Кен Кизи
Когда явились ангелы
Джеду – на верховой разведке за рекой
Галахад Задрипанный
–
Выпуль из трезвяка
В казенную гостиницу округа СМ[1] я вписываюсь в своем обычном – кожаная куртка, полосатые штаны и ботинки, на шее болтается серебряный свисток. В лагере разрешают носить уличную ветошь. А цирики в Окружной Каталажке терпеть не могут такого попустительства. Лейтенант Гердер поднимает голову от пишмашинки, видит мой прикид, его и без того каменная морда стервенеет еще.
– Так, Дебри. Сдавай все.
– Все?
Обычно Почетных Лагерников пропускают так – доверяют, что сами сдадут часы, ножики и то-се.
– Все. Не хватало еще, чтоб ты в свисток этот свой дул среди ночи.
– Тогда выписывайте протокол об изъятии по всей форме.
Он не мигая смотрит на меня сквозь сетку, по ходу извлекая строенный бланк из готовой стопки и заправляя его в машинку.
– Один свисток, – говорю я, стаскивая через голову цепочку. – С серебряным распятием, припаянным к боку.
Он не печатает.
– Одна блюзовая гармошка, ми-бемоль.
Он только смотрит на меня поверх клавиш.
– Да ладно вам, Гердер; вам подавай все, а мне подавай протокол об изъятии всего – свисточки, гармошки, все остальное.
Мы оба знаем, что на самом деле меня тревожат две тетради из Почетного Лагеря.
– Суй все в лоток, – говорит он. – И что это на тебе за прикид Дэйви Крокета[2], Дрочила? Сымай.
Он выходит из клетки, пока я стаскиваю куртку с бахромой, которую мне сшила Бегема[3] из той шкуры, что мы содрали с лосихи, которую Хулихен[4] сбил, когда ехал с перевала Семи Чертей накануне Всех Душ[5] без тормозов и с битыми фарами.
– В лоток. Так, руки на стену – ноги на линию. Ширше. – Он пинает меня в лодыжку. – Помощник Рэк, прикройте меня, пока я досматриваю заключенного.
Меня шмонают. Полная программа, фонарик и все дела. Забирают темные очки, носовой платок, щипчики для ногтей, шариковые ручки – всё. Две мои тетради обернуты здоровенной прощальной открыткой, которую Фастино́ мне нарисовал на оберточной бумаге. Гердер сдирает ее и швыряет в мусорную корзину. Тетради же кидает поверх остального барахла.
– Мне надо протокол об изъятии, Гердер. Это по закону.
– Пока вы у меня в аквариумах, – сообщает мне лейтенант Гердер, – законы тут мои.
В голосе нет злобы. И злости. Он ставит меня в известность.
– Тогда ладно… – Я вытаскиваю из лотка свои тетради и поднимаю повыше. – Все свидетели. – Показываю их помощнику Рэку и остальному контингенту, что ждет в дежурке. – Все видели? Две тетради.
После чего передаю их Гердеру. Тот их уносит в свою клетку и кладет рядом с машинкой. Колотит по клавишам, не обращая внимания на злость по другую сторону барьера. А Рэк не так спокоен: многие из этих парней еще на много месяцев вернутся с ним в лагерь, где он охранник без ружья. Сначала он, подмигнув, старается всех нас подмаслить, затем поворачивается ко мне, улыбаясь искреннейше, как мужик мужику.
– Ну что, Девлин… думаешь, из этих полугода с нами у тебя получится книжка?
– Думаю, да.
– А как выйдет, по-твоему, – в «Кроникл», с продолжением каждую неделю?
– Надеюсь, нет. – Лопухнулся я тогда – отдал три страницы заметок этому репортеру из воскресного приложения, засветился. – Должна сама по себе книга получиться.
– Многое менять придется наверняка… вроде имен.
– На блок сигарет спорим, что нет. Сержант
Рэк не успевает придумать, что на это ответить, – Гердер выхватывает из машинки бумаги и сует под сетку.
– Подпишите все три, помощник.
Рэку приходится взять ручку из моей кучи пожитков. Когда бланки возвращаются к Гердеру, тот выгребает всю мелочовку из лотка в картонную коробку для личного имущества с номером на крышке. Сверху комом кладет мою куртку.
– Так, Дебри. – Поворачивается на стуле к дверным переключателям. – Застегивай штаны и становись к калитке.
– А мои тетради?[6]
– В изоляторе есть на чем писать. Следующий!
Когда я прохожу мимо, Рэк возвращает мне шариковую ручку – и Гердер прав: в трезвяке бумага есть. Сиксо тоже еще тут – больше недели назад его перевели сюда на выпуль. В синей робе вместо крикливых штанишек и спортивной куртки, но по-прежнему петушится, зачесывает сальный помпадур, дает крутого:
– Зашибись! Передвижной бардак прикатил.
Один за другим появляются парни, приехавшие с Рэком на челноке. Из-за меня Гердеру пришлось со всеми так – забирать сигареты, книжки, всё.
– Извините, – говорю я.
– Вы от Дебри подальше, – советует им Сиксо. – Он магнит для болони.
И тут лязгают ключи.
– Дебри! К тебе Даггз.
Дверь откатывается в сторону. Я иду за вертухаем мимо камер в комнату со столом. Там сидит инспектор пробации Даггз. Две тетради – на столе рядом с моим досье. Даггз подымает голову от бумаг.
– Я вижу, тебе удалось обойтись без дальнейших Нареканий, – говорит он.
– Я хорошо себя вел.
Даггз закрывает папку.
– Думаешь, тебя отсюда в полночь кто-нибудь заберет?
– Родня, вероятно.
– Аж из Орегона?
– Надеюсь.
– Ну и семейка. – Он смотрит на меня: взгляд профессионального надзорщика, искренний по инструкции. Сочувствующий. – Соболезную, что с отцом так вышло.
– Спасибо.
– Потому судья Риллинг и решил тебе скостить Нарекания, ты в курсе?
– В курсе.
Он читает мне нотацию о пагубе тра-ля-ля. Пускай треплется. Наконец встает, обходит стол, сует мне руку.
– Ладно, Прогулочник. Только не проспи заседание в понедельник в десять тридцать, если хочешь, чтоб тебя выпустили в Орегон.
– Приду.
– Я тебя провожу.
По дороге обратно в вытрезвиловку он меня спрашивает про эту Тюремную Книгу – когда выйдет? Когда все закончится, говорю. А это когда? Когда перестанет происходить. А сегодняшний разговор в ней будет? Да… и сегодняшний, и в понедельник утром, и на прошлой неделе – все в ней будет.
– Дебри! – окликает меня сквозь прутья Сиксо. – Ты в свою блядскую книжку вот что еще впиши: парень – я – парень от своих однокрытников шарахается, пять месяцев в пинокль с этим ебаным начальством играет – пять с половиной месяцев! А только собрался откидываться, какой-то вертухай хватился пачки «винстонов», звонит и спрашивает: «У вас Сиксо с какими сигаретами поступал? С "винстонами"? А ну-ка его придержите-ка!» Ну не подлянка ли, а, чувак? Только яйца, сука, трещат! Да ну какого хуя – Сиксо не серчает, – бахвалится он. – Анджело Сиксо – еще тот Сэр Чалый.
Есть такие пижоны, что нюни распускают – а все равно вроде как бахвалятся.
Меня запирают, и Даггз уходит. Сиксо опять садится. У него Двойной Срок, вот так вот его придержали – Нынешний плюс будущая Гуляша. Могут и на Тройной Срок оставить – прибавить уже прошедший Антракт, и тогда это называется Ярмо. Человек, ожидающий выпуля, называется – На Прогулке. Известно, что Прогулка – это круче Ходки. Многие Прогулочники едут головой, лажаются или пробуют выломиться. Короткий срок часто круче Долгого.
Лучше всего – вообще Выходить Налево. Вот про это как раз мои тетради.
В казенную гостиницу заезжают новые постояльцы. Туристы. Клиенты дома родного. Из потемок какой-то Копченый орет:
– Пощади, помощник Пьос… у нас и так уже ебил от стены к стене…
В одиннадцать сорок меня выводят возвращают одежду свисток и гармошку определяют в камеру где скамья и еще один Прогулочник – пего-плешивый старикан оттенка красного дерева и лет шестидесяти.
– О, я к дембелю еще как готов. Тока позови.
Он мечется кругами по камере то подбирает то опять на место ставит и опять подбирает старомодный такой ящик для чистки обуви на который ногу ставить а внутри стариковские пожитки. На нем потертый черный костюм, темно-свекольный галстук и белая рубашка. А ботинки надраены умопомрачительно.
– За что тебя, кореш?
– Клевер. А вас?
– На шурина с ножиком попер… а старуха моя лягавых вызвала. Да и не подрались мы толком вообще. Ай, плевать. Выпускайте меня отсюдова, нахер!
Ставит ящик сербает кофе опять берет ящик.
– Так точно, уже иду, нахер!
– Удачи на дороге, – говорю я.
– И тебе того же. Ай, плевать. Я тут даже вес сбросил чутка. И народ приятный, познакомился…
Перед камерой останавливается молодой черный блатной и дает ему номер на бумажке.
– Надеюсь, написал разборчиво, – бурчит старик.
– Крупно, Папец. Не забудь. Как тока на телефон наткнешься, скажи ей – ее
– Еще б, конечно скажу.
– Спасибо, Папец. Давай там.
Как только парнишка уходит, старик комкает бумажку и кидает в парашу.
– Вот же чертов остолоп. А я тут с настоящими ебилами свел знакомство, как вишь. – Ставит ящик, ходит дальше и трет руки. – Ох, стар-добрый город – эт хорошо, да еще в субботу вечером все кочегарится. Если я себе до автобуса, тоись, дошкандыбаю. Скока время?
– На моих ровно двенадцать. Меня семья ждать должна; мы вас подбросим.
– Благодарствуйте, – говорит он. – До самого, значть, города? Ай, ладно, плевать. Что у нас есть-то, кроме сроков, где б мы
– Хранение и разведение.
– Вот же стыдоба какая – и это за добрый зеленый дар Божий. Кабы не хотел, чтоб она росла, так и семян бы не создал. И скока впаяли?
– Полгода, пятьсот штраф и три года хвоста.
– Вот же ж параша какая.
– Отмотал уже.
– Ну дак. Кроме сроков – ничего… – Прихлебывает остывший кофе, замирает… – Вот тока… ой, я, кажись,