зов Уэстолла, даже, наверное, и «спасибо» сказал. Тьфу!..
Но нет, плеваться лучше повременим. И сказать «спасибо», думаю, стоило. Потому что, преподнеся мне видео, «опекуны» совершили серьезную ошибку.
Кассеты на просмотр мне привозили из «Видеодворца» на Оксфорд-стрит, 100. Позже я и сам заглядывал в это заведение, одну из самых крупных и посещаемых видеотек Лондона. И поскольку заглядывал, то уразумел, что выудить из этого моря кинопены, из хаоса однотипных коробок, расставленных по алфавиту — только по алфавиту, не по жанрам и не по качеству, — фильмы, какие гостили, иногда подолгу, на Редклиф-сквер, было делом очень и очень не легким.
Занималась этим Роуз Принс, сотрудница Хартленда, на которую полковник с удовольствием спихнул столь невинное с виду задание. Мне повезло: у Роуз, на чье имя, кстати, была снята вся моя позолоченная клетка, обнаружились и недюжинные знания по киноискусству и хороший вкус. Сначала она предложила мне цикл документальных лент, видовых, историко-географических, фильмов-путешествий по разным экзотическим странам. Английские документалисты (в этом теперь убедились и советские телезрители) работают превосходно. Краски телевизор передавал сочными и естественными. Сверкали гренландские льды, трубили слоны индийские и африканские, шелестела волна, набегая на белый песок сейшельских и багамских пляжей… Приходил Уэстолл, располагался рядом, удовлетворенно хмыкал, комментировал:
— Нравится? Захотите — увидите все это в натуре…
Но через пару дней Уэстолл отлучился куда-то, на смену заступил Чарли Макнот. И репертуар стал меняться. Появились английские и французские комедии, легкие, остроумные, блестяще сыгранные. Классика черно-белого экрана вроде «Моста Ватерлоо» с гениальной Вивьен Ли. Детективы и мюзиклы — из самых лучших.
И наконец «серьезное кино»: Антониони, Бюнюэль, Чаплин…
Иногда в выбор Роуз вмешивалась чья-то рука, и тогда из коробок выползали вампиры, космические пираты, девицы в скудных ошметках одежд и морали. Выполз и его сиятельное ничтожество «агент 007» Джеймс Бонд. Роуз испытывала в таких случаях явное замешательство и, передавая мне коробку с «Октопусси», даже сочла нужным извиниться:
— Я бы этого не взяла вовсе, но мне порекомендовали…
«Октопусси» действительно фильм дрянной во всех отношениях, один из худших в бондовской серии и даже в той ее половине, что с Роджером Муром. (Вторая половина, где главную роль играет знаменитый Шон Коннери, все же повыше сортом.) В переводе «октопусси» — «осьминожиха», но в название заложена еще и полуприличная игра слов, недаром в европейском прокате оно, насколько знаю, было почти повсеместно изменено. Однако дело не в этой и вообще не в какой-то одной картине, плохой или хорошей. Если бы у Роуз оказалось поменьше вкуса, если бы она отнеслась к поручению формально, если бы подбором пленок занимался кто-то другой, даже если бы все свелось к картинам типа «Октопусси», результат в конечном итоге не изменился бы. Посадив меня у видео, возобновив прерванный в Венеции кинофестиваль по собственному почину, спецслужбы начали поневоле раскачивать, возрождать во мне эмоциональную память, которую задавили, сжали до размеров булавочной головки, казалось бы, свели на нет.
Особую роль сыграл черно-белый «Мост Ватерлоо». Откровенная, наивная по сути своей мелодрама, а может, и замечательно, что наивная, значит, доходчивая. Я пропустил ее, когда она шла на московских экранах, не представляю себе, была ли она дублирована, но диалоги, особенно к финалу, звучат для меня по-русски. В бездонных глазах великой актрисы я увидел не только туманы моста Ватерлоо, не только страдание героини, но и собственную жену. А где жена, там и мать. Где мать, там и Родина.
Свершилось, писал я в репортаже, напечатанном в «Литгазете» в октябре 1984 года, «первое маленькое чудо — я вспомнил себя. Не просто фамилию и прежнюю должность в газете, но гораздо большее — себя как отца своих детей, как члена своей семьи, как частицу своего народа». Красивая фраза, но, к сожалению, слишком красивая, чтобы быть точной. Уж очень хотелось и редакторам моим и мне, чтобы все самое страшное побыстрей осталось позади, чтобы я опомнился, пришел в себя, начал бороться…
Только до борьбы было куда как далеко. «Лекарства» держали цепко. Дурман чуть приподнялся, в нем наметились как бы пятна и полосы, но они появлялись и исчезали, затягивались. На смену безмятежности пришла меланхолия, легкая грусть, но не более. Лица родных и близких уже припоминались, но не снились и не звали к действию. И неизвестно, сколько еще продлилось бы это «переходное» состояние, если бы на одну ошибку спецслужб не наложилась вторая.
Но с какой, собственно, стати я разъясняю спецслужбам их ошибки? Чтобы они поумнели и ошибок не повторили? И не повторят, будьте спокойны. А вместо них совершат какие-нибудь другие. Потому что в дьявольском своем заговоре против разума, в стремлении использовать достижения науки не на пользу человеку, а во зло ему они упускают из виду самую малость — самого человека. Если его не убить, он от себя не откажется. Если откажется, значит, была лишь оболочка, а человека-то и не было. А если убить — так это нетрудно сделать и без бешеных затрат на психотропные схемы.
Убежден: каждый попавший в сходную ситуацию, независимо от конкретных обстоятельств, способен, если жив, вновь обрести себя. Раньше или позже, дела не меняет. Да тут, наверное, можно и не тратить красноречия, это уже доказано. Прошло три года — вырвался и вернулся на Родину не я один.
И к тому же вторая ошибка спецслужб в моем случае была вовсе не добровольной. Им казалось, что они учли все: замели следы, вывезли меня в Англию по подложному паспорту, лишили собственной воли, надолго отшибли память… Выступлений «Литературной газеты» в мою защиту они не предусмотрели.
Первая точная дата начиная с 9 сентября: 12 октября в «Литгазете» появилась редакционная статья. А через три дня… мне принесли ее на прочтение.
До сих пор терзаюсь догадками, зачем это сделали. Растерялись? Бесспорно. Не понимали, что «лекарственный режим» уже утратил под воздействием экранных ассоциаций былую силу? Тоже бесспорно. И все же ошибка была настолько явной, настолько грубой, что за ней определенно скрывалось что-то еще. Что?
Ну например, «фактор дурака». Какой-нибудь клерк прочел статью и составил по ней резюме. И, как водится, заботился не о том, чтобы поточнее передать смысл, а о том, чтобы повернее потрафить начальству. Как потрафить? Да очень просто: написать именно то, что начальству желательно прочитать. Подогнать под прецедент, вызвавший у патронов одобрение. И если допустить, что «подогнали», исказив все до неузнаваемости: Москва, мол, объявляет меня предателем, — тогда, действительно, загадка разрешена. Можно представить себе, как начальство удовлетворенно буркнуло: «Покажите ему, пусть убедится…» И спорить с начальством, даже понимая, что оно несет чепуху, не посмели.
А может быть, все наоборот: не подгоняли под прецедент, а испугались беспрецедентности. Итальянское правительство надавило на свои спецслужбы, а те — на «коллег» за Ла-Маншем (кто-кто, а СИСМИ и СИСДЕ прекрасно знали, куда я делся: без их ведома и содействия «операцию» было бы не провернуть). И некий чин в британской разведке МИ-6, формально подчиненной Форин офису, возмутился: да стоит ли овчинка выделки? Разведывательного проку от него, то есть от меня, нуль, щадить его, то есть меня, ни к чему, а неприятности, по-видимому, назревают крупные. Надо бы показать ему, то есть мне, статью, посмотреть, как отреагирую, и в зависимости от этого решать, как быть дальше.
Отреагировал я бурно. Словно все, что копилось в течение месяца глубоко в подсознании, выплеснулось мгновенной яростью. Цитировать себя не рискну: тех выражений на двух языках, что я швырял визитерам, бумага не выдержит. Я осознал наконец, сколько минуло времени: дата выхода номера была перед глазами. Я нарисовал себе картину, как выяснилось впоследствии, совершенно реальную: жена и дочка приехали, как обычно, встречать меня в Шереметьево — и не встретили…
Однако же визитеры неспроста явились целой компанией: Хартленд, Уэстолл плюс знакомый мне по Брайтону бородатый «Джеймс-Майкл». Кстати, Уэстолл тоже носил бородку, и оба бородатых свободно читали по-русски, так что вполне могли составить о статье свое, не согласованное с начальством, мнение. Они держались начеку. И ни галстуки, ни белые манжеты не помешали им схватить меня, скрутить, вылить в глотку стакан виски. В виски наверняка было подсыпано какое-то сильное снадобье. Я затих. Забылся. Но статьи не забыл— и вовек не забуду.
Воображаю, какой крови стоила она моим товарищам по редакции. Сколько пришлось ее «пробивать», выслушивать возражений, ссылок на стереотип, на традицию отношения к проблеме, а традиция повелевала считать, что проблемы вовсе не существует. Нет, все-таки настояли на гласности, поломали дурную традицию, напечатали. Низко кланяюсь всем, кто прямо или косвенно был причастен к этой статье. Не могу сказать, чтобы она облегчила мне жизнь, но по крайней мере многое прояснила и повернула иначе.
Вот она.
Редакция «Литературной газеты» крайне встревожена тем, что случилось в Италии с ее сотрудником Олегом Битовым. Он был командирован на десять дней в сентябре на Венецианский международный кинофестиваль. И там вдруг пропал без вести. Итальянская полиция, если верить ее заявлениям, вела с 9 сентября розыски по всей Италии, но абсолютно ничего не выяснила. Теперь тамошние власти высказываются весьма двусмысленно: «Быть может, советский журналист еще жив». Так жив О. Битов или нет? И что же с ним стряслось? Мы, его коллеги, не дождавшись более чем за месяц вразумительного ответа от компетентных итальянских представителей, снова требуем сообщить нам и семье Битова о том, что же все-таки произошло.
Римская газета «Мессаджеро» констатировала 15 сентября:[3] «У Олега Битова, человека 51 года, интеллектуала с твердыми марксистскими убеждениями, уравновешенного, опытного и уважаемого журналиста, вряд ли был какой-либо повод скрыться». Чем же объяснить тогда «таинственное исчезновение советского журналиста», о чем пишет печать? И долго ли еще будет в цивилизованной Италии длиться сия необычная «таинственность», а точнее, бездеятельность властей? Зачем и кто ею прикрывается?
Следствие об участи Олега Битова ведет в Венеции заместитель прокурора республики Карло Нордио. В ответ на наше обращение к нему по телефону синьор Нордио заявил:
— У меня до сих пор нет не только никаких догадок, но даже туманных предположений о том, что произошло с вашим корреспондентом. Я связался по своим служебным каналам с соответствующими чинами в других западноевропейских странах, но и там они ничего не знают. Для меня же в данном случае самое примечательное то, что в венецианской гостинице, где остановился Битов, остались все его личные вещи и вдобавок, а это особенно важно, купленные им сувениры и мелкие вещицы, предназначенные явно в подарок его родственникам и друзьям в Москве.
— Мог ли он стать жертвой террористического покушения?
— Не знаю. Если мы установим, что его нет в живых, то вернем все его вещи.[4]
И это все, чем обнадежил нас венецианский прокурор. Однако нам нужен отнюдь не чемодан. Нужен Олег Битов. Нужна правда о случившемся. Ее добиваются также сейчас итальянские писатели, у которых Битов по заданию редакции брал интервью накануне его намеченного отъезда из Италии. Поэт Джузеппе Фьюмара сообщил нам:
— С Олегом Битовым я договорился встретиться в Риме 7 сентября. Мы провели вместе несколько часов. Беседовать с ним было интересно и приятно. Он сведущий литературовед. Не хочу огорчать вас, но тем не менее предполагаю, что он погиб…
Живущие в Риме известный писатель Луиджи Малерба и его жена Анна рассказывают:
— Мы пригласили Битова в гости вечером 6 сентября. Он произвел на нас наилучшее впечатление. Доброжелательный, интеллигентный, симпатичный. Много толковали с ним о литературе. Он увлеченно говорил о своей работе в «Литературной газете». Тем более тяжело уведомлять теперь вас, что он, как считают здесь все знакомые нам писатели, почти наверняка уже убит.
— Кем? За что?
— Пока неизвестно. У нас тут люди подобным образом нередко пропадают. Их похищают террористы или уголовники. Когда похищение имеет политическую мотивировку, то заговорщики и в этом случае нанимают обычно бандитов. Так, например, была недавно похищена и бесследно пропала юная римлянка Эмануэла Орланди — дочь ватиканского служителя.
Роковое, возможно, совпадение: Олег Битов интересовался перед поездкой в Италию судьбой Эмануэлы Орланди, похищенной, по всей видимости, террористами.[5] Не исключено, что они принадлежат к тем, кто причастен к покушению на папу римского. Это преступление и секретную сопричастность к нему американского ЦРУ расследовала «Литгазета». Провели мы наше расследование и в Риме в августе. А 7 сентября Битов посетил Ватикан. Уж не следил ли тогда кто-то за ним, приняв туристический визит в Ватикан за продолжение нашего расследования?[6]
В Италии ЦРУ уже не раз расправлялось с неугодными ему людьми, натравливая на них нанятых террористов-похитителей. Политические похищения — общепризнанное итальянское бедствие. 38 пленников замучены до смерти. Итальянская пресса неоднократно расписывала, как похищенных зверски избивали, калечили, морили голодом, заковывали в цепи, гноили месяцами в подземных казематах. Пленников пытаются сломить и использовать в неблаговидных политических целях, принуждая их подписывать заранее сфабрикованные документы. Известно и то, что такие ведомства, как ЦРУ, пускают в ход и средства психического насилия — наркотические препараты. После такой обработки жертву выставляют подчас на публику в качестве своей марионетки.
…Спустя неделю после процитированных выше бесед с итальянскими писателями и венецианским прокурором мы опять обратились из Москвы по телефону к начальнице иностранного отдела полицейского управления Венеции синьоре Личе Галло. В ответ на наши расспросы она сказала:
— Ничего нового относительно Олега Битова, к сожалению, нет. Но мы активно ведем расследование. 2 октября мы опубликовали во всех газетах Италии фотоснимок Битова в надежде, что найдется кто-нибудь, способный помочь расследованию.
— Но что же могло, по-вашему, произойти с Битовым?
— У нас нет никакой сколько-нибудь достоверной версии.
— Но какая-либо гипотеза, возможно, возобладала над прочими догадками?
— Нет. Мы считаем возможными любые гипотезы. В том числе готовы выслушать ваши предположения. И даже надеемся на это. Повторяю: несмотря на то, что мы ведем поиски во всех направлениях, нам пока ничего не удается достичь.
Итак, мы не знаем, где сейчас Олег Битов. В тщательно ли засекреченном помещении в Риме (а может быть, и не в Риме). Или же на дне одного из венецианских каналов.[7] Политика? Уголовщина? Месть?
Месть газете? Ведь Олег Битов, напомним, представлял именно «ЛГ», которая в последнее время провела ряд расследований сугубо политического характера в западных странах, последнее было в Италии. Не исключено, что кто-то решил свести счеты. Мы сможем это исключить, лишь получив исчерпывающе убедительный ответ насчет судьбы нашего коллеги.
Настаивать на принятии немедленных мер ради выяснения судьбы Олега Битова — это наше бесспорное право, зафиксированное в Заключительном акте общеевропейского совещания в параграфах об условиях работы журналистов. Это также неотъемлемое право самых близких Олегу Битову и охваченных горем людей — его матери, жены, дочери, сына, брата. И это несомненное право множества читателей нашей газеты. В этом общем праве никто не смеет нам отказывать.
Помимо того, есть журналистский долг и профессиональный кодекс чести, призывающие нас громко заявить о недопустимости дальнейшего пренебрежения в Италии к розыску нашего товарища. Почему уже 33 дня подряд не торопятся найти человека ни власти Италии, ни полиция, ни голосистые в других случаях политические и общественные деятели? В последние дни умолкла и итальянская печать. В связи с этим стоит напомнить зарубежной буржуазной прессе, как она бросается яростно отстаивать без разбора всех ее заграничных корреспондентов, даже если те уличены в неприглядных или попросту противозаконных делах.
Где же их хваленая приверженность заботе о «правах человека»?
И все-таки, положа руку на сердце, эта, сыгравшая такую неоплатную роль в моей судьбе статья вызывает сегодня не только благодарность, но и легкое раздражение. Я позволил себе сократить ее на один абзац, однако дело не в нем. Вроде бы все как было изначально, так и осталось, а текст словно подернулся окалиной и воспринимается с усилием. Почему?
Думаю, разгадка в том, что за эти годы мы привыкли доверять читателю неизмеримо больше, чем доверяли тогда. Раздражает не суть статьи, а лишние слова, повторы, преследующие единственную цель — «вдолбить» читателю то, что он прекрасно понял бы и без повторов. Переписать бы статью заново, современным языком, — но нет, на это права я не имею.
ЙОРКШИР. НА ЧЬЕЙ ВЫ СТОРОНЕ, МИСТЕР МЁРФИ?
Что греха таить, в октябре 84-го репортажи, одноименные с этой книгой, были свернуты не в последнюю очередь потому, что я не смог их продолжать. Сперва планировались десять репортажей, потом семь, потом пять, а сил едва-едва хватило на три, притом, если уж уточнять, между вторым и третьим возник перерыв. Перерыв вынужденный: мозг категорически противился тому, чтобы отдавать пережитое бумаге. Оно было еще слишком близко, слишком болезненно, и насилие над собой приводило лишь к невнятице, скороговорке, если не путанице. Пришлось ограничиться внешней канвой событий, изложить — и то пунктиром — политическое их содержание, а субъективные, психологические подробности оставить до лучших времен.
Даже теперь, без малого три года спустя, вести развернутое повествование отнюдь не просто. Приятного в том, о чем пишу, при всем старании не найдешь и сегодня, разве что можно изредка позабавиться черным юмором. Но, с другой стороны, написать, выплеснуть на бумагу — это же для меня, вероятно, единственный способ расстаться с пережитым навсегда…
…Пробуждение было кошмарным. Раскалывалась голова, одолевала слабость. Во рту и гортани собрались какие-то полусухие пленки, не хватало воздуха. Но — я помнил! Помнил вчерашний день! Помнил статью — если не слова, то общее от нее ощущение, и что последовало за ней.
Как выяснилось, они заночевали в смежной спальне вдвоем — Уэстолл и Хартленд, одного «Джеймса-Майкла» только и отпустили. И было видно, что они готовы к любым неожиданностям. Наверняка успели обсудить, а может, невзирая на воскресный день, и согласовать с начальством самые разные варианты моего и своего поведения. И меры воздействия, вплоть до крайних. Глядя на их настороженные морды, я ни на секунду не усомнился, что они настроены решительно. Скорее всего, настроены именно на то, чтобы хватать, валить, затыкать рот и выкручивать руки. Убивать-то в центре Лондона, полагаю, не стали бы, да и дожидаться для этого утра было совершенно не обязательно, а вот влить или всыпать новую дозу какой-нибудь гадости были способны вполне.
— Доброе утро, Дэвид…
Я прошел мимо, почти не взглянув в их сторону. Видел я их вместе и порознь столько раз, но впервые воспринял как нелюдей, как химеры, порожденные чьей-то злобной фантазией, а потому не стоящие ни лишнего взгляда, ни приветствия. Они, дыша мне в затылок, потопали следом.
Испугался я их? Ничуть. Чтобы раз и навсегда покончить с подобной, понимаю — соблазнительно легкой и все же ложной — оценкой моих поступков, скажу со всей четкостью: страха не было. Страх, неподдельный, приходил за год в считанных случаях, и такие случаи постараюсь оговорить особо. Ведь страх — это тоже эмоция, и, по-видимому, не самая сильная из существующих. Когда нет ни памяти, ни воли, то нет и страха. А когда от сумерек выключенной воли одним прыжком перемахиваешь к ярости — как же посмели так бесцеремонно и нагло поломать мне жизнь, — потом к сознанию собственного бессилия и опять к ярости, то для страха в обычном смысле слова как-то не остается ни времени, ни места.
В гостиной на столе был сервирован завтрак. (Я не упоминал про стол, пригодный и для парадных обедов и для заседаний на дому. Это был монстр под стать гостиной, персон на двенадцать, он стоял у стены напротив камина и в необъятном бальном пространстве не слишком бросался в глаза.) Ни до, ни после этого утра такого не припомню: меню на любой вкус, явно из ресторана, и все в количествах сказочных, достойных скатерти-самобранки. Да и сама скатерть налицо, белая, крахмальная. Связь со вчерашними событиями не вызывала сомнений. Пускают пыль в глаза или что-то новенькое задумали?
Во всем изобилии меня привлекли лишь соки и лед, пить хотелось безмерно. Никого ни о чем не спрашивая, не оборачиваясь даже, налил полный стакан, одним духом отхлебнул половину— и поперхнулся: а сок ли пью? Вернее, только ли сок?
Мысль поразила меня своей бесспорностью. Как же я раньше не догадался, что меня травят? Резко поставил стакан обратно на стол и услышал спокойный, с насмешечкой голос Уэстолла:
— Можете пить без опаски. Тут сок и ничего более…
В доказательство своего утверждения он налил того же соку себе. Не торопясь, позванивая льдинками, перемешал, пригубил. Позже мне стало известно, что доказательством такую демонстрацию считать нельзя: «лекарства» применяются разные, и например наркотики эйфорического типа, создающие самую тягостную зависимость, при одноразовом приеме почти безвредны. Но тогда я принял его жест за относительно чистую монету. Впрочем, как показало ближайшее будущее, Уэстолл не врал, по крайней мере, не всегда врал. Он лицемерил.
— Послушайте, Дэвид, — продолжал он, — вы разумный человек…
— Но никакой не Дэвид, — перебил я.
— Хорошо, вопрос об именах обсудим отдельно, — согласился он. — Или обойдемся временно вообще без имен. Мы знаем, кто вы, а вы примерно знаете, кто мы. Но мы про вас знаем гораздо больше. Кроме того, нравится вам это или нет, вы сейчас зависите от нас, а не наоборот. Так что давайте сядем и поговорим. Не будем торопиться с выводами, не будем принимать поспешных решений. Ошибок и без того наделано немало, не будем их множить…
И он приступил к монологу. Он вообще обожал монологи, наставления, поучения, и Джордж Хартленд, если они оказывались рядом, безропотно уступал ему инициативу. Через полгода они сравнялись в звании — «заслуги» Уэстолла были оценены «по достоинству». Но и тогда, на Редклиф-сквер, Уэстолл держался настолько уверенно, что возникало сомнение в субординации. Уэстолл выглядел не подполковником, а генералом. Генералом от лицемерных наук.
Монологов Уэстолла я выслушаю, а вы прочтете еще такое множество, что этот — первый, какой я запомнил хотя бы частично, — предпочту, чтобы ничего не домысливать, воспроизвести тезисно. Тезис первый: да, я попал сюда против собственной воли, но это ничего не меняет, это уже случилось, а значит, я должен принять новое свое положение как факт. Тезис второй: связаться с советским посольством я не смогу и мне не дадут, лучше всего сразу выбросить пустые надежды из головы. Тезис третий: статью «Литературной газеты» мне показывать не стоило, остроту моей реакции не учли и за вчерашнее готовы принести извинения. (Извольте радоваться, не за Венецию, не за тайную переброску через Ла-Манш под чужим именем, не за допросы и наркотики — не за то, что породили статью, а за то, что показали.) И наконец, тезис четвертый: во искупление причиненных «неудобств» мне обеспечивается безбедное существование до конца моих дней…
А я? Хотелось бы — мне самому хотелось бы, — чтобы обретенная единожды способность к сопротивлению мгновенно закрепилась, стала главенствующей и неукротимой. Только это, увы, из области теории, а на практике вспышка ярости и длительное, осознанное сопротивление— вещи разные. И без того многое произошло впервые: впервые поступил вопреки расчету «опекунов», впервые увидел их врагами, впервые запомнил не фрагмент окружающего, а связный его кусок. Но вспышка не восстановила, а лишь всколыхнула задавленные душевные силы — и тут же сожгла их. Монолог Уэстолла вызвал уже не ярость и тем более не готовность к действию, а всего-навсего новую волну апатии.
Не так давно по экранам страны прошел фильм под названием «Вариант «Зомби». Фильм не снискал ни восторгов публики, ни внимания критики: очередной средний детективчик, по думаешь… А между тем фильм не просто средний, а незаурядно плохой. Не стану перечислять всех сценарных и режиссерских промашек, скажу одно: когда главный герой, советский ученый, похищенный и подвергнутый психотропному насилию, по мановению волшебной палочки (через двое суток!) преображается в супермена, разоружает похитителей, давит их приемами каратэ, расстреливает из автомата навскидку, это не просто недостоверно. И не просто заимствовано из джеймсбондовских лент с переменой полюсов. Это разительно и неумно смещает историческую перспективу, все равно как если бы изобразить пещерного человека, одолевшего с палицей танковый дивизион.
Происки секретных служб, отдающие отчетливой уголовщиной, терроризм, возведенный в ранг государственной политики, похищения по самым разным поводам, заложники, наркотики, психотропный плен — все эти темы, к сожалению, так прижились за последние лет десять в газетной хронике, что не удивлюсь, если на киностудиях готовятся, а то и запущены в производство другие картины того же толка. Два сценария разного достоинства довелось, как я ни отбояривался, прочесть самому. Нет, я не выступил против, наоборот, попытался помочь авторам советом. Но прошу — не их двоих, а всех кинематографистов, кто взялся или возьмется за такую задачу: не подходите к ней упрощенно, не стряпайте «детективы на новомодный манер». При всем почтении к специфике экрана прошу усвоить: это не «про шпионов», а про нравственные и психологические потрясения, про одно из, наверное, тягчайших испытаний, какие может послать судьба в последней четверти XX века.
Позитивный итог «воскресного обсуждения» был только тот, что я настоял на праве переписки. На это согласились, и довольно легко, даже слишком легко. Мне, в меру скудного тогда разумения, мерещилось, что это победа. А «опекуны», приняв от меня через день пачку писем (сам-то я отправить их не мог), принялись рассуждать: первое пошлем из Португалии, второе из Швеции… Уэстолл ничтоже сумняшеся притащил мне открытку с видом Женевы — чтобы, мол, выглядела «взаправдашней». По возвращении на Родину выяснилось, что ни одна весточка той поры, включая «открытку из Женевы», домой не попала. Их просто никто не отправлял.
В понедельник или во вторник вечером — вероятнее, что во вторник, — получив очередные таблетки «снотворного», я попытался поступить с ними по-своему: не принимать, а спустить в унитаз. Дежурил Чарли Макнот — и то ли не заметил, то ли сделал вид, что не заметил. Однако завершилась моя попытка плачевно. Ночью начались кошмары, под утро голову сызнова стянуло обручем. Очевидно, уже развилась и заявила о себе реакция привыкания. Таблетки пришлось возобновить, но сама идея отказаться от них больше не забывалась.
В среду или четверг — опять-таки вероятнее, что в четверг, — меня посетил высокий гость. На голову выше Уэстолла и в прямом и в переносном смысле. А лучше сказать — и в смысле роста и в смысле ранга, оставив вопрос об уровне интеллекта открытым. Все-таки, как ни сравнивай, а по холодному, жестокому интеллекту соперников Уэстоллу за весь год не обнаружилось, по крайней мере, в пределах Старого Света.
Назвался гость Джоном, фамилию и должность его я «вычислил» двумя годами позднее. По нынешним моим представлениям, это был самолично тогдашний начальник МИ-5 Джон Джоунс. Но и в золоченой клетке на Редклиф-сквер, замечая, как увивается вокруг гостя обычно самоуверенный Уэстолл, я не сомневался, что Джон — большое начальство.
— Ну что ж, — объявил гость, вальяжно раскинувшись на диване (в бальной гостиной и для дивана место нашлось), — вынужден признать, что с вами мы совершили ошибку. Приняли за птицу иного полета. Что поделаешь, от ошибок никто не застрахован. Теперь вопрос, как с вами поступить дальше. Создавать прецедент, связываться с вашим посольством и провоцировать дипломатический скандал мы, конечно, не собираемся. Нянчиться с вами тоже не вижу резона. Единственное ваше достоинство — ваш английский язык. Что, если мы пристроим вас на станцию прослушивания в Кавершеме? Будете слушать советские радиопередачи и делать по ним резюме на английском…
— Это еще с какой стати? — огрызнулся я.
— Повежливее, пожалуйста, — вмешался наставительно Уэстолл. — У нас в Англии принято при любых обстоятельствах владеть собой и не повышать тона.
Гость, однако, рассердился не на меня, а на «наставника»:
— Я, кажется, не просил вас о заступничестве, Джим.
Уэстолл нахохлился и умолк. А начальство, продемонстрировав свою власть над подчиненным, вновь повернулось ко мне и даже изволило пошутить:
— Сформулируем, как учили древние. Если вы сердитесь, значит, вы неправы…
— Это я-то неправ?!
— Мы же не просим вас искажать передачи. Наоборот, чем резюме ближе к подлиннику, тем оно ценнее. Если угодно, в Кавершеме вы можете принести определенную пользу своей родной стране. Наши «слухачи» нередко недопонимают разговорную речь и принимают желаемое за действительное. А при вашем двуязычии ошибки исключены… — И, угадав, что ни демагогия, ни лесть не сработали и что я, того и гляди, опять взорвусь, гость бросил в ход новый, как ему рисовалось, неотразимый козырь. — Мы обеспечим вам щедрое жалованье. И оформим для вас без промедления британский паспорт, хотите — на имя Дэвида Лока, хотите — на любое другое…
— У меня есть мое собственное имя.
Гость запнулся, но спорить не стал:
— Хорошо, подумаем…
Уэстолл вышел проводить патрона, потом вернулся за трубкой. Он частенько забывал ее где-нибудь на каминной доске, а затем возвращался минут через пять. Может, это был прием такой — вернуться неожиданно и посмотреть, чем я занимаюсь, оставшись якобы в одиночестве.
— Ну и многого вы добились своей дерзостью? — осведомился он. — Джона рассердили и себя измотали. А толку ни на грош. Все будет так, как он распорядится, и не иначе…
Поделиться книгой: