Помоги проекту - поделись книгой:
– Мисс Ферлонг, – сказал он, – что вам дать? Крылышко или кусочек грудки?
– Грудку, пожалуйста, только самый маленький кусочек.
– Мисс Хиггинс, а вам?
– Что хотите, мне все равно, мистер Конрой.
Пока Габриел и мисс Дейли передавали тарелки с гусем, окороком и ростбифом, Лили обходила всех гостей с блюдом, на котором, завернутый в белую салфетку, лежал горячий рассыпчатый картофель. Это была идея Мэри Джейн, она же хотела было сделать к гусю яблочный соус, но тетя Кэт сказала, что она всю жизнь ела просто жареного гуся, без всяких яблочных соусов, и дай бог, чтоб и впредь было не хуже. Мэри Джейн угощала своих учениц и следила за тем, чтобы им достались лучшие куски, а тетя Кэт и тетя Джулия откупоривали возле рояля и передавали на стол бутылки с портером и элем – для мужчин и бутылки с минеральной водой – для дам. Было много суеты, смеха, шума – от голосов, отдававших противоречивые приказания, от звона ножей, и вилок, и стаканов о горлышко графинов и хлопанья пробок. Как только гостей обнесли первой порцией гуся, Габриел тотчас начал резать по второй, не положив еще ничего на свою тарелку. Это вызвало шумные протесты, и Габриел в виде уступки отхлебнул хороший глоток портера, так как разрезать гуся оказалось нелегкой работой. Мэри Джейн уже спокойно сидела и ужинала, но тетя Кэт и тетя Джулия все еще семенили вокруг стола, наталкивались друг на друга, наступали друг другу на ноги и отдавали друг другу приказания, которых ни та, ни другая не слушали. Мистер Браун умолял их сесть за стол, о том же просил и Габриел, но они отнекивались, так что наконец Фредди Мэлинз встал и, схватив тетю Кэт, под общий смех силком усадил ее на стул.
Когда всем было все подано, Габриел, улыбаясь, сказал:
– Ну-с, если кому угодно получить, как говорят в просторечье, добавок, пусть тот соблаговолит высказаться.
Хор голосов потребовал, чтобы он сам наконец приступил к ужину, и Лили поднесла ему три картофелины, которые она сберегла для него.
– Слушаюсь, – любезно сказал Габриел и отхлебнул еще портера. – Пожалуйста, леди и джентльмены, забудьте на несколько минут о моем существовании.
Он начал есть и не принимал участия в разговоре, заглушавшем стук тарелок, которые убирала Лили. Темой разговора была оперная труппа, гастролировавшая в Королевском театре. Мистер Бартелл д'Арси, тенор, смуглый молодой человек с изящными усиками, очень хвалил первое контральто, но мисс Ферлонг находила ее исполнение вульгарным. Фредди Мэлинз сказал, что в мюзик-холле во втором отделении выступает негритянский царек и у него замечательный тенор, лучший из всех, какие он когда-либо слышал.
– Вы его слышали? – спросил он через стол у мистера Бартелла д'Арси.
– Нет, – небрежно ответил мистер Бартелл д'Арси.
– Видите ли, – пояснил Фредди Мэлинз, – мне очень интересно знать ваше мнение. По-моему, у него замечательный голос.
– Тедди постоянно делает необыкновенные открытия, – с дружеской насмешкой сказал мистер Браун, обращаясь ко всему столу.
– А почему бы у него не быть хорошему голосу? – резко спросил Фредди Мэлинз. – Потому, что он чернокожий?
Никто не ответил, и Мэри Джейн снова перевела разговор на классическую оперу. Одна из ее учениц достала ей контрамарку на «Миньон»[17]. Прекрасное было исполнение, но она не могла не вспомнить о бедной Джорджине Бернс. Мистер Браун ударился в воспоминания – о старых итальянских труппах, когда-то приезжавших в Дублин, о Тьетьенс, об Ильме де Мурзка, о Кампанини, о великом Требелли, Джульини, Равелли, Арамбуро. Да, в те дни, сказал он, в Дублине можно было услышать настоящее пение. Он рассказал также о том, как в старом Королевском театре[18] галерка каждый вечер бывала битком набита, как однажды итальянский тенор пять раз бисировал арию «Пусть, как солдат, я умру»[19] и всякий раз брал верхнее «до»; как иной раз ребята с галерки выпрягали лошадей из экипажа какой-нибудь примадонны и сами везли ее по улице до отеля. Почему теперь не ставят знаменитых старых опер – «Динору», «Лукрецию Борджиа»?[20] Да потому, что нет таких голосов, чтобы могли в них петь. Вот почему.
– Ну, – сказал мистер Бартелл д'Арси, – думаю, что и сейчас есть певцы не хуже, чем тогда.
– Где они? – вызывающе спросил мистер Браун.
– В Лондоне, в Париже, в Милане, – с жаром ответил мистер Бартелл д'Арси. – Карузо, например, наверно, не хуже, а пожалуй и лучше тех, кого вы называли.
– Может быть, – сказал мистер Браун, – но сильно сомневаюсь.
– Ах, я бы все отдала, только бы послушать Карузо, – сказала Мэри Джейн.
– Для меня, – сказала тетя Кэт, обгладывавшая косточку, – существовал только один тенор, который очень мне нравился. Но вы, наверно, о нем и не слышали.
– Кто же это, мисс Моркан? – вежливо спросил мистер Бартелл д'Арси.
– Паркинсон, – сказала тетя Кэт. – Я его слышала, когда он был в самом расцвете, и скажу вам, такого чистого тенора не бывало еще ни у одного мужчины.
– Странно, – сказал мистер Бартелл д'Арси, – я никогда о нем не слышал.
– Нет, нет, мисс Моркан права, – сказал мистер Браун. – Я припоминаю, я слышал о старике Паркинсоне, но сам он – это уж не на моей памяти.
– Прекрасный, чистый, нежный и мягкий, настоящий английский тенор, – восторженно сказала тетя Кэт.
Габриел доел жаркое, и на стол поставили огромный пудинг. Опять застучали вилки и ложки. Жена Габриела раскладывала пудинг по тарелкам и передавала их дальше. На полпути их задерживала Мэри Джейн и подбавляла малинового или апельсинового желе или бланманже и мармеладу. Пудинг готовила тетя Джулия, и теперь на нее со всех сторон сыпались похвалы. Сама она находила, что он недостаточно румяный,
– Ну, мисс Моркан, – сказал мистер Браун, – в таком случае я как раз в вашем вкусе; я, слава богу, достаточно румяный.
Все мужчины, кроме Габриела, съели немного пудинга, чтобы сделать приятное тете Джулии, Габриел никогда не ел сладкого, поэтому для него оставили сельдерей. Фредди Мэлинз тоже взял стебелек сельдерея и ел его с пудингом. Он слышал, что сельдерей очень полезен при малокровии, а он как раз сейчас лечился от малокровия. Миссис Мэлинз, за все время ужина не проронившая ни слова, сказала, что ее сын думает через неделю-другую уехать на гору Меллерей[21]. Тогда все заговорили о горе Меллерей, о том, какой там живительный воздух и какие гостеприимные монахи – никогда не спрашивают платы с посетителей.
– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил мистер Браун, – что можно туда поехать и жить, словно в гостинице, и кататься как сыр в масле, а потом уехать и ничего не заплатить?
– Конечно, почти все что-нибудь жертвуют на монастырь, когда уезжают, – сказала Мэри Джейн.
– Право, недурно бы, чтобы и у протестантов были такие учреждения, – простодушно сказал мистер Браун.
Он очень удивился, узнав, что монахи никогда не разговаривают, встают в два часа ночи и спят в гробах. Он спросил, зачем они это делают.
– Таков устав ордена, – твердо сказала тетя Кэт.
– Ну, да, – сказал мистер Браун, – но зачем?
Тетя Кэт повторила, что таков устав, вот и все. Мистер Браун продолжал недоумевать. Фредди Мэлинз объяснил ему, как умел, что монахи делают это во искупление грехов, совершенных всеми грешниками на земле. Объяснение было, по-видимому, не совсем ясным, потому что мистер Браун ухмыльнулся и сказал:
– Очень интересная мысль, но только почему все-таки гроб для этого удобней, чем пружинный матрац?
– Гроб, – сказала Мэри Джейн, – должен напоминать им о смертном часе.
По мере того как разговор становился все мрачней, за столом водворялось молчание, и в тишине стало слышно, как миссис Мэлинз невнятным шепотом говорила своему соседу:
– Очень почтенные люди, эти монахи, очень благочестивые.
Теперь по столу передавали изюм и миндаль, инжир, яблоки и апельсины, шоколад и конфеты, и тетя Джулия предлагала всем портвейна или хереса. Мистер Бартелл д'Арси сперва отказался и от того, и от другого, но один из его соседей подтолкнул его локтем и что-то шепнул ему, после чего он разрешил наполнить свой стакан. По мере того как наполнялись стаканы, разговор смолкал. Настала тишина, нарушаемая только бульканьем вина и скрипом стульев. Все три мисс Моркан смотрели на скатерть. Кто-то кашлянул, и затем кто-то из мужчин легонько постучал по столу, призывая к молчанию. Молчание воцарилось, Габриел отодвинул свой стул и встал.
Тотчас в знак одобрения стук стал громче, но потом мгновенно стих. Габриел всеми своими десятью дрожащими пальцами оперся о стол и нервно улыбнулся присутствующим. Взгляд его встретил ряд обращенных к нему лиц, и он перевел глаза на люстру. В гостиной рояль играл вальс, и Габриел, казалось, слышал шелест юбок, задевавших о дверь. На набережной под окнами, может быть, стояли люди, смотрели на освещенные окна и прислушивались к звукам вальса. Там воздух был чист. Подальше раскинулся парк, и на деревьях лежал снег. Памятник Веллингтону был в блестящей снежной шапке; снег кружился, летя на запад над белым пространством Пятнадцати Акров[22].
Он начал:
– Леди и джентльмены! Сегодня, как и в прошлые годы, на мою долю выпала задача, сама по себе очень приятная, но, боюсь, слишком трудная для меня, при моих слабых ораторских способностях.
– Что вы, что вы, – сказал мистер Браун.
– Как бы то ни было, прошу вас, не приписывайте недостатки моей речи недостатку усердия с моей стороны и уделите несколько минут внимания моей попытке облечь в слова то, что я чувствую.
Леди и джентльмены, не в первый раз мы собираемся под этой гостеприимной кровлей, вокруг этого гостеприимного стола. Не в первый раз мы становимся объектами или, быть может, лучше сказать – жертвами гостеприимства неких известных нам особ.
Он описал рукой круг в воздухе и сделал паузу. Кто засмеялся, кто улыбнулся тете Кэт, тете Джулии и Мэри Джейн которые покраснели от удовольствия. Габриел продолжал смелее:
– С каждым годом я все больше чувствую, что среди традиций нашей страны нет традиции более почетной и более достойной сохранения, чем традиция гостеприимства. Из всех стран Европы – а мне пришлось побывать во многих – одна лишь наша родина поддерживает эту традицию. Мне возразят, пожалуй, что у нас это скорее слабость, чем достоинство, которым можно было бы хвалиться. Но даже если так, это, на мой взгляд, благородная слабость, и я надеюсь, что она еще долго удержится в нашей стране. В одном, по крайней мере, я уверен: пока под этой кровлей будут жить три упомянутые мной особы – а я от всего сердца желаю им жить еще многие годы, – до тех пор не умрет среди нас традиция радушного, сердечного, учтивого ирландского гостеприимства, традиция, которую нам передали наши отцы и которую мы должны передать нашим детям.
За столом поднялся одобрительный ропот. Габриел вдруг вспомнил, что мисс Айворз нет среди гостей и что она ушла крайне неучтиво; и он продолжал уверенным голосом:
– Леди и джентльмены!
Растет новое поколение, воодушевляемое новыми идеями и исповедующее новые принципы. Это серьезное, полное энтузиазма поколение, и, даже если эти новые идеи ошибочны, а силы расходуются впустую, порывы их, на мой взгляд, искренни. Но мы живем в скептическую и, если позволено мне будет так выразиться, разъедаемую мыслью эпоху, и я начинаю иногда бояться, что этому образованному и сверхобразованному поколению не хватает, быть может, доброты, гостеприимства, благодушия, которые отличали людей в старые дни. Прислушиваясь сегодня к именам великих певцов прошлого, я думал о том, что мы, надо сознаться, живем в менее щедрую эпоху. Те дни можно без преувеличения назвать щедрыми днями, и если они теперь ушли от нас без возврата, то будем надеяться, по крайней мере, что в таких собраниях, как сегодня, мы всегда будем вспоминать о них с гордостью и любовью, будем хранить в сердцах наших память о великих умерших, чьи имена и чью славу мир не скоро забудет.
– Слушайте, слушайте, – громко сказал мистер Браун.
– Но есть и более грустные мысли, – продолжал Габриел, и его голос приобрел мягкие интонации, – которые всегда будут посещать нас во время таких собраний, как сегодня: мысли о прошлом, о юности, о переменах, о друзьях, которых уже нет с нами. Наш жизненный путь усеян такими воспоминаниями; и если бы мы всегда им предавались, мы не нашли бы в себе мужества продолжать наш труд среди живых. А у нас, у каждого, есть долг по отношению к живым, есть привязанности, и жизнь имеет право, законное право, требовать от нас, чтобы мы отдали ей большую часть себя.
Поэтому я не буду долго останавливаться на прошлом. Я не позволю своей речи обратиться в угрюмую проповедь. Мы собрались здесь на краткий час вдали от суеты и шума повседневности. Мы собрались здесь как друзья, как коллеги, объединенные чувством дружбы и также, до известной степени, духом истинной «camaraderie»[23], мы собрались здесь как гости – если позволено мне будет так выразиться – трех граций дублинского музыкального мира.
Все разразились смехом и аплодисментами при этих словах. Тетя Джулия тщетно просила по очереди всех своих соседей объяснить ей, что сказал Габриел.
– Он сказал, что мы – три грации, тетя Джулия, – ответила Мэри Джейн.
Тетя Джулия не поняла, но с улыбкой посмотрела на Габриела, который продолжал с прежним воодушевлением:
– Леди и джентльмены!
Я не стану пытаться сегодня играть роль Париса. Я не стану пытаться сделать выбор между ними. Это неблагодарная задача, да она мне и не по силам. Ибо, когда я смотрю на них – на старшую ли нашу хозяйку, о добром, слишком добром сердце которой знают все с ней знакомые; на ее ли сестру, одаренную как бы вечной юностью, чье пение было для нас сегодня сюрпризом и откровением; на младшую ли из наших хозяек – талантливую, трудолюбивую, всегда веселую, самую любящую из племянниц, – я должен сознаться, леди и джентльмены, что я не знаю, кому из них отдать предпочтение.
Габриел взглянул на своих теток и, видя широкую улыбку на лице тети Джулии и слезы на глазах тети Кэт, поспешил перейти к заключению. Он высоко поднял стакан с портвейном, гости тоже выжидательно взялись за стаканы, и громко сказал:
– Выпьем же за всех трех вместе. Пожелаем им здоровья, богатства, долгой жизни, счастья и благоденствия; пусть они еще долго занимают высокое, по праву им доставшееся место в рядах своей профессии, так же как и любовью и уважением уготованное им место в наших сердцах!
Все гости встали со стаканами в руках и, повернувшись к трем оставшимся сидеть хозяйкам, дружно подхватили песню, которую затянул мистер Браун:
Тетя Кэт, нe скрываясь, вытирала глаза платком, и даже тетя Джулия, казалось, была взволнована. Фредди Мэлинз отбивал такт вилкой, и поющие, повернувшись друг к другу, словно совещаясь между собой, запели с увлечением:
Потом, снова повернувшись к хозяйкам, они запели:
За этим последовали шумные аплодисменты, подхваченные за дверью столовой другими гостями и возобновлявшиеся много раз, меж тем как Фредди Мэлинз, высоко подняв вилку, дирижировал ею, словно церемониймейстер.
Холодный утренний воздух ворвался в холл, где они стояли, и тетя Кэт крикнула:
– Закройте кто-нибудь дверь. Миссис Мэлинз простудится.
– Там Браун, тетя Кэт, – сказала Мэри Джейн.
– Этот повсюду, – сказала тетя Кэт, понизив голос.
Мэри Джейн засмеялась.
– Ну вот, – сказала она лукаво, – а он такой внимательный.
– Да, наш пострел везде поспел, – сказала тетя Кэт тем же тоном.
При этом она сама добродушно рассмеялась и добавила поспешно:
– Да скажи ему, Мэри Джейн, чтобы он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Надеюсь, что он меня не слышал.
В эту минуту передняя дверь распахнулась и на пороге появился мистер Браун, хохоча так, что, казалось, готов был лопнуть. На нем было длинное зеленое пальто с воротником и манжетами из поддельного каракуля, на голове – круглая меховая шапка. Он показывал куда-то в сторону заметенной снегом набережной, откуда доносились долгие пронзительные свистки.
– Тедди там сзывает кебы со всего Дублина, – сказал он.
Из чулана позади конторы вышел Габриел, натягивая на ходу пальто, и, оглядевшись, сказал:
– Грета еще не выходила?
– Она одевается, Габриел, – сказала тетя Кэт.
– Кто там играет? – спросил Габриел.
– Никто. Все ушли.
– Нет, тетя Кэт, – сказала Мэри Джейн. – Бартелл д'Арси и мисс О'Каллаган еще не ушли.
– Кто-то там бренчит на рояле, во всяком случае, – сказал Габриел.
Мэри Джейн посмотрела на Габриела и мистера Брауна и сказала, передернув плечами:
– Дрожь берет даже смотреть на вас, таких закутанных. Ни за что не хотела бы быть на вашем месте. Идти по холоду в такой час!
– А для меня, – мужественно сказал мистер Браун, – самое приятное сейчас было бы хорошенько пройтись где-нибудь за городом или прокатиться на резвой лошадке.
– У нас дома когда-то была хорошая лошадь и двуколка, – грустно сказала тетя Джулия.
– Незабвенный Джонни, – сказала Мэри Джейн и засмеялась. Тетя Кэт и Габриел тоже засмеялись.
– А чем Джонни был замечателен? – спросил мистер Браун.
– Блаженной памяти Патрик Моркан, наш дедушка, – пояснил Габриел, – которого в последние годы жизни иначе не называли, как «старый джентльмен», занимался тем, что изготовлял столярный клей.
– Побойся бога, Габриел, – сказала тетя Кэт, смеясь, – у него был крахмальный завод.
– Ну уж, право, не знаю, клей он делал или крахмал, – сказал Габриел, – но только была у старого джентльмена лошадь, по прозвищу Джонни. Джонни работал у старого джентльмена на заводе, ходил себе по кругу и вертел жернов. Все очень хорошо. Но дальше начинается трагедия. В один прекрасный день старый джентльмен решил, что недурно бы и ему вместе с высшим обществом выехать в парк в собственном экипаже – полюбоваться военным парадом.
– Помилуй, господи, его душу, – сокрушенно сказала тетя Кэт.
– Аминь, – сказал Габриел. – Итак, как я уже сказал, старый джентльмен запряг Джонни в двуколку, надел свой самый лучший цилиндр, свой самый лучший шелковый галстук и с великой пышностью выехал из дома своих предков, помещавшегося, если не ошибаюсь, где-то на Бэк-Лейн.
Поделиться книгой: