— Так ты желаешь знать, — говорит мой приятель, — почему вот этой самой спички-то нет?
— Да. Отчего нет этой спички?
— По-твоему выходит, что у нас есть все, чтобы чаю попить "вволю", то есть чтобы добро вышло? И самовар, и вода в нем, и уголья, и чай, и сахар, да спички-то нет, и чаю поэтому напиться нельзя?
— Совершенно верно! А ты разве иначе думаешь?
— Нет, и я так же полагаю… Я только для верности переспрашиваю, о том ли я думаю, о чем ты-то говоришь. Вижу, что о том, и вот что я надумал об этой самой спичке.
Приятель мой крепко понюхал табаку, помолчал, сообразил что-то и сказал:
— Тебе ведь известно, что я иной раз пописываю кое-что?
Мне это было известно: не раз через меня в редакцию передавались
— Как же мне не знать? — ответил я приятелю. — Очень знаю!
— Так вот я года полтора тому назад и задумал написать о России и о русском народе… нечто обширное… Обнять, так сказать, задумал я всю массу разнообразнейших особенностей русского быта… Затрудняло меня только заглавие — слишком уж много содержания надобно было включить в него. Но, наконец, думаю себе, если я окрещу мое творение, назвав его "Русский
— Как же ты придумал?
— А придумал я так: "Человек, природа
— Откопал же ты штуку, нечего сказать!
— И откопал! Действительно, добрался до самой сути…
— По-твоему, — прервал я его, — бумага-то и есть центр зла? По-твоему, значит, мы духовно мертвы только потому, что смерть и тлен в нашу совесть вносит бумага? Да можешь ли ты это даже думать?
— Напротив! Никогда ничего подобного мне и в голову не приходило. Чтобы бумага наша когда-нибудь вокруг себя рассеивала зло? Никогда! Я положительно утверждаю, что эта могущественная сила постоянно блистала полным отсутствием даже самой тени каких-нибудь злоумышленных целей. Напротив, в ней всегда писалось, чтобы люди жили "как лучше", она постоянно
— Ну, стало быть, виноват кто-то другой, а не бумага. Зло, стало быть, вовсе не в ней. Она добро?..
— Да!
— И из нее выходит, однакоже, зло?
— На это я тебе скажу вот что… Я тебе изображу нечто беллетристическое… Так будет яснее… Представь себе, что ты или я был как-нибудь на днях на концерте, театре или клубе… и случайно познакомился с очень хорошенькою вдовушкой или девушкой…
— Представил.
— Хорошо! Представь теперь еще и то, что она мне очень и очень понравилась…
— А ты ей?
— И я ей также, само собой, понравился. Дальше — больше, у меня возникает мысль написать ей письмо… "Нельзя ли, мол, видеть вас потому-то и потому-то? Необходимо поговорить о том-то, и позвольте, мол, мне прийти, или вы ко мне приходите… Адрес там-то…" и так далее… Написал я это письмо, положил в конверт, наклеил марку — в ящик. На письмо приходит ответ: "Я согласна… в таком-то часу… Мне самой надо было с вами поговорить". Я иду, мы видимся, говорим, и затем дело идет так, как покажут обстоятельства: разойтись придется — разойдемся; жениться — женимся. Словом, как вообще идут такого рода дела… Худо ли, хорошо ли, а ответ за все только на нас двоих — не правда ли?
— Совершенно верно!
— Теперь представь себе, что в такие-то наши отношения вмешалась "бумага". Она ведь все предусматривает и постоянно стремится, чтоб
— Но ведь то, что ты сейчас говорил, небылица, больше ничего! — возразил я приятелю.
— Конечно, небылица, но я и былей мог бы тебе сказать столько, что ты только бы развел руками.
— Ну, рассказывай!
Приятель мой сдержал свое слово. В одну из наших встреч он с документом в руках весьма основательно подтвердил сделанную им характеристику значения той силы, которую он именовал "бумагой". Пользуясь этими документами моего приятеля, я постараюсь вкратце познакомить с ними читателей в моем собственном пересказе.
Один из этих документов, рисующий "человека" и "природу" без участия третьего, главнейшего элемента нашей жизни, заимствован из первого тома литературных прибавлений к газете "Восточное обозрение". В прекрасной, живо написанной статье г-н Ядринцев рассказывает о своих путевых впечатлениях среди русских раскольнических общин, устроившихся каким-то чудом и процветающих на самой дальней границе России с Китаем. Эти раскольнические общины были, как клад, зарытый в землю,
Прежде всего оказывается, что наши великороссийские черноземные мужики превратились в совершеннейших горцев, весьма удобно приладившись к условиям горной местности. Кстати сказать, Алтайские горы — горы
В непривычной для мужика обстановке, кроме совершенно диковинной для него природы, не последнюю роль играла и "чужая сторона" с чужими враждебными соседями, китайцами, киргизами, с которыми у пришлецов должно было быть множество столкновений, обыкновенно переходящих в такого рода пограничные затруднения, которые разрешаются вмешательством правительственных войск. Однако вот оказывается, что "все здесь тихо и мирно: и к китайцам в гости ездят, и халаты приобретают, да и рыбой давно пользуются, ходя артелями за границу без всяких паспортов и трактатов". "В этой способности ориентироваться (в чужой земле) и, заняв места, отстоять их — заключались немалые таланты и сказалась не одна сила, но и ум" (стр. 25). "Он (пришлец-крестьянин), являясь (в чужое место и среди чужих людей), показывал свою силу, свое право, энергию, настойчивость, но потом вступал в дружественный договор", так как, повторяем, ему нужен был только безусловно один
Таким образом, исключительно своим умом, уменьем и исключительно только при помощи самого простого человеческого побуждения "жить" на белом свете, и притом жить в "мире", крестьяне, поселившиеся в Алтайских горах, представляют собою в высшей степени замечательное явление; они, по словам г-на Ядринцева, сформировались в могучую, богатырскую расу. "Население это крупное, рослое, атлетического телосложения; один известный нам охотник-крестьянин напоминает просто богатыря". Казачий офицер, сам здоровый и коренастый мужчина, передавая г-ну Ядринцеву свое впечатление от рукопожатия этого колосса, говорил, что "его собственная рука показалась ему рукою ребенка, когда колосс пожал ее".
Не только мужчины, могучи и сильны здесь также и женщины: "В Алтае, — пишет г-н Ядринцев, — мы видели девицу — аршин в плечах, поднимавшую 12 пудов" (стр. 46). "Однажды, подъезжая к деревне, я увидел, — говорит г-н Ядринцев, — двух приближавшихся всадников в ярких костюмах, точно французских гусар. На голове у одного была красная шапка с позументом. "Кто это скачет?" — спросил я у ямщика. "Да это наши бабы!" В другой раз я рано утром пил чай в деревне. Это было часов в шесть утра. По всей улице стояли у ворот привязанные верховые лошади. Через несколько времени начали выходить из ворот старухи и бабы с ребятами; они смело влезали на лошадей верхом по-мужски, прилаживали на седле малолетков и отправлялись из деревни. Я заметил, что у каждой старухи через плечо был холщовый мешок. "Куда это у вас старухи собрались, не в поход ли?" — спросил я хозяйку. "Зачем в поход! Молодые-то теперь на работе, а старухи на пчельники поехали, да и ребяток с собой захватили". — "Зачем же верхом?" — "А разве в наших местах иначе проедешь? Горищи — страсть, крутизна! А ничего, мы привыкли!"
Правда, у этих богатырских женщин и девиц иной раз случаются некоторые ошибочки против "правил благопристойности"; г-н Ядринцев сообщает, что "у них будто бы существует свобода любви и короткие связи называются просто "птичьим грехом", что девице не ставится в грех, если она до замужества жила с кем-нибудь, но по выходе замуж она обязывается быть верною своему мужу". Но такие ли грехи творят, например, кавказские горцы, которые, как сванеты, истребляют новорожденных детей, особенно девочек, засыпая им рот горячею золой, или осетины, стискивая деревянным корсетом грудь девушки с детских лет и не давая ей развиться как органу кормления детей? Это уж грех не птичий, а человеческий, и называется он детоубийством, совершаемым к тому же с своекорыстными целями: иметь как можно меньше детей, чтобы женщина могла больше работать на своего господина. Алтайские же греховодницы по выходе замуж беспрепятственно увеличивают народонаселение, так что, например, в Кумышском округе в течение столетия из
Общее впечатление, вынесенное г-ном Ядринцевым из его поездки по Алтаю, по горным крестьянским деревням, оказалось самым светлым и ободряющим:
Посмотрим теперь, что выходит, когда между человеком и природой появляется "содействие" самой гуманнейшей бумаги, предусматривающей всевозможные вопросы колонизации, тщательно их предупреждающей и вообще пекущейся совершенно бескорыстно и безукоризненно о благосостоянии "человека". Материалом для ознакомления читателя с опытом колонизации этого последнего рода послужит нам статья г-на Шаврова, напечатанная в "Северном вестнике" (1886 г., № 7), в которой г-н Шавров подробно рассказывает, как приводились в исполнение, например, всевозможные проекты, изобретавшиеся для колонизации еще и ныне довольно пустынного черноморского побережья. Начало этим проектам и мероприятиям относится ни много ни мало, как к 1804 году, когда черноморское побережье было присоединено к владениям России и когда впервые было понято государственное значение этого побережья.
Это "государственное значение" черноморского побережья сделалось понятным для государства и поддерживалось с 1804 года тогдашним начальником края князем Цициановым. С тех пор и до настоящего времени все замечательные деятели, управлявшие Кавказом, единодушно признавали, что, очистив побережье от непокорных горцев, с которыми пришлось вести тяжкую и дорого стоящую войну в течение шестидесяти лет, Россия, во избежание повторения того же самого, нуждается в колонизации очищенных горцами земель преимущественно "русским элементом".
Так вот с 1804 года и до настоящего времени с неусыпною энергией все замечательные деятели Кавказа единодушно напрягают все силы, чтобы водворить на Кавказе русский элемент. Этот
Прежде всех начал оперировать над "элементом" генерал Раевский. Он "задумал широкий план — обратить береговые укрепления в торговые пункты и водворить при них русские поселения, которые, производя постоянный торговый обмен с горцами, содействовали бы сближению последних с русскими и сделали бы ненужными постоянные военные действия" (стр. 22). С
Итак,
В 1864 году черноморское побережье было окончательно покорено, горцы все ушли сами, перетонули в море, перемерли от холода и голода. Причиною этого бегства были меры генерала Евдокимова, который стал переселять горцев в долины, а казаков в горы. Вследствие бегства горцев побережье совершенно "обезлюдело" (стр. 25), и опять надобно было взять за бока все тот же "элемент".
"При составлении
Все эти люди, превращаясь просто в "русский элемент",
Вот каков был этот проект.
Как видит читатель, на шею "русского элемента", желающего только всего "пить-есть и жить в мире", проект, принимавший во внимание политические, государственные, исторические, экономические соображения, возлагал оборону, культуру, интенсивное хозяйство, развитие морского могущества, садоводство, виноделие, рыболовство, земледелие. Все сие должен был совершить "элемент", собранный из азовских казаков, отставных солдат и вольных людей. Такова была задача военного управления. Когда же все эти станицы разбежались, и "элемент" рассеялся "кто куда", "не пимши и не емши", тогда началась деятельность гражданская.
Задача гражданского управления была такова. В трех пунктах побережья учреждены были попечительства, "на обязанность которых было
Так как оказалось, что без путей сообщения жить нельзя и что водворение интенсивного сельского хозяйства и высшей земледельческой культуры немыслимо без затраты на то и другое (на дороги и культуру) огромных капиталов, то гражданское ведомство и стало "изыскивать средства", и с 1871 года "правительством были приняты
В помощь к водворению земледельческих колоний (которые все, к сожалению,
Кстати здесь сказать, что мысль о
Все сие, оказывается, было сделано еще до возложения на "русский элемент" исторических, политических, мореходных, оборонительных, рыболовных, виноградных, хозяйственных, торговых, каботажных, культурных и всяких интенсивных обязанностей. Когда же "элемент" разбежался, "не пимши и не емши", тогда, повторяю, тотчас же была
В 1880 году великий князь Михаил Николаевич поручил генералу Старосельскому отправиться в Черноморский округ, "ознакомиться ближайшим образом с состоянием его
16 октября 1880 года дан был этот приказ, а 14 мая 1881 года генерал Старосельский,
— Как? — воскликнул я в недоумении, когда мой приятель произнес слова, написанные в последних строках. — Никто еще на побережье не живет, а земли уж нет?
Приятель мой развел руками, вздохнул и сказал:
— Увы, все это именно так и есть! Никто еще на побережье не живет, а земли свободной нет ни одной пяди…
— Да неужели же это правда?
— Чтобы ты убедился, что я не лгу, — вот тебе и еще очень солидный документ: процесс некоего мещанина Данкова. Прочти его и вразумись.
Вот этот замечательный процесс.
"Господа присяжные заседатели! Обратите ваше внимание, что я заключен в тюремный замок, где и нахожусь уже более четырнадцати месяцев, а жена и дети мои, будучи без моей единственной помощи, доведены до неслыханного крайнего разорения. В настоящее время уже наступила холодная зима, а у жены моей и детей моих малолетних, от семи и до двенадцатилетнего возраста, не осталось ни одежды, ни обуви, ни теплой квартиры и даже необходимой постели; все, что было необходимое, последовало в залог заимодавцу-еврею по десяти процентов на рубль в месяц с рекамбиями, да и у меня уже не осталось ни обуви, ни одежды, кроме арестантской. Это злосчастное испытание я с моим семейством выношу незаслуженно, выше всякого
Вот как плакался перед господами присяжными заседателями 29 ноября 1883 года некто мещанин Иван Васильев Данков, преданный суду курского окружного суда. Он уже не молод, ему 54 года; маленькие глаза его слезятся от долгого тюремного заключения, и на лице лежит печать страдания и усталости. "Говорит он, — по словам хроникера, — с полным сознанием своей правоты, но волнуется и иногда до того, что нюхает нашатырный спирт из простого пузырька".
В чем же провинился и за что потерпел бедный мещанин? "Лишь за то только (мы цитируем по его собственному показанию), что взял на себя труд помочь до крайности обедневшим крестьянам, по малоземельному наделу при дурных урожаях и поднятию цены арендной платы до 30 рублей за десятину под озимый посев, а заработная поденная плата от многолюдства бедных — не свыше 20 коп. на своем содержании, что недостаточно и одного работника прокормить, не только семейство".
Так вот какие цели имел мещанин Данков, но так как он желал осуществить их на основании тех "попечительных" слов, которыми искони блещет "бумага", всегда стремящаяся сделать "как лучше", то и оказалось, что вместо помощи "обедневшим" крестьянам, он очутился на скамье подсудимых, предварительно просидев в остроге 14 месяцев.
Первая "бумага", которой поверил Данков, была бумага газетная — именно № 2123 "Нового времени", в котором была напечатана статья о раздаче желающим земель в Черноморском округе. Вот в каком виде нашли мы в бумагах Данкова этот газетный лист: сложенный в три раза в длину и перегнутый потом пополам, он весь пропитан каким-то желтым составом, точно маслом, и как бы истлел. Оказывается, что этим составом, похожим на масло, пропитала газетный лист собственная грудь Данкова. Он и сложил-то его таким образом, как описано выше, для того, чтобы удобнее приладить его к своей груди, ибо такую драгоценность, по мнению Данкова, должно было свято хранить только на груди, у самого сердца. А драгоценность в газетном листе была не маленькая: там говорилось
Между прочим там было сказано, что, по § 30-му этого
Эти превосходные параграфы, как видите, способны очаровать не только человека, ищущего "куска хлеба", а решительно всякого даже вполне обеспеченного каким-нибудь чиновничьим местом. Все дается даром — и земля и леса в благословенных местах; ни солдатчины, ни податей нет; дают даже денег, "коли ежели потребуется". Понятен восторг и благоговение, которые охватили Данкова, когда он узнал об этом, так как материальное положение его, уже пожилого человека, было поистине бедственное.
Бывший дворовый, он после освобождения крестьян вынужден был кормить большую семью (жена и пять человек детей от семи до двенадцатилетнего возраста) всякой поденного работой в уездном городке и постоянно нуждался и даже бедствовал, "потому что не мог найти для себя должности или работы, дающей необходимые средства для пропитания, одежды и обуви своему семейству, и дать детям своим грамотное и ремесленное обучение".
Чтобы выйти из такого бедственного положения, Данков вздумал уйти из Курской губернии и искать счастья по белу свету. 13 июня 1879 года, взяв с собою старшего сына и оставив семью в собственном домишке при деревне Ольшанце "без всяких средств к содержанию", ушел буквально куда глаза глядят.
Пешком дошел он до Киева и здесь кое-как поместил своего сына в бакалейную торговлю к купцу "в мальчики" на четыре года. Для себя же, по случаю летнего времени и выезда господ на дачи, в имения и вообще вследствие летнего затишья, не мог приискать "полезной должности". Пробыв в Киеве месяц, он "надумал" идти в Полтаву на ярмарку; но отправившись туда пешком, опоздал: ярмарка разъехалась. Из Полтавы он, также пешком и побираясь Христовым именем, добрался до Харькова; здесь он случайно встретил знакомого каменщика-поденщика, у которого и приютился, сделав в справочной "конторе" объявление о месте. Но и здесь, прождавши места около месяца, ничего не добился; дело дошло до того, что каменщик, у которого он "приткнулся" жить, сам нуждаясь в каждой копейке, объявил своему другу, что он долее не может его кормить — "нет способов!".
Нужно было уходить, опять-таки куда глаза глядят. Вот в это-то время ему и попался обольстительный номер "Нового времени", и можете представить, какое сильное произвел он на него впечатление. "Прочитавши эту статью в газете, — пишет сам Данков, — и находившись от моих неудач более чем в грустном состоянии, зная, что семья моя осталась без запаса дневного пропитания и ждет от меня единственно помощи, я решил отправиться в Черноморский округ, куда и прибыл 4 ноября 1879 года, а восьмого того же ноября поступил на должность в гостиницу с номерами за 8 р. в месяц, да за услугу проезжим господам был вознаграждаем по 10 р. в месяц, что и дало мне возможность посылать моему семейству для дневного пропитания".
Почти тотчас по прибытии в окружный город Данков отправился в управление и выправил там свидетельство для предъявления попечителям Вельяминского и Сочинского отделов, в которых он хотел искать себе местечка; но так как средств для поездки по побережью и осмотра его у него не было, то он решил терпеть до весны; и действительно, около 10 мая 1880 года отправился по побережью. Был в Туапсе, в Сочи, где прожил более месяца, рассматривая места, расспрашивая людей, и, убедившись, что здесь "рай земной" и что "лучше не надо", возвратился в окружный город прямо в "управление", заявив желание получить право на поселение в так называемом Пластунском участке. В канцелярии управления ему сказали, что
"Я тут, — говорит Данков, — высказал, в чем сознаюсь откровенно перед судом, что к переселению в такой благодатный край, как я лично убедился, при таких благодатных правах, какие дарованы 10 марта 1866 года, желающих к переселению должно оказаться весьма много. Это я высказал —
9 сентября 1880 года действительно выдано было Данкову из канцелярии начальника округа официальное удостоверение такого рода:
Здесь же, в канцелярии, Данков купил книжку г-на Верещагина, в которой правила были подробно напечатаны, и, в видах предосторожности и подлинности этих правил, попросил сделать на книжке надпись, что она приобретена в канцелярии управления.
С этими, как видите, совершенно подлинными документами Данков опять-таки пешком отправился на родину в Курскую губернию, куда и прибыл в ноябре 1880 года, "заставши, — как пишет он в собственноручной записке, — семью мою
Весть о землях и льготах, принесенная Данковым в деревню, быстро разнеслась по всем окрестным уездам, так что в течение полутора месяца набралось уже более 500 семейств, желающих переселиться. Нотариус К-н свидетельствовал на суде, что Данков, заключавший у него договоры с крестьянами, все время держал себя "самым серьезным и важным образом: он точно исполнял какую-то миссию и старался по возможности даже сдерживать стремление к переселению. Мы с Данковым старались, чтобы по возможности имущество пока не продавалось крестьянами, и что продано было не много, указывает то обстоятельство, что в моей конторе не было совершено ни одной купчей крепости, а только предварительные сделки. [8] Повторяю, Данков вел себя самым серьезным образом, — я нарочно приглядывался к нему, но ничего предосудительного не заметил. Он телеграфировал начальнику округа огромными телеграммами. В одной из них он говорил, что начальство уезда не пускает переселенцев, требует приемных приговоров (от пустых-то мест!). Когда начальник округа ответил, что приемных приговоров не надо, Данков прибежал ко мне в большой радости…"
До сих пор все еще, как видите, можно было чему-то радоваться, да и вообще все и в мечтаниях Данкова, и мужиков, и на словах, и в бумаге (в правилах, удостоверениях и т. д.) — все было хорошо. Но уже легкое дуновение того подлинного значения, какое таит в себе бумага, видно из препятствия при выдаче увольнительных приговоров, которых в сущности вовсе и не надобно было никуда представлять. Впечатление этого дуновения хотя и было изглажено успокоительною телеграммой, но действительность, скрывающаяся во всех этих хороших "словах и мечтаниях", стала обнаруживаться все яснее и яснее, и "на деле", по обыкновению, выходило вовсе не то, что "на словах и в мечтаниях". Засуетился становой, урядник, волостной писарь, кабатчик. "Не давать увольнительных приговоров!" — это было первое изобретение и первая смута, брошенная в сердца переселенцев.
Между тем к декабрю месяцу у Данкова набралось уже до 500 семейств, желающих переселиться, а так как 1 января 1881 года истекал срок льготным правилам, то Данков спешил с переселением, да и крестьянам оно было необходимо, чтобы заблаговременно приняться на новых местах за весенние работы. И вот он начинает посылать в округ телеграммы за телеграммами; 17 декабря 1880 года телеграфирует (85 слов) с уплаченным ответом и между прочим говорит: "Я набрал уже 119 семейств; желающих очень много. Могу ли продолжать?" 24 декабря того же года, телеграммою в 248 слов, сообщает, что уездное по крестьянским делам присутствие требует приговоров, и Данков просит управление разъяснить присутствию, что они не нужны. Третья телеграмма была послана уже из Лозовой, на пути в Черноморский округ: "На две посланные мною телеграммы (от 17 и 24 декабря) ответа не получил и спешу в округ лично узнать, не пропущу ли срок. Из Курской и Орловской губерний много крестьян желает переселиться на Кавказ, а между тем им препятствуют, и по сие время с 525 семействами приговоры не засвидетельствованы, и переселенцы за прекращением срока (1 января 1881 года) потерпят значительные убытки, почему покорнейше прошу о скорейшем распоряжении — засвидетельствовать общественные увольнительные приговоры…" На эту телеграмму последовал также телеграфический ответ: "Ждать разъяснения от губернатора". Но Данков, вероятно, не ждал, потому что прибыл в округ, подал прошение о выдаче ему копии с ответа округа губернатору. И вот какой был этот ответ:
"Мещанин Данков телеграфирует, что набрано 520 семейств, желающих переселиться в округ. Благоволите приказать
В январе же месяце вслед за Данковым приехали в округ депутаты от местных крестьян (согласно телеграмме из округа) для осмотра местности. Очевидно, что препятствия со стороны "местного элемента" уже возымели свое действие; выборные люди были заражены уже недоверием к Данкову; в воображении их не раз уже мелькнуло: "надул", "обобрал", "сбежал" и т. д. Непривычные к морскому пути, они, как на грех, сели на пароход в бурное время; два дня их трепало в море, и они, еще не доезжая до главного города округа, были уже настращены и напуганы. Приехав в округ ночью, отыскали Данкова; переночевали у него. Утром, выйдя на улицу, были изумлены окрестностями: горы кругом нескончаемые. "Так такие-то земли ты нам сулил?" Но Данков сулил вовсе не такие земли, а гораздо южнее, за Сочи, в так называемом Пластунском отделе.
— Надо ехать смотреть! — говорил он, но депутаты были напуганы ездой на пароходе и ехать на парусной фелюге ни за что не соглашались. Явившись в то же. утро в управление, они спросили:
— Какие же там места?
Тогда, указывая в окно на горы, лицо, которое они, спрашивали, сказало:
— А вот такие, как здесь!
Это окончательно пришибло депутатов, которые по всем видимостям и были посланы только для того, чтобы привезти домой неблагоприятные известия и удержать народ на старых местах и в старых путах; они не оставались в окружном городе даже и суток и тотчас же отправились сухопутьем на станцию Крымскую и Ростов — домой, не взглянув даже на те места, которые видел Данков и от которых остался в восторге.
Возвратившись домой, Данков был в самом тяжком и глупом положений. Врагов у него было множество и в народе и в "чистой публике"; дело его окончательно провалилось, он оказался "вымогателем чужих денег", шарлатаном и надувалой. Но молва о землях и подлинная, действительная невинность Данкова, его бескорыстное служение делу также не пропали бесследно в народном сознании. Все, что он говорил, было правильно, удостоверено начальством, напечатано и засвидетельствовано, — и молва о "новых местах" и льготах шла в народе своим чередом.
Вероятно, молва эта была не маленькая, и, вероятно, народ вполне верил Данкову, так как, несмотря на то, что ни от кого из доверителей не поступало жалоб на то, что Данков обманным манером выманил деньги, его "обязали подпиской о невыезде", и когда повестка о явке Данкова к судебному следователю на 22 декабря 1881 года не застала его дома (так как он явился к следователю 20 декабря, то есть двумя днями ранее), то из этого поступка была сделана самовольная отлучка — причина его ареста, заключения в тюрьме и суда.
Вот плачевная история "мечтателя".
— Обман точно что был! — показывали свидетели, — только неизвестно, кто обманул!..
На суде, конечно, выяснилось, что и земель пахотных нет, и вообще земель нет, и что они не размежеваны, что неизвестно, где какие поселения, что последние вообще, кажется, невозможны, — словом, выяснилось совершенно
А как все хорошо написано и как в самом деле хорошо: земли благословенные, всего вдоволь!
На деле же, как читатель видит, вышло совсем, совсем не то!
VI. ОБИЛИЕ "ДЕЛА"
Смущенный доводами моего приятеля относительно специального значения "бумаги" в условиях нашей жизни, я решился поближе ознакомиться с ее деяниями не в таких экстренных делах, как колонизация и возрождение жизни на безжизненных местах, а в обыденных условиях нашей жизни, в удовлетворении будничных общих потребностей. Материалом для такого ознакомления мне послужили разные заметки, собранные мною в разные времена из провинциальных газет. Из них-то я и извлекаю здесь кое-что по части всяких деловых хлопот наших провинциальных захолустий.
На мое счастье, мне попался прежде всего номер "Недели" (1885 года), в котором какой-то провинциальный житель отвечал на ранее помещенную в этой газете статью "Правда ли, что нет дела?" и доказывал, что всякого рода дела в провинции множество, но людей-то настоящих нет для его выполнения надлежащим образом.
"Безграмотные, ничего не знающие люди, в глаза не видавшие университета", делают