Договор-2008

Вообще, можно не раздражать — можно не вывешивать поперек проспекта “Подари любимой квартиру!”. Или “Ну купи ты, наконец, 2 гектара в Жуковке!” Вот необязательно это вывешивать поперек проспекта. Потому что, скажем, в городе Амстердаме бутики есть, говорят, что они есть, но вы попробуйте их найти. Они не стоят прямо на центральных маршрутах вашего движения. И в принципе эта проблема может быть решена запретительными действиями государства, оно это делать умеет. Советское государство умело прятать неброскую роскошь КПСС за заборами и дверьми. Но вообще, гораздо эффективней эти проблемы людей, одержимых завистью, решаются механизмами общественности. Какими? Во-первых, действительно очень важно, чтобы у этих людей был свой круг общения и своя возможность роста. Фукуяма однажды очень хорошо сказал. Принято считать, что современные люди не любят иерархии. На самом деле современные люди не любят такие иерархии, где их положение ниже среднего. Я думаю, что он прав. Современные люди любят иерархии, в которых у них положение выше среднего. Это означает, что должно существовать много всяких иерархий. Что этот человек, который пассивен в остальных отношениях, он зато является президентом земного шара по одному отдельно взятому вопросу. Важно, чтобы это общество было структурировано, чтобы там возникли свои социальные возможности.

Еще одно обстоятельство, которое связано с болезненным сравнением. Бьющая в глаза роскошь. Мне кажется, что лучше бы этот вопрос был решен не запретами, а я бы сказал соображениями общественных приличий. Потому что если у человека есть нужда в толстой золотой цепочке, да ради Бога, только необязательно ведь нужду справлять публично. Вот обратите внимание, куда подевались малиновые пиджаки и толстые золотые цепи начала 90-х годов? Где они? Золотая цепь есть? Есть, но ее теперь прячут под одеждой. Малиновый пиджак, может быть, висит в шкафу, может быть человек любуется на себя в дни особенно торжественных бизнес-побед. А почему так произошло? Потому что у общества есть такое оружие как смех. Анекдоты создали одну норму и уничтожили другую. Новые русские поменяли некоторые манеры поведения и это, между прочим, незамеченный успех общества в 90-е годы. Поэтому я бы порекомендовал новую серию анекдотов в духе “Приходит Оксана Робски к Ксении Собчак и говорит…” Далее свобода творчества. Есть вещи, которые снимают проблему четвертой модели и эти вещи идут не только от государства, они могут идти от общества.

Теперь с вашего позволения, я попробовал бы перейти к заключительной части. Что же у нас получается? Понятно, что люди разные и по-разному будут выглядеть модели. У них будет разный критерий справедливости, который они оптимизируют. У кого-то лифт с лифтером, у кого-то без лифтера. Для кого-то важен разрыв в доходах, для кого-то он не имеет такого значения, потому что он рассчитывает на успешную карьеру и хочет стать олигархом второй волны.

Нет никакого большинства. Большинство — это фантом, придуманный политиками, победившими на выборах. Когда им хочется басом поговорить с представителями оппозиции, она говорят: “Мы же говорим от имени большинства”. Нет никакого большинства. Есть набор меньшинств. И в вопросе справедливости, и в других вопросах. Дальше это вопрос расчета согласия. Каким образом из этих меньшинств будет сшито одеяло большинства, которое обеспечит реализацию тех или иных моделей на практике.

А кто шить-то будет? Это серьезный вопрос. Акторы где? Я бы сказал, что первый кто напрашивается на ум — это власть. Власть у нас все более обладает характеристикой не только активности, но и радиоактивности, потому что она шумно что-то строит, одновременно она тихо все разрушает. На мой взгляд, она крайне неплодотворна в нынешних условиях, хотя нельзя не признать, что эта поделенная на многие распределительные группы, с не очень эффективным административным механизмом власть, она, конечно, доминирующая сила в нынешних условиях. Или некоторый набор доминирующих сил. Но ведь, кроме власти, есть и ещё кое-что. У нас есть активные группы населения. Разные, с разными установками. И в принципе они могут выступить актором. В нынешних, правда, условиях, и в таком вопросе как справедливость, немыслима ситуация, что каждый вынес на избирательный рынок разные модели справедливости, а дальше бы сказали: “граждане, выбирайте”. Избирательный механизм экономисты исследуют довольно давно. Есть направление теории общественного выбора, которое давно и небезуспешно исследует, как работает политический рынок. И наш политический рынок работает по так называемому правилу Кондорсе из теории общественного выбора. Если людям давать попарно сравнивать разные варианты, то у них получится неправильный ответ. Не такой, как когда они видят весь набор. А у нас сначала отвергается правый взгляд на вещи, затем левый, можно в любой последовательности, в итоге получается по известной фразе, “мы не правые, мы не левые, мы валенки”. Этот принцип Кондорсе в русских условиях я бы назвал принципом валенка, потому что в итоге возникает ситуация, когда это не есть ни та, ни другая модель. Это никакая не модель. Валенки — замечательная вещь, я сам их охотно использую зимой, а ну как лето наступит?

Нынешний вопрос состоит в том, возможно ли соединение, сочетание, координация правых и левых групп политики, выражающих разные общественные интересы. Если да, то тогда могут быть реализованы модели справедливости. Какие? Понимаете, ведь суть-то вопроса не в том, чтобы между собой договорились, или лучше сказать сговорились руководители тех или иных политических партий. Ну сговорятся они, это приведет только к перестановке каких-то там стульев среди элиты, причем маргинальной. Потому что договоренность политиков между собой вряд ли будет означать что-то реальное в смысле осуществления модели справедливости. Проблема-то все-таки в том, что о справедливости могут договориться только сами общественные группы. А что значит “договориться”? Не сидеть за столом переговоров — нет. А пойти на то, что экономисты называют компенсацией. То есть, если ты хочешь, чтобы было реализовано то, что важно тебе, то пойди на жертву, связанную с реализацией того, что нужно мне.

Практически, что это означает? Средний класс должен согласиться, на мой взгляд, на налоги на недвижимость. Это тяжелое решение. Низкодоходные группы должны согласиться на то, что деньги должны пойти не на наращивание их доходов, и даже не на создание рабочих мест, а на то самое снижение издержек, то есть создание новых институтов. Потому что иначе мы будем колхозное поле в космос запускать. И те и другие должны согласиться с тем, что придется нести издержки, связанные не только с выплатой налогов. Между прочим, для того, чтобы образовались легальные схемы трудовых отношений, налоги придется платить и трудящимся. Я утверждаю, что накопительная пенсионная система эффективно работает только в тех странах, где часть этого накопительного взноса платят трудящиеся. А в России они не платят. И поэтому проконтролировать систему практически невозможно. Поэтому не только платежи, но ещё и усилия, ещё и издержки, связанные со временем, с созданием определенной общественной атмосферы, осуществление общественного заказа и общественного контроля.

Поэтому я бы сказал, что в итоге варианта два. Могу купить козу, но не имею желания. Хочу купить коня, но не имею возможности. Можно купить козу. Можно не нести практически издержек сейчас и купить некоторый контрафактный продукт. Государство может кое-что обеспечить. Вот конкурсы на бюрократические места проводить — правда вряд ли сделать хартию граждан. Вот что-то там поменять в смысле финансирования школы — правда вряд ли обеспечить движение лифтов через все этажи. Вот немного подкинуть нижним группам дохода. Есть вариант дешево купить не очень натуральный продукт.

Либо придется дорого покупать продукт, который трудно сделать. Продукт, который связан с согласием очень многих групп общества. Поэтому нельзя сказать, что задача справедливости не имеет решения. Она не имеет идеального решения. Совершенной справедливости не может быть не по той причине, что люди плохие, а по той причине, что люди разные. Но это не означает, что не может быть некоего субоптимального решения. Что не могут быть реализованы модели справедливости, свойственные разным группам. Могут, но только через режим взаимных компенсаций. Казалось быть — утопический вариант — невозможно даже рассматривать. Тем более, что я сам утверждал и продолжаю утверждать, что уровень накопления социального капитала в стране у нас очень низкий, и в этом смысле трудно ожидать высокой и массовой активности.

Но знаете, я бы сказал, что коллективные действия есть всегда произведение двух величин. Один сомножитель — это наличие сгустков социального капитала и массовых сконцентрированных коалиций людей. И этого у нас нет. Это в зачаточном состоянии. А другой сомножитель — это то, что экономисты называют интенсивностью желания. Я утверждаю, что если интенсивность желания достаточно высока, то вероятность такого варианта справедливости существует. Потому что очень многое зависит от обстановки. От нее зависит, насколько реализуемы или не нереализуемы те или иные желания. Знаете, говорят, что золотая рыбка, брошенная на сковородку, исполняет не три, а до пятидесяти желаний. Вот у меня ощущение, что сковородка раскаляется. Спасибо.

Обсуждение

Лейбин: У меня возник вопрос в середине лекции, где было сказано, что не бывает одной справедливости, общей, а бывают разные. Но потом я в конце разобрался в чем тут дело. На самом деле бывают частные морали, кодексы, субкультуры и пр. Корпоративные, квази-сословные. Но вопрос в том, что обозначал Виталий Найшуль, как “задачу прописки”, или социализации тех или иных социальных групп внутри общества. Я так понимаю, это то, что вы обсуждали, когда говорили, что чем-то придется жертвовать для того, чтобы прийти к согласию. В частности был вопрос о том, что у нас не социализирован бизнес в обществе. А это значит, что не приняты внутренние модели поведения и общество не согласилось, что у него должны быть такие модели справедливости. Вопрос, правильно ли я здесь совместил языки?

И второе, что я хотел отметить: в той части, где вы говорили о том, что каким-то группам отчего-то придется отказываться или идти на жертвы, имеется ввиду, что эти группы должны заставить воображаемого субъекта договоренности с меньшей активностью-таки санкционировать что-то. Они же могут не санкционировать даже в обмен на уступки, правильно? То есть это некоторая процедура признания, что бизнесмен в нашем обществе должен то-то и то-то, и за это имеет право на то-то и то-то. Безработный имеет право не работать, но за это не имеет права есть колбасу особо высокого качества.

Тогда вопрос: если актом индивидуального отказа от каких-то собственных благ и принятие на себя обязательств может быть малоосмысдена — см. компанейщина по социальным ответственностям бизнеса. Как возможно, обеспечение таких вещей как договренностей квази-сословий и социальных копораций друг с другом? А если коротко: надо ли созывать новый съезд советов?

Аузан: Вопрос здесь был не столько длинный сколько многообразный. Я в нем усмотрел три вопроса и буду отвечать на те три, которые я увидел. Во-первых, если говорить о том, в какой степени социализированы те или иные группы, имею ли они свои кодексы поведения, то мне легко отвечать на этот вопрос, потому что я практически с этими вещами работал много и в разных направления. Хочу сказать, что у нас в зачаточных элементах все есть. У нас есть саморегулируемые организации, вполне работающие. Я могу привести в пример по крайней мере две, наиболее эффективные, это Гильдия риэлторов и НАУФОР (ассоциация управляющих компаний на фондовом рынке). Там работают определенные нормы, кодексы, санкции. Есть третейские суды, способы арбитража. Я просто вхожу в список арбитров нескольких деловых объединений, не поверите, у меня даже есть иногда работа в качестве арбитра, причем, вы же видите, что я не авторитет, в привычном смысле этого слова. Это не тот механизм решения споров. Это все у нас бывает. Вопрос в том, к какому сектору это относится и к каком количеству случаев, потому что да, это может относиться к одному случаю из миллиона. Но дело в том, теперь я перехожу ко второму вопросу про механизм, Джеймс Бьюкенен описал явление, которое потом было названо бьюкенневским товаром. В чем суть? Это очень важно для понимания механизма. Вот один и тот же компьютер можно провести через границу несколькими способами. Его можно растаможить вот так, так и так. И бьюкенновская пара, его товар состоит в том, что мы всякий раз, покупая компьютер покупаем его вместе с правилом. Он по виду не различается, а на самом деле одинаковые компьютеры могут продаваться по разным правилам. Это относится к чему угодно. Паспорт можно получить по-разному. Фирму можно ликвидировать по-разному. Например, один способ ликвидации называется продажа таджикам. Мы исследовали в пермской области варианты ликвидации фирм. Нету. Я осмелюсь утверждать, что вообще нет такого случая, чтобы только единственным путем можно было провести операцию. Что это означает? У нас разные институты живут и дышат рядом. Они все время между собой конкурируют, сопоставляются. Поэтому как происходит этот процесс распространения правил и тем самым возникновение локальных договоров? Очень просто. Если у вас большее количество людей ушло в черную схему, значит, люди пришли к согласию, что эта схема для нынешнего времени эффективна. Возникает один из локальных конкурирующих социальных контрактов. И это относится не только к вопросу о справедливости, а к любому вопросу. В чем механизм? В жизни это все есть, но в разных удельных весах. Это конкурирует между собой. Как только люди начинают пользоваться больше эти путем, и меньше пользоваться другим, у нас меняется потенциальный социальный контракт.

Теперь насчет съезда советов. Мы с Виталием Аркадиевичем Найшулем не только обсуждали, но я бы даже сказал, публично дискутировали этот вопрос. Правда за пределами Российской Федерации, но не далеко, в Литве. А Виталий Аркадьевич здесь? Вышел?

Я тогда процитирую Виталия Аркадьевича. Что он считает? Он полагает, что съезд народных депутатов СССР имел решающее значение для того, чтобы был легитимно решен вопрос об уходе от прежней социально-политической системы. Что вопрос о власти был решен путем всеобщего обсуждения, слушанием радиоприемников, выплескиванием кухонных разговоров на улицу. Когда человек к странном клетчатом пиджаке, который потом оказался Анатолий Собчак, до этого говорил об этом только на кухне, а тут он говорил в парламенте. И вот таким путем происходило переосмысление и перезаключение социального контракта. Причем Виталий Аркадьевич полагает, и я с ним согласен, что вопрос о приватизации таким же путем не был решен. Вот он не прошел такого легитимного решения. И поэтому когда власть и система начали распадаться, вообще говоря, не произошло всенародного стона по поводу того, что рушится советская власть. А вот с приватизацией все сложнее. И поэтому вопрос о признании собственности, наверное, требует какого-то другого механизма. Дальше у нас возник спор. Потому что Виталий Аркадьевич полагает, имея ввиду традиционные механизмы социального контракта в России, в этом механизме огромную роль играет человек, который царь. Вот царь должен такое обсуждение устроить и тогда в процессе обсуждение произойдет перезаключение социального контракта. Я не спорю, что если царь устроит такое обсуждение, то возможно результатом его станет перезаключение социального контракта. Я задаю вопрос, а если царь его не устраивает? Если царь не до такой степени ещё сошел с ума, чтобы выносить такие вопросы на всенародное обсуждение. То тогда что? Возможно ли перезаключение социального контракта в России без участия технологической фигуры царя? Я полагаю, что возможно. Виталий Аркадьевич, насколько я понимаю, полагает обратное. Поэтому это другой механизм. Бьюкененовские товары — это механизм, который дышит и работает всегда, но бывают моменты переломные, точки бифуркации, когда идет перезаключение больших социальных контрактов. Вообще говоря, неудобно это напоминать, но выборы — это тоже формальный способ в ряде стран перезаключения социального контракта. Я хочу сказать, что в середине 90-х годов американские республиканцы победили на выборах в Конгресс, а затем появился и республиканский президент, выдвинув проект, который назывался “Договор с Америкой”. И это был типичный проект социального контракта. Они сказали: “Мы просил согласия на эти непопулярные меры”, — они касались налогообложения, — “но за это мы обещаем сократить аппарат, уничтожить эти процедуры, эти”. И когда они победили на выборах, произошло перезаключение социального контракта в жизненно важном для американского избирателя вопросе. Поэтому механизмы разные. От бьюкененовских товаров до выборов. Сейчас наверное, нас больше интересует не Земский собор, пока не очень видно желание царя созвать Земский собор, а механизмы выборов.

Сергей Магарил (Факультет социологии, РГГУ): Уважаемые коллеги, прежде всего хочу поблагодарить Александра Александровича за блистательную лекцию. Из его тезиса о том, что при условии отсутствия компетенции потребителя, конкурентный отбор непременно становится ухудшающим, деградирующим, отбор лучших образцов становится принципиально невозможным. Из этого вытекают два совершенно железных, неумолимых следствия. Первое: это имеет непосредственное отношение к предельно низкому качеству национального государственного управления и отечественная история XX века дает убедительные тому примеры: крах Российской империи, распад Советского Союза, предельно низкий уровень жизни, траектория глубокого неблагополучия постсоветской России. Это непосредственно связано с предельно низким качеством массовой общественной гуманитарной подготовки специалистов естественно-научного и технико-технологического профиля. По статистике в России порядка 18–19 миллионов носителей дипломов, носителей национального интеллекта. И тем не менее все мы оказались неспособны не остановить, не блокировать анти-социальные реформы 90-х годов предложить в навязать элитам программы социального развития, оказались неспособны сформировать по факту расхищения национальных ресурсов эффективные системы уголовно-правовой и политической ответственности. На мой взгляд, общественным гуманитариям есть над чем подумать. Благодарю.

Аузан: Поскольку вопроса не было, то только одна поправка. Все-таки я признателен за высокую оценку, но тезис про ухудшающий отбор — это Акерлоф, за это уже нобелевскую премию вручили. Единственное только, что я добавляю, мы пытаемся в наших исследованиях применить это все не к обычным рынкам, а к системе оказания государственных услуг. При этом утверждаю, что потребитель разбирается в такой вопросе, как качество государственного обслуживания. Качество услуги — это нечто более сложное, а качество обслуживания — это они понимают. Получили или не получили они результат от чиновника — это они в состоянии понять. И исходя из этого можно переделать систему так, чтобы был не ухудшающий отбор, а конкурентное улучшение.

Лебедев: Александр Александрович, во-первых, действительно ещё раз спасибо вам за интереснейшую лекцию и вопрос в контексте социальной справедливости. Вот вчера, когда президент оглашал очередное послание Федеральному Собранию (я был на этом собрании, поэтому слышал все практически из первых уст), вечером к 9 я переговорил с двадцатью людьми. Половина из них звонила и спрашивала 200 000 за ребенка давать будут, а вторая спрашивала, скажи, почему, когда Путин сказал, что мы знаем всех коррупционеров, в зал не вошли люди в форме, и не забрали их оттуда. И там не сидели. Федеральное понятие в первый раз было революционным, а для тех кто слушай в седьмой раз стало ясно, что с коррупцией, с социальной справедливостью он борется все 6 с половиной лет правления. И ничего за это время не меняется. У меня вопрос, может быть, мы живем в системе мифологии социальной справедливости? Нас всех так устраивает. И второй вопрос: Александр Александрович, как можно решать проблемы России, если, извините, у нас отсутствует не просто политическая элита, у нас отсутствует национальная российская элита.

Лейбин: А вы — кто? Мне вот понравилась позиция Сергея Магарила. Сразу было понятно его представление о справедливости, в смысле — из какой позиции идет вопрос.

Аузан: По поводу мифологии социальной справедливости. А мы не живем сейчас в условиях мифологии социальной справедливости. Мы 20 лет назад так жили, а сейчас — нет.

Обращаю ваше внимание может быть я невнимательно прочел послание президента к федеральному собранию, но там нет слова справедливость. Чему больше всего текста в Федеральном собрании посвящено? Надо рожать детей и срочно модернизировать вооруженные силы. Мне немножко странно, может быть, я недостаточно глобально мыслю, но мне понятно, что проблема демографии является центральной проблемой российской жизни для тех людей, которые думают, как же мы, когда нас останется 110 миллионов, будем удерживать государственные границы. Это правда, потому что удержание, я уж не говорю об освоении территории, требует определенного населения, но мне не кажется, что это проблема российского населения. Поэтому я утверждаю, что сейчас нет никакой мифологии социальной справедливости. И в 90-е годы ее не было. Мифологизации подлежали другие вещи: свобода реализовывалась и мифологизировалась в 90-е годы, стабильность мифологизирована ныне. На самом деле, на мой взгляд, стабильности уже нет. Мы вошли в период структурной неопределенности. Ее уже нет. Когда правительство не в состоянии удерживать инфляцию, это очень нехороший признак, господа, потому что инфляция, она вроде термометра. Она сама по себе выражает тысячу разных факторов. И потеря управляемости означает, что там внутри происходит что-то нехорошее. Это не означает, что больной завтра умрет, может, он почихает, и все будет дальше хорошо. Но говорить о том, что существует стабильность 2000–2004 года — этого нет. И по поводу национальной и ненациональной элиты. Понимаете, я слово элита использую в абсолютно технологичном смысле. Вот у нас произошел некоторый отбор, может быть, ухудшающий, и что-то осталось в сухом остатке. Я не говорю, что это самые замечательные люди на земле. У нас все-таки есть группы, которые находятся наверху. Я не оцениваю сейчас их качества, они на самом деле разные. Некоторые из них деградировали. По поводу национальной и ненациональной элиты — вот мне-то как раз важно было сказать, что на мой взгляд, мы путаем основные и производные вопросы. Мне так кажется. Мы начинаем искать причины и виновников несправедливости в каких-то окружающих областях, в других областях. Вместо того, что бы открыто поставить вопрос о справедливости и поставить его не перед государством, а в отношениях между разными группами, которые разного хотят и к разному стремятся.

Чудновский: Кажется сейчас выдвигается не столько категория справедливости, сколько духовности. Просто масса признаков, где духовность замещает очень много ценностей. И в духовности содержится справедливость по-своему понимаемая. Я вижу субъектов, которые движут духовность. Я читал послание президента также как и вы один раз прослушали. Я вижу там семью выпукло поданную, через которую обязательно духовность будет проводиться в традиционном смысле, в исторически традиционном для России. И таким образом я понимаю, что конкуренция и политическая и властная, которая была до 2000 года и на корню сейчас уничтожена, никому из властных лиц сейчас не нужна. Любой переход на справедливые действия — это есть переход на некоторое конкурентное поле. Стало быть дестабилизирующее. С другой стороны духовность — это вполне умиротворяющее, содержащее и справедливость, и отречение от богатств. Масса вещей библейских историй, которые все содержат. И стало быть, договор вообще-то более вероятно на этом должен был построиться. На таких вещах. Будьте добры, скажите, в чем я не прав. Спасибо.

Аузан: Мне кажется, здесь опять два вопроса в вашей реплике-комментарии. Первый касается технологической осуществленности. Я могу здесь только повторить то, что уже сказал, может быть, только развив идею, что понимаете, общество, в котором социального контракта нет вообще, нежизнеспособно. Оно довольно быстро умирает. Всякий раз, когда мы имеем более устойчивое общество, это значит, что социальный контракт заключен. Это не означает ни плюс, ни минус. Это не означает, что он хорош. Потому что, скажем, в основе тоталитарных режимов лежали прочные социальные контракты. Заметьте, если их не ликвидировали внешним образом, то они очень долго трансформировались, как, скажем, советские или китайские. Там очень прочные социальные контракты и определенные группы населения были согласны с тем, что они получают. Ведь социальный контракт — это и активное и пассивное согласие с тем, что действуют определенные правила. Механизмы достижения этих вещей очень многообразны и, к сожалению, очень плохо изучены. Я называл уже три механизма: выборы, бьюкененовские пары, когда люди непрерывно находятся в разных типах отношений и они свой удельный вес меняют. И вещи, о которых пишет и говорит Виталий Найшуль, вроде таких Земских соборов и т. д.

Да есть и пятые, и седьмые, и девятые механизмы, к сожалению, технологии очень плохо исследованы. Теперь насчет центральной категории.

Прошу понять меня правильно. Я совершенно не утверждаю, что справедливость есть для меня наиболее приятная, приемлемая и высокая ценность. Я это не говорю. Я не говорю ни да, ни нет. Я в данном случае выступаю как аналитик, который пришел к определенному выводу. Если я говорю, что стабильность — есть характеристика второго договора о правлении в пореформенной России. Что это значит? Это значит, что мне нравится стабильность? Мне стабильность чем-то нравится, чем-то не нравится, но вообще не является для меня высшей или высокой нравственной ценностью. Поэтому мне вообще трудно очень работать с этой темой. На мой взгляд, я честно скажу, я очень мучался и у меня был даже соблазн позвонить Виталию и сказать, что я приболел. Потому я тяжело себя чувствую в этой теме. Я продираюсь через нее, мне тяжко. Поэтому я совершенно не утверждаю, что я к этому пришел и на этом стою, но понимаете, я вполне готов обсуждать, что духовность — это может быть одним из вариантов центрального социального контракта, это вполне обсуждаемая гипотеза. Но когда я говорю о справедливости, я ведь старался и в конце прошлой лекции, и в начале этой сказать, почему я так думаю. Может это и неправильно, но я так думаю, потому что вот она занимает такое место в иерархии ценности и правил, традиционных для российского общества — раз. Два: есть определенная динамика экономических показателей, которые 15 лет терпели. Они все негативны с точки зрения справедливости. Три: я действительно считаю, что этот вопрос, ещё не прорвавшийся в центр освещенного круга, он тем не менее уже начинает загнаиваться. Поскребите любую обсуждаемую проблему. Поговорите с националистами, со скинхедами, не знаю с кем. Вы на третьем ходе наткнетесь на жалобы на несправедливость. Да? Вот поэтому я на основании этих вещей утверждаю или предполагаю. Для меня то, что я излагаю, это гипотеза, имеющая некоторые, на мой взгляд основания, но отнюдь не что-то доказанное и установленное. И готов обсуждать всякий другие вещи, потому что для следующего шага, а следующий шаг дл меня — попытаться все-таки сформулировать, так про что же договор 2008 года. Третий договор о правлении он про что? Какова его повестка дня? Мне важно понять. Если это справедливость, то из этого вытекает такой набор. Если это что-то иное, то набор будет несколько иной. А может быть, сильно иной. Поэтому открыть для обсуждения и утверждаю, что я декларировал не свои ценности, а свои предположения и сомнения.

Александр Долгин (Фонд “Прагматика культуры”): Прежде всего хочу поблагодарить Александра Александровича за замечательное выступления. Для меня оно очень симпатично и содержательно вот по какой причине. Мне кажется, продемонстрирован тот подход к обществоведческим вопросам и проблемам, которого страшно недостает во множестве дискуссий, которые, как правило, выстроены следующим образом. Участники дискуссии выступают с некоторых не очень явно артикулированных ценностных позиций, своих собственных, определенных их положением в обществе, образованием, специальностью гуманитарной. И пытаются обобщить свою позицию, сделать из нее какие-то выводы и заключения, что людям, держащим в уме другие позиции, кажется не легитимным, интеллектуально несостоятельным. Так вот. В данном случае, поскольку поднято колоссальное количество вопросов и очень сложная тема, я не готов дискутировать по каким-то частным вопросам, а хочу отметить самый общий вопрос. Нам предложен некоторый язык, не пройдя через который, не согласовав который, никакие другие обсуждения не будут конструктивными. Чрезвычайное достоинство выступления Александра Александровича — это всегда начертание полноценной системы координат, и вместе с тем простой. Сейчас выдали 3–4 координаты, в рамках которых надо говорить, и ситуация в них почти помещается. Мне так кажется. Должен заметить, что в литературе XX века, те, кто знаком с трудами экономистов, в особенности институциональных экономистов, меня, например, не покидает ощущение, что представители этой когорты интеллектуалов, это на сегодняшний день самые большие философы. То есть пальма первенства философской мысли перехвачена этими людьми, которые имеют для этого то преимущество, что они говорят в некоторой степени бесстрастно и внеценностно. По крайней мере, субъективные ценности какой-то страты не выносятся на первый план. Я убежден, что сегодняшний лектор, профессор Аузан — представитель именно этого типа интеллектуалов и мыслителей.

Александр Носиков: У меня вопрос такой: не кажется ли вам, Александр Александрович, что для решения тех проблем, о которых вы с блеском только что говорили нам, то есть России, не хватает новой идеологии. Я, конечно, понимаю, что в какой-то степени вступаю в противоречие даже с конституцией, но тем не менее, политологам и экономистам хорошо известна научная работа оппонента Карла Маркса, Макса Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”. И та роль, которую эта идеология, дух капитализма, сыграла в организации именно западной цивилизации, которую мы сейчас, простите за выражение, копируем. В том числе и Америка, для этого достаточно просто прочесть биографию Бенджамина Франклина.

Аузан: Я могу косвенно с этим согласиться, а косвенно возразить, потому что вообще-то есть специальная работа. Мы перед лекцией обсуждали вопрос, что очень мало на русском языке издано работ Дагласа Норта, нобелевского лауреата. Обсуждали с Александром Борисовичем Долгиным, надо ли переводить на русский те или иные работы Норта. И в частности надо, потому что Норт — экономист, который ввел понятие идеологии в экономику. Он стал рассматривать идеологию, как некоторый набор формальных правил, которые могут решающим образом воздействовать на поведение, направленность, результаты, эффективность. В этом смысле я совершенно соглашаюсь. Если же говорить о взгляде Вебера, его книга великолепна как провокация. Как поворот мышления. Насколько я знаю, многие вещи потом бы оспорены. И мы знаем, что и католические народы достигали довольно серьезных экономических результатов. На мой взгляд, мы сейчас наблюдаем экономический и идеологический бум в исламе. Мне кажется, в исламе сейчас идут очень похожие процессы. Боюсь, что ваххабизм, то, каким страшным он сейчас для мира предстает, примерно также выглядел протестантизм для мира века XVI. Он, вообще говоря, нес с собой много войн, насилия, перемены и прочее. Поэтому вот насколько тесно это можно связать с формой религиозных установлений, это трудный вопрос, тем более, что у Норта есть как раз классический пример с Англией и Испанией, где он утверждает примерно следующее, что Англия не потому в XVI веке стала, будучи такой же по развитию, первой страной мира, а Испания одной из самых отсталых стран Европы, что там развилось протестантство, а скорее наоборот — изменение религиозных правил во многом произошло благодаря тому, что произошло изменение неформальных правил в XVI веке в почти незаметных вещах. В так называемом первоначальном институциональном выборе, куда попадает вопрос о налогах, что может, что не может король, можно ли без согласия человека изъять его собственность и т. д. А религиозно страны были очень похожи, потому что англиканская церковь — это те же католические предписания, только король во главе церкви. Поэтому я бы сказал, что соглашаясь с тем, что идеология существенна и она всегда есть в экономике, она всегда есть, она может быть неэффективна. Тот же Норт утверждает, что идеология может эффективно воздействовать на экономику в течение 10–20 лет, а потом она выдыхается. Но в течение 10 лет она может вещи, которые заведомо экономика не позволяет, делать осуществимыми. Например, эффективные научные тюрьмы в сталинском СССР и гитлеровской Германии. Экономика утверждает, что креативный труд не может быть принудительным. Точнее говоря, как только он становится принудительным, он становится неэффективным. Может. В условиях интенсивного воздействия идеологии. Как только это вычерпывается, все — не может.

Елена Гусева: Вопрос на уточнение и на приземление как бы. Вот с субъектами справедливости мы поняли — модели ваши. А цель справедливости? Вы как предполагаете, чуть-чуть приоткрыть клапаны? Я в формате раскаленной сковородки спрашиваю. Чуть-чуть приоткрыть и выпустить пар, открыть полностью или строй поменять? Потому что у меня аналогии не с Советами, а с 1917 годом и с расслоением общества и принципами справедливости, которыми воспользовалась определенная группа людей.

Аузан: А вот в том-то и дело! Очень хороший вопрос. Замечательный вопрос, потому что если действительно проблема назрела и фурункул порывается, то дальше возможны разные схемы социального контракта. Я бы сказал, что если общество не справляется с проблемой, как это произошло в 17 году в России. То есть вообще говоря, общество в царской России, общество и государство не справилось с этой проблемой. В результате оно погибло и произошла перемена строя. Опять не ставлю знаки плюс и минус, просто констатирую. Если общество не справляется, тогда изменения кардинальные. На самом деле кардинальность этих изменений в моделях математических, в моделях Харшани определяется тем, насколько люди склонны к риску. Если возникает ситуация, когда люди отказываются рисковать и требуют прочных гарантий — всё, капитализма в России быть не может. Но на мой взгляд, мы от этого далеки. У нас есть люди, которые хотели бы этого риска, есть люди, которые хотели бы вообще уравниловки и полной гарантии, но нету такого большинства, которое хотело бы это все взорвать и перевернуть. Поэтому, мне кажется, речь идет о разных схемах социального контракта, в общем в рамках нынешнего капиталистического развития страны.

Лейбин: Одно короткое замечание, потому что я могу забыть. Кажется, важная тема, которая прозвучала, и которую на полях можно оставить, про духовность, в частности про Вебера, она относится к вопросу какой в смысле проблематики культуры и религии вообще втягивается в этот аппарат, а вроде бы это необходимо просто для того, чтобы сесть за стол переговоров. Если мы верим в разное, то просто не сядем.

Галина Савинич (журналист): Я вам задам несколько провокационный вопрос. Первое — это реверанс в вашу сторону, спасибо большое, что вы вообще взяли на себя труд и смелость рассматривать и обсуждать такую сложную тему о справедливости. Вообще мало кто на это решится. Но ближе к вопросу. Итак, голодный волк, он вполне справедливо ест зазевавшегося оленя или зайца. Так вот к 90-м годам в нашем обществе сформировались хищники, сильные, которые, наверное, справедливо пожрали всех слабых. Вот к сожалению, государство, которое формирует модель справедливости, оно всегда служит элите. И оно сформировало неправильную установку для населения, не предупредив его, “ребята, мы идем к капитализму, а капитализм — это джунгли. И если ты родился тигром, то оттачивай клыки, а если кроликом, то тренируй задние лапы дабы убежать”. Это было лукавство и обман социологов и нашей научной элиты, и население на этот обман попалось. Не пора ли лукавство прекратить, а сказать четко и внятно: “Капитализм — это джунгли. Тренируйся”. И второй вопрос на обсуждение. На ваш взгляд, какой институт в нашем обществе должен формировать понятие справедливости? Это институт государства или религии, или интеллигенции и культуры? Кто из этих трех институтов формирует само понятие справедливости.

Аузан: Вообще, оба вопроса просто в точку — спасибо. По первому вопросу, правда, буду возражать стопроцентно, потому что, вы знаете, по-моему, ситуация как раз в 90-х годах была обратной. Сейчас скажу почему. Во-первых, я считаю, что население вполне осознанно в конце 80-х начале 90-х годов приняло решение расстаться с социализмом и идти в капитализм. Это было решение населения, а не элиты. Вот оно было, потому что с гарантиями расстались довольно легко. Соглашались с тем, потому что хотели уровня жизни. Но я бы сказал, вот не хочется ёрничать по поводу людей, которых я знаю и к которым хорошо отношусь, но некоторые вещи они делали просто по карикатурным учебникам капитализма. То есть они какие-то вещи делали как капитализм-джунгли. Вообще, капитализм джунглевую свою фазу пережил во всех безусловно странах. Но я бы сказал, что эти джунгли значительно окультурены во многих странах к концу XX века, а мы ломанулись. Понимаете, в чем разница? Если вы просто отпускаете все и говорите, пусть все идет как идет, то такое можно сделать только при условии, что у вас, например, нету доминирующих предприятий, монополий. А они есть. Нету людей, у которых уже накоплен значительный денежный потенциал, а он был. А если вы это все высвобождаете, то вы все это получаете. Под видом либерализации вы получаете реализацию монополий, которые уже сидят в экономике. И они продолжают не пускать, делать барьеры. Их не сделали, их унаследовали вместе с экономической структурой. Поэтому я бы сказал, чем отличается капитализм, при том, что он разнообразен в разных развитых странах. Он отличается тем, что там есть тонкие системы институциональной настройки. А у нас институтами никто не занимался. Институтами, как правилами, неформальными правилами, частными субъектами, третейскими судами, нормами, по которым бизнес взаимодействует между собой — у нас в начале 90-х никто этим не занимался. Я хочу сказать, что это был мой трагический спор с Егором Гайдаром, с которым мы с одного факультета и знакомы с начала 80-х годов, когда Егор был премьером и уговаривал меня заняться другим, а я говорил, неужели ты не понимаешь, что важнейшие действия сейчас делаются вне правительства. Неужели ты считаешь, что мы в бирюльки играем? Егор сказал: “Честно?” — “Честно” — “В бирюльки играете”. Вот я продолжаю играть в бирюльки. Я считаю необходимым делать институты, которые позволяли бы жить, потому что не бывает более-менее комфортных условий жизни в обществе, если не выработаны серьезные системы неформальных правил.

Теперь про второе, про то, какие институты работают на справедливость. Я во-первых, хочу сказать, что для меня может быть основной пафос моей лекции состоит в том, что справедливость, это не та идеология, которую вам предложила церковь или правительство или интеллигенция. Это ваши интересы и ваши свойства. Культурные свойства этой группы — они будут определять где должна проходить оптимальная планка в разрыве доходов. Как должны быть устроены лифты, которые возят вверх и вниз. Поэтому первыми реальными источниками справедливости являются характеристики самих групп. Конечно, на достижение консенсуса, на реализацию тех или иных моделей справедливости решающим образом могут воздействовать те или иные институты. Я честно скажу, я не люблю государство. Это вопрос о ценностях. Поэтому я считаю, что государство может тут что-то сделать, но скорее всего сделает это гораздо хуже, чем могла бы сделать тайная культурная элита. Я повторяю, что значительная часть проблем, связанных с накалом и злобой, они решаются на совершенно других путях, на абсолютно других путях. На центральных каналах показывают, как развлекается luxury класс. Да зачем это показывать? Потом покажите как бомжи на свалках пируют. Во радость просто для всего общества! По-моему, лучше анекдоты рассказывать и сочинять. И это серьезная, важная, плодотворная культурная работа. Ну а про общество я говорил, какие здесь существуют возможности.

Гурова Елена: У меня конкретный вопрос. По какому критерию вы оцениваете готовность низшего слоя общества к диалогу, в результате которого можно выйти на договор. То есть революционная ситуация: верхи не могут управлять, низы не хотят. Вот готовность, желание жить по-другому.

Аузан: Вы знаете, я бы сказал так. Конечно, бесполезно так напрямую ставить вопрос перед сельским библиотекарем, который непонятно как перебивается с хлеба на квас. Вы готовы к общественному диалогу или разговору с властью на тему справедливости? Можно, конечно, так поставить вопрос, но зачем? Непонятно. Я бы сказал, что вообще… Я не помню, кто сказал такую замечательную фразу: “Каждый человек стоит ровно столько, сколько он может отдать добровольно”. Вот я бы сказал, что каждая группа готова к этому процессу достижения этого договора в той степени, в какой она готова что-то отдать добровольно. И поверьте, как раз в низших по имущественному статусу группах, на мой взгляд, я могу ошибаться, но договороспособность все эти годы была выше, чем в элитных группах, которые сейчас находятся в страшной схватке под ковром. Меня пугает на сегодняшний день не договороспособность правящих групп даже между собой, потому что это может привести к довольно неприятным картинам. Ведь переход может проходить как в мягких, так и в довольно неприятных формах. И как бы я не относился к нынешней власти, я бы не хотел обрушений. Потому что обрушение государства приводит к тому, что осколки падают головы нам. Поэтому на мой взгляд, многие вещи произошли так, как произошли, потому что группы, потерявшие в доходах, были готовы жертвовать и ждать. Вот я утверждаю, что этот период скорее всего подходит к концу. Что кредит исчерпан, который был выдан.

Гансвинд: У меня маленькая реплика. Я не могу понять, как соотносятся между собой понятия духовности и справедливости. Я хотел бы процитировать Евангелие от Матфея: “Ибо всякому имеющему дастся и умножится, а у неимеющего отнимется и то, что он имеет”. Я, конечно, читал Лескова. Читал рассказ “Чертогон”, в котором вот страстное желание от неправедно нажитых денег есть, но я не понимаю, как духовность может способствовать яйценосности олигархов.

Аузан: Я все-таки напомню, что я экономист и поэтому, на мой взгляд, могу быть вам интересен теми законами, в которых все-таки я профессионально что-то понимаю. На справедливость можно ведь выходить от разных концов. От разных предпосылок. Можно рассматривать справедливость как нравственную категорию, можно, как религиозную. Но поскольку я экономист, мне удобнее работать с контрактным подходом философа Ролза, потому что дальше я могу сказать, что такие-то характеристики вот так будут на экономическое поведение влиять. Для меня справедливость — это вот такие группы, вот такие модели вот такие возможности взаимодействия между ними и сочетание их в решении проблемы общественного выбора. Я прошу прощения, кажется у Виталия был незаконченный вопрос о роли религии во всех этих вещах.

Лейбин: Это был вопрос на размышление.

Ольга Лобач: Вы знаете, у меня есть сомнение в том, что представленная вами модель может работать. Потому что по основаниям, если рассмотреть, у меня был в конце лекции только один вопрос. Была предъявлена экономическая действительность, через которую вы попытались рассмотреть все проблемы, которые вы видите. Они были эмоциональными, они были структурными, политическими, всеми остальными. Я понимаю, где вы шли в своих рассуждениях, поскольку вы обозначила свою основную цель это создание фактически рынка услуг административно-политических. В этом смысле вот мои сомнения: взгляд с экономической точки зрения позволит решить эти проблемы? Есть основная единица, на которой базируется экономическая действительность. Человек — фактор обменных процессов. Если вы не меняете, вы не можете взять все, что лежит за границами экономической действительности. Оттого, что вы возьмете термин из другой действительности, из действительности обустройства жизни, культуры, всего остального — “справедливость”, и переведете его на экономический язык, решение этих проблем все равно не будет реализовано. Мне было очень интересно в конце, какие же механизмы вы предложите. Они были механизмами энтузиазма, а есть старое правило, проверенное: если вас призывают к энтузиазму, значит вас обманывают. В этом смысле мне очень близки и понятны ваши интенции, ваш пафос. Но у меня есть сомнения в том, что не создав междисциплинарный подход, тот который обязан заставить человека изменить основные параметры действительности, как вы говорите, оставаясь в рамках экономической действительности, решить эту задачу невозможно.

Аузан: Я не очень понимаю, что такое экономическая действительность. Понимаете, какая штука, как профессор экономического факультета МГУ, я нахожусь всегда в трудном положении, потому что бакалаврам я не могу сказать то, что магистрам я говорю. Да нету никакой экономики. Экономика — это один из способов нашего взгляда на то как живут люди. Это просто способ взгляда. Вот когда инспектор ГАИ штрафует или берет взятку у автолюбителя, это что? Это экономика? Психология? Культура? Право? Это и то и другое. Зависит от того, как вы будете смотреть. Теперь понятно, я слышу регулярно эти вещи. Вот на Никитском клубе мы недавно презентовали нашу работу по спросу и предложению на безопасность. И экономисты говорили: “Ну безопасность — это ведь не экономическая категория”. И мы говорили: “Да, конечно, но это не означает, что на безопасность нельзя посмотреть через призму экономики как подхода”. Потому что экономика не есть реальность. Это есть способ взгляда на ту реальность, на которую мы все с вами смотрим.

Теперь насчет энтузиазма. Вы знаете, это скорее нужно отнести к недостаткам моего характера, чем к умозаключению, которое я хотел бы вам предложить. Потому что если я в конце говорю: “Вы можете купить дешево некачественный товар и дорого — качественный”. Скажите, где здесь призыв к энтузиазму. Я не утверждаю, что вы обязаны дорого покупать качественный товар, хотя я всячески желаю вам потреблять качественные товары, а не другие. Я бы сказал, что если я чересчур эмоционально все упаковываю, как мне привычно, то это мой личностный недостаток, а не способ моего умозаключения. Не призываю к энтузиазму. Призываю к взвешиванию интересов и способов действий. Спасибо.

Елена Гусева: Можете ли вы тогда отождествить слово справедливость со словом рациональность? То есть справедливость — это стратегически рационально, а несправедливость — это стратегически нерационально.

Аузан: Я бы сказал, что в справедливости, конечно, есть рациональность, но отождествить их безусловно нельзя. Потому что есть для этого способа взгляда справедливость? Набор правил, который связан с этими тремя критериями и который возникает из согласия людей, что на этих правилах в тех или иных вариациях могут быть устроены общественные взаимоотношения. А именно, доступ к правам свободы, вертикальная мобильность, и обоснованность разрыва в доходах, обоснованная тем, что тот, кто находится внизу должен выигрывать, а не проигрывать. Поэтому я бы не сказал, что это можно отождествить с рациональностью, но конечно мы пытаемся рассматривать справедливость как способ разумного действия.

Сергей Рассказов (Институт географии РАН): У меня вопрос по поводу первого типа социального лифта, или справедливости, о бюрократии. У меня есть по личному опыту свои соображения, почему не работает обеспечение справедливости через бюрократическую карьеру. Неэффективность: всегда есть возможность остаться в низших слоях, которые не принимают больших решений, не получают больших денег, не имею доступа к возможностям получения дополнительных доходов. И то, что доминирует — кланово-семейное и дружеское. То есть принцип рекрутирования в бюрократию по семейному признаку более важен. Соответственно, вы можете туда попасть, но если у вас нет семейных и дружественных связей, можете ничего не получить. Есть такое ощущение, что эта семейственность есть элемент ментальности. Соответственно, если мы предлагаем каждому слою от чего-то отказываться, и например бюрократии отказываться от этой клановости, согласна ли она на это? Вот завтра мы всем чиновникам МИДа говорим, ваши дети будут поступать в МГИМО на общих условиях. Папа-дипломат не сработает. Если вспомнить лекцию Кордонского, где говорилось, что множество неформальных институтов, в которых легитимизированы взятки — это и есть наше гражданское общество. Каким образом совместить изменение институтов и такие вещи?

Аузан: Я приведу простую аналогию. Это аналогия с бизнесом. Знаете, у китайского бизнеса по всему миру есть интересная характеристика. Это бизнес, как правило, семейный, но в результате, в подавляющем числе стран, в которых он присутствует, он не может выйти на уровень среднего бизнеса. Знаете, почему? Потому что он за пределами семейных связей сразу теряет эффективность. Значит, выявляется что, есть страны, которые построены по принципу большой семьи. Вот вы никак не построите чиболи в России, потому что не большой семьи. Не хватит родственников, чтобы контролировать крупные предприятия. Теперь от этой аналогии к чиновникам. До тех пор пока вы вообще не ставите вопрос, а в чем результат труда этой чиновничьей корпорации? Так ее можно устроить по-семейному признаку, а можно по цвету глаз, а можно по дружественным привязанностям, по членству в футбольном клубе, по какому хотите. Потому что вы же результат в данном случае не контролируете. Пусть кучкуются так, как им удобней. Если вы начинаете в этом смысле воздействовать на результат, а в этом и состоит подход нового государственного менеджмента, оказание властных услуг и т. д., то начинается вообще-то конкурентный отсев. С другой стороны, я допускаю, что есть такие профессии, я кроме МИДа могу назвать ещё одну. Удивительная вещь, таким кадровым, династическим у нас оказывается министерство финансов. Причем может быть, это тоже неслучайно. Есть такие профессии. Никто не спорит, что акробаты в цирке — это наследственная профессия. Я не знаю, может быть есть то, что придает дополнительную конкурентно способность дипломатической службе, которая формируется вот так вот династически. Не знаю, не изучал этот вопрос.

Людмила Хохулина: Я согласна с Александром Александровичем в том, что действительно справедливость сейчас выходит на первый план. Я не буду здесь об этом говорить. Я выступаю здесь как социолог, который занимается этой проблемой с 92 года, участвовала в трех международных проектах по изучению социальной справедливости в нашей стране, в бывших соц. странах и в экономически развитых странах. Основываясь на этом, я хочу высказать ряд сомнений. На первый взгляд, социальную справедливость нельзя навязать виде идеологии. Мы уже через это прошли, мы понимаем. Поэтому социальная справедливость это всегда связано с представлениями людей как должно быть устроено общество и как оно в реальности устроено. И вот чем больше разрыв между этими представлениями и реальностью, тем больше у них ощущение несправедливости. На основе этих же исследований я хочу сказать, что для нашего населения краеугольным камнем являются бедность и богатство: почему одни бедные, а другие богатые, и второе, а можно ли из бедных продвинуться в богатые. То, что здесь Александр Александрович говорит насчет лифтов во многом совпадает. Я готова с ним дискутировать, когда у нас будет больше времени и поделиться результатами. Я уверена в том, что у нас богатство не легитимно. У нас приватизация вся нелегитимна, бедность у нас воспринимается чаще всего как результат несправедливого устройства. Вы часто ссылались на Ролза. Ведь он в какой среде работает? Он работает в западной обществе. Возьмем, скажем, Америку и Россию. Там абсолютно одинаковый разрыв между бедными и богатыми, но у нас он очень болезненно воспринимается, а там абсолютно нормально. Почему? Потому что есть система базовых понятий, которые разделяют практически все. Я их не буду перечислять. Это то, что упорный труд вознаграждается. И поэтому у каждого есть возможность добиться успеха и т. д. Поэтому имея эту базовую ценность, Ролз и говорит, давайте теперь перейдем на план договора. А мы-то на чем будем переходить в план договора? Если у нас нет этих ценностей? Мне кажется, в этом состоит сейчас главная вещь — не договор, а понять, какие ценности могут объединить людей.

Аузан: У нас, по-моему, практически нет дискуссии, потому что я тоже утверждаю, что справедливость идет от характеристик групп и ее взгляда. А что касается Ролза, то возражения экономиста Харшани Ролзу именно в том, что для разных групп, в зависимости от установок, получится разная активность, склонность к риску, образование воздействует, имущественный статус и все прочее. Если говорить об отношении к разрывам, так извините, у нас индекс Джини намного выше, чем в США. Мы сейчас рекордсмены по индексу Джини. Притом, что, я согласен, приватизация у нас нелегитимна. Как будет решен вопрос о справедливости — это и есть вопрос о том, будет она легитимизирована или не будет.

Сергей Лукашевский (Центр “Демос”): Я сейчас выступаю от целой группы граждан, так что будет только один вопрос на уточнение и ещё один провокационный. Первый — маленький на уточнение, по поводу манны подземной, которую нельзя поделить справедливо. А как страны Персидского залива с их системой распределения, или Норвегия? Это короткий вопрос.

Здесь прозвучала и многими экспертами транслировалась мысль, что послание президента ничего не говорит о справедливости. Но вот мы в этом усомнились. Потому что действительно послание президента можно трактовать как предложение контракта о справедливости. С одной стороны государство предлагает увеличение разнообразных выплат населению для повышения уровня жизни, в частности на рождаемость. При этом государство оставляет за собой право оставшиеся деньги тратить на свои глобальные проекты и распределяться как угодно. В принципе можно в этом усмотреть вариант такого контракта. Безусловно, это скорее похоже на плохое решение, но у нас власть последнее время демонстрировала свое умение реальные вопросы решать плохо, и закрывать их на этом. Например, реформа о монетизации льгот и т. п. В этой связи не может ли быть таким развитие событий. Что мы будем иметь к 2016 году?

Аузан: Во-первых, про Эмираты. Я ещё раз повторю, что смысл моего утверждения, что манна подземная не может быть распределена справедливо, относится и к Эмиратам и к России в равной степени, потому что речь по существу идет о чем? Мы ведь в несколько упрощенном виде эти вещи сейчас обсуждаем. А есть модели, которые позволяют сказать, что оптимальным с точки зрения критериев справедливости оказывается вот такое распределение. Но так можно сказать только в отношение того, что создано. Если же говорить о распределении ренты, то этого сказать нельзя. Рента не имеет критериев справедливого распределения. Поэтому вы можете ее предложить раздать, вы можете ее предложить разворовать, потратить на создание новых заводов, а я бы сказал, что эту ренту надо потратить. На нее нельзя построить новое счастливое будущее, но на нее, может быть, можно выкупить темное прошлое. Потратьте на то, чтобы уничтожить, преобразовать те системы правил. Вложить эту ренту в преобразование правил. Поэтому мое суждение насчет несправедливости касается формальных моделей и относится к Арабским Эмиратам в той же степени, в какой относится к России.

По поводу предложения контракта. Да я соглашаюсь с вашим суждением. Я хочу напомнить, на прошлой лекции я говорил, что власть пытается заключить контракт и национальные проекты — это по существу попытка… Давайте так, у нас деньги есть, давайте мы заплатим населению, а население нам оставит власть и те активы, которые мы заплатили. Не получается, потому что не срабатывают старые институты и в качестве представителей населения выступают отдельные группы врачей и учителей. Теперь говорят, давайте ещё женщинам заплатим. Но всем женщинам невозможно, женщины, между прочим, самый чувствительный избиратель. А давайте их по какому-нибудь признаку выделим. Да, у кого двое детей. Тогда каждая женщина в принципе может стать такой женщиной. Поэтому власть пытается заключить контракт, конечно, пытается. Это и есть предложение контракта. Но вы обратили внимание, что в послании федеральному собранию национальные проекты у президента как-то здорово поблекли. Он даже фразу допустил: “Ну что там, 5–7% бюджета”. О чем мы говорим, давайте лучше о другом. То есть у меня такое впечатление, что этот вариант считается уже отыгранным, тем более, что деньги уже ушли, распределены по национальным проектам. Теперь любовь, женщины и семья — новая попытка социального контракта.

Договор-2008: повестка дня

Мы публикуем полную стенограмму лекции известного экономиста, президента Института национального проекта "Общественный договор", члена Совета при Президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, зав. кафедрой прикладной институциональной экономики Экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, профессора Александра Александровича Аузана, прочитанной 7 декабря в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит. ру».

Этой лекцией Александр Аузан завершает трилогию об основаниях нового политико-экономического цикла в России, являющуюся уникальным в нашей стране случаем действительно оригинального рассуждения в терминах современной западной институциональной теории, да еще и по поводу проблем, которые традиционно считались находящимися за пределами экономической рациональности. Ситуация разговора на этих лекциях замечательна еще и тем, что Александр Аузан, с одной стороны, высококлассный ученый-экономист, с другой — практик, общественный деятель, основатель ряда успешных общественных организаций.

Добрый вечер, уважаемые друзья. Я благодарен вам за то, что вы пришли. Хочу сказать, что лекция, которую я буду читать сегодня, далась мне, мягко говоря, нелегко, потому что в нее вложены результаты исследований 2,5 лет. О том, какая повестка возникает в новом политическом цикле, я не вчера ночью начал размышлять, и поэтому убедил ряд коллег провести довольно серьезные исследования. И сегодня я буду опираться на три крупных исследования, которые делал наш Институт национального проекта «Общественный договор» в разного рода консорциумах: с Институтом гражданского анализа, с «Либеральной миссией», с Аналитическим центром Юрия Левады, с Центром фискальной политики и т. д.

Первый вопрос, с которого хотелось бы начать, — откуда берется повестка дня? Должны быть какие-то вызовы, на которые мы реагируем, формируя повестку. Мои коллеги-экономисты в большинстве своем внимательно смотрят за колебаниями и прогнозами колебаний цен на углеводородное сырье, считая, что там решается будущее России. Я в этом не уверен. Да, с ценами на углеводородное сырье, конечно, связаны многие неопределенности. Но думаю, что неопределенность гораздо большего масштаба связана с другим — с состоянием российской государственности.

Обычно различают так называемую «параметрическую» и «структурную» неопределенность. На мой взгляд, задолго до появления этих понятий Салтыков-Щедрин очень хорошо объяснил различия между параметрической и структурной неопределенностью. Говоря о русских в Париже, он сказал: «Наши соотечественники жалуются, что раньше за рубль давали по восемь франков, а теперь только по четыре. Это что! Вот когда за рубль будут давать по физиономии…» — такого же характера переход от параметрической неопределенности углеводородных цен к исчезновению правила или замене правила. А ведь государство — это на самом деле машина по производству и поддержанию определенных правил. И мне кажется, что эта машина у нас находится в очень плачевном состоянии. Почему я так думаю? Почему я полагаю, что это главная неопределенность, главный вызов?

Во-первых, давайте попробуем посмотреть на высокий рейтинг президента Владимира Путина с другой стороны. Помните, как кот Матроскин говорил Дяде Федору: «Ты, Дядя Федор, неправильно бутерброд ешь. Ты его колбасой на язык клади!» Вот давайте мы посмотрим на действительно высокий рейтинг Владимира Путина и сравним этот рейтинг с рейтингом государственных институтов его правления. С рейтингом Государственной Думы, где подавляющее большинство депутатов поддерживают президента, с рейтингом Совета Федерации, который тоже поддерживает президента, с рейтингом правительства, назначенного президентом, — такие маленькие-маленькие рейтинги! Что же такое? Может, у нас высок рейтинг института президентской власти, и этим объясняется высокий рейтинг президента Путина? Думаю, что нет. Я думаю, что это личный высокий рейтинг В.В. Путина, который объясняется как раз тем, что у нас все государственные институты находятся, мягко говоря, в состоянии низкого спроса со стороны населения. Почему?

Одно из исследований, на которое я буду ссылаться, касалось вопросов безопасности. Вообще, вернейший способ проверить, нужно ли государство людям и насколько оно эффективно, — это поставить перед ними вопрос «Кто обеспечивает безопасность?» Мы с «Левада-Центром» проводили опрос осенью 2005 г. и получили удививший нас результат. На вопрос «Доверяете ли вы государству, президенту?» (мы нарочно так поставили вопрос по обеспечению безопасности), 34 % ответили, что «да». А 68 % (по мягкому рейтингу) сказали, что они доверяют родным, близким, друзьям, знакомым, коллегам по работе. В 2 раза больше людей в обеспечении безопасности — в родной сфере государства — как-то не очень на него полагаются.

Я их понимаю, потому что если мы посмотрим на историю последних 3 лет, уже не власти, а управления, мы имеем, как минимум, три рукотворных кризиса: банковский кризис июня 2004 г., кризис монетизации льгот января 2005 г., наконец, кризис на алкогольном рынке (господа, на алкогольном рынке!) летом 2006 г. Как вы знаете, сейчас кризис может повториться: если не будут перенесены сроки, то с первого февраля снова возникнет кризис на алкогольном рынке. Причем когда начинаешь разбираться, откуда кризис, — крайних найти невозможно. Потому что правительство говорит: «У нас было отрицательное заключение Министерства экономики на те поправки (введение системы ЕГАИС), которые вызвали в итоге этот кризис». Депутаты? Депутаты говорят: «Господа, да что вы! Мы вообще кнопки руками не трогаем!» Люди в Кремле? Они говорят: «Да кто управляет депутатами? Мы просто ходим по коридорам и иногда вслух для себя проговариваем какие-то мысли». Нет ответственных. Нет.

Вроде бы напрашивается ответ, что проблема в том, что у нас исчезло разделение властей и, естественно, ответственность каждой власти за то, что произошло. В общем, да. Для нас с вами это неприятное событие, потому что это нечто вроде соединения водопровода с канализацией: мы получаем какой-то очень странный продукт, который не озонирует воздух. Но думаю, что отсутствие разделения властей — сегодня большая проблема даже не для нас. Я все чаще сочувствую людям, которые сидят за кремлевскими стенами и мучительно решают задачу преемственности. Потому что, с моей точки зрения, эта задача не имеет решения. Так как нужно поделить власть между определенным количеством властных групп, «кремлевских башен», и дать какую-то гарантию. А власть стала неделима. Власть в России теперь — простое число, которое делится только либо на себя, либо на единицу.

Посмотрите, как в прошлых политических циклах это решалось. Понятно, в чем раздел власти, связанный с тем, что расселись на разных ветвях. Коммунисты получили в парламенте большинство, а антикоммунисты получили исполнительную власть в 1995–1996 гг. В 1999–2000 гг. — да, проиграла определенная группа номенклатуры. Но как проиграла? Сохранив губернаторские посты, влияние в Совете Федерации, парламентскую фракцию. Понятно, чем гарантируется их участие во власти. А теперь? Непонятно. Поэтому я бы сказал, что разделение властей сейчас — большая головная боль для самой власти, потому что иначе она задачку не решит. А наша проблема, мне кажется, связана немного с другим.

Давайте опять вернемся к случаю с введением системы ЕГАИС. Если взглянуть на подкладку событий, там все очень просто. Есть фирма, производящая некий программный продукт, которой нужно было сделать рынок. Какой хороший рынок — алкогольный! И эта фирма легко, вопреки мнению правительства и Министерства экономики, организует себе рынок, как в свое время фармацевтические фирмы организовали себе рынок через монетизацию льгот.

Т.е. глубинная проблема не в отсутствии разделения властей, а в том, что у нас нет разделения бизнеса и власти. Поскребешь бизнес — обнаруживаются административные ресурсы. Потрешь власть — начинает проступать денежная мотивация. И разделить эти вещи между собой можно, только как-то втиснув туда общество с его запросом на то, что нужно от государства. Поэтому то, о чем я буду говорить дальше, исходит из достаточно классической схемы. Экономисты обычно не говорят про разделение властей или говорят мало. Экономисты говорят, что государство — по существу агентство для производства таких продуктов, как правосудие и безопасность, в обмен на налоги.

На самом деле это не только правосудие и безопасность. Но давайте начнем с этого. Потому что для общества, если говорить о разделении властей, первый пункт — не отсутствие самостоятельности парламента или правительства, а ситуация с судебной властью. Понятно, почему. Потому что судебная власть — это единственная власть, которая защищает человека от государства и которая защищает или перераспределяет права собственности. Вообще это то, что дает наиболее жизненный результат как для человека, так и для экономики. Эту судебную власть мы исследовали в рамках большого проекта, где мы не проводили массовых опросов населения, мы работали с фокус-группами, с углубленными интервью с теми сообществами, которые живут в этой судебной системе (это исследование Института гражданского анализа и Института национального проекта «общественный договор»). К каким результатам мы пришли?

Первое, что мы обнаружили, я бы сказал — «феномен гардеробщика». Есть история 70-х гг., что в МГУ в гардеробе первого корпуса гуманитарных факультетов работал гардеробщик, который брал взятки за поступление. Причем это была беспроигрышная лотерея, потому что он возвращал взятку, если человек не поступал, и не возвращал, если человек поступал. Такого «гардеробщика» мы обнаружили на входе в судебную систему.

Оказывается, представления людей о судебной коррумпированности преувеличены, не в этом главная болезнь судебной системы. Юридическая корпорация окружает судебную систему и таким образом обеспечивает себе доходы. Как в других сферах действует такой «бюрократический капитал», «капитальная бюрократия» (я не знаю, как это назвать), так и здесь, но здесь она играет роль «гардеробщика». Вот что они делают. Если адвокат говорит клиенту: «Мои услуги стоят столько-то», то клиент отвечает: «Нет, это дорого, я не буду платить». Тогда адвокат: «Надо судье взятку передать». Без вопросов: «Пожалуйста, вот деньги». Причем потом их можно не возвращать даже при проигранном деле, потому что адвокат скажет: «Те дали больше, перебили». Клиент говорит: «Понимаю».

Этот феномен гардеробщика известен в институциональной экономике под названием «феномен Ольденбурга». Он был обнаружен в Индии, где тоже была сильно преувеличена коррупционность. Посредники брали эту «дань». Но на самом деле он создает неверное представление о главных проблемах. Он создает представление о том, что суд можно купить, вопрос — в количестве денег. Оно не такое уж неверное, если бы мы с вами вели разговор пять лет назад. Потому что пять лет тому назад именно от этого начинались разговоры о точке отсчета в судебной реформе.

Глава высшего арбитражного суда того времени на всех семинарах рассказывал один и тот же анекдот, объясняя ситуацию и намекая, на самом деле, на выход из нее. К судье приходит секретарь и говорит: «Ваша честь, у нас проблема. Ответчик дает 130 тыс., а истец дает 100 тыс. Что будем делать?» Судья говорит: «Верните 30 тыс. ответчику, и будем решать дело по закону». Тогда, когда было представление о том, что судебная власть устроена на денежном контракте, что решения покупаются, была идея: давайте введем высокие пошлины, отдельный бюджет судебной системы, уравняем шансы и таким путем выйдем на принятие независимого решения.

Но сейчас ситуация другая, хотя задача та же самая — выход на принятие независимого решения. Потому что взятки на входе — это только издержки, это знаменатель формулы. А числитель формулы, результат, который нужен от судебной системы, — независимое решение. Главная болезнь в этом: суды зависимы. Это признают все части юридического сообщества. И зависимы они не от тех, у кого деньги, потому что нужно еще иметь канал для того, чтобы вручить деньги. А иногда и без денег принимается неправосудное решение.

Сейчас много разговоров о том, что надо поменять статус судей, ввести выборность председателей судов, есть предложения Министерства экономики… Все равно не очень верится в то, что это приведет к независимым решениям, потому что самое тяжкое сомнение связано с самими судьями, которые в 90-е гг. вели себя одним образом, в конце 90-х гг. — другим образом, в «нулевые» годы обнулили прежние результаты. При таких судьях мы вроде бы ничего не решим, как будто тупик.

Я более оптимистично смотрю на возможности выхода из ситуации. Говорят, что оптимист — это недостаточно информированный пессимист. Но у меня есть мой личный информационный запас — опыт, связанный с защитой прав потребителей в 90-е гг. И я утверждаю, что судебная система работала в 90-е гг. Причем, господа, у нас это получилось случайно. Дело не в том, что мы были такие умные. Но теперь я могу объяснить, почему у нас так получилось.

Поэтому небольшое отступление о причинах эффективности судебной защиты прав потребителей в 90-е гг. (я говорю не про сегодняшний момент). Когда мы в начале 90-х гг. делали закон о защите прав потребителей, глава парламента назвал этот закон «закон-мечта» в двух смыслах: что он красивый и, главное, что он не будет никогда реальностью. Он стал реальностью. Миллионы людей стали применять судебную систему, а первых мы тащили за руку в суд, предоставляя им адвоката, а они отбивались и говорили: «А меня там не засудят?» — т. е. в принципе был страх перед судебной системой. Преодолен он был понятным образом. Потому что нашего соотечественника бесполезно убеждать в том, что у него есть права, он говорит: «Закон — что дышло». Но если ему сказать, что господин Сидоров получил возмещение морального вреда в размере таком-то по такому-то случаю, он хлопает себя по коленке и говорит: «Ну, надо же! Ну, ровно такой у меня был случай! И я ведь тоже должен был бы получить!» На этом скептицизме и играли психологически.

А что позволяло делать это? Три вещи. Первая — бесплатный вход в судебную систему для потребителей. Можно без адвоката — закон прямого действия. Прочитал — пришел — стал действовать. Вторая — значительные выгоды от применения судебной системы, возмещение морального вреда. (я, вообще, понял, что у нас дело пошло на лад, когда в троллейбусе услышал, как один человек другому кричал: «Я добьюсь возмещения морального вреда!» Думаю: «Все! Есть!». Если это вошло в язык в троллейбусе, то дальше это будет работать). Компенсация материального ущерба, неустойка за отсрочку исполнения законного требования потребителя. Т. е. выгода была понятна.

Причем выгоду я бы не считал только в деньгах, потому что про те же дела по моральному вреду я бы мог рассказывать часами, это потрясающе интересная область человеческого бытия, и они были очень разными. Скажем, дело 1993 г. в Туле, когда возместили ущерб человеку, которому поставили глазок в дверь на нормальном уровне, хотя он заказывал глазок пониже (он очень маленького роста). И его представитель из общества потребителей доказал, что каждый раз, возвышаясь на табуретке (потому что он подходил к двери, залезал на табуретку, смотрел в глазок), этот человек унижался. Это вопрос о человеческом достоинстве. Были вещи трагикомические. Когда женщине делали косметологическую операцию, ей увеличивали грудь, вместо третьего размера получился пятый. Она потеряла работу (она манекенщицей работала), потеряла жениха. Есть совсем трагические случаи. Я не хочу сказать, что результатом являются деньги. Это не так. Результатом является признание определенного достоинства, которое может иметь те или иные денежные выражения.

Третье обстоятельство, очень важное. Мы думали, как бы сделать потребителю попроще, и заложили принцип: человек сам выбирал суд, в котором судится. Можешь судиться по месту пребывания ответчика, можешь по месту пребывания истца. И этот принцип оказался, наверно, самым страшным для ответчика. Потому что каждый раз, когда возникала очень тяжелая борьба, как во время дефолта в 1998 г., первое, чего добивался банк, — чтобы все дела по этому банку рассматривались в одном суде. Потому что один суд купить можно, а всю судебную систему России купить тоже можно, но очень дорого. Тем более что там конкуренция, цены могут расти. Поэтому не замыкалась корпорация, в ней была внутренняя конкуренция, да и сама принадлежность судьи к корпорации была в 90-е гг. довольно условной. У нас были случаи, когда судья выносил более жесткое решение в пользу истца-потребителя, чем просили. Адвокат, который после процесса хочет спросить «Как это? Почему?» (а дело было по автосервису), подходит к судье, а судья стоит у окна, смотрит на свою новенькую «шестерку» (причем тогда это был не Мерседес) и говорит: «Как же этот автосервис над нами издевается!» Судья себя воспринимал в этом смысле не как арбитр (может быть, это плохо), но как человек из общества.

Говоря об успешности 90-х гг. (я видел работающую судебную систему, и вы ее видели, и миллионы исков, которые прошли, дали результат — изменение поведения на рыке обеих сторон), надо просто подумать, нельзя ли выйти на решение вопроса о суде, исходя из того, что уже было, причем не в XII в. и не в Англии.

Что мне кажется возможным здесь сделать? Конечно, нужно резко сокращать издержки входа в судебную систему. Во-вторых, надо добиться независимости принятия судебных решений, и главный здесь инструмент — даже не устранение «гардеробщиков». «Гардеробщиков» здесь, конечно, нужно убирать, и я даже думаю, что исполнительная власть согласится с этим. Потому что для нее это явно не собственный источник доходов, а для нас за этим «гардеробщиком» и расположена реальная вешалка, вешалка, связанная с зависимостью судей, с которой надо что-то делать. Что? Вводить конкуренцию в принятии судебных решений или, иными словами, развивать альтернативные способы принятия судебных решений. Кстати, все это есть в отечественном праве. Есть третейские суды, есть возможность применения института присяжных, есть мировые судьи с возможностью выбора мировых судей по нынешнему закону. Разговор о том, что горбатого могила исправит, по-моему, не очень состоятелен. Вот давайте на торговлю и сервис посмотрим, пока они были в монополии. А возникла конкуренция, и поведение сильно изменилось.

Кстати, тоже из практики 90-х гг. Судебная власть ведь особая. Свято место пусто не бывает. Если не работают государственные суды, то будет работать какой-то другой суд, например, криминальная стрелка. Будут стрелка и разборка выполнять эту роль. В середине 90-х гг. произошел очень интересный надлом, подвижка, когда криминальные группы стали договариваться, что они обратятся в арбитражный суд, только условие — никто не «башляет» суд. Потому что дорого решать вопрос с помощью стрельбы. «Давайте договоримся. Вот арбитр, мы на него не давим, пусть он решит» — это удобно, выгодно, когда происходит такое решение. Для нас сегодня задача в том, чтобы снова не произошло замещение, чтобы мы не вернулись в начало 90-х гг. Потому что судья, конечно, появится. Вопрос — какой. Поэтому заключая разговор о правосудии как продукте государства, я бы сказал — судите и судимы будете. Потому что есть очень разнообразные институты принятия реального судебного решения.

Правопорядок, который мы должны оплачивать своими налогами, — это не только правосудие, это еще и безопасность. С безопасностью, конечно, сложнее — как с продуктом всего государства и, прежде всего, исполнительной власти. Мы затеяли большое экономическое исследование по безопасности осенью 2004 г. после Беслана, когда опросы «Левада-центра» показали, что 59 % наших сограждан согласны на отмену судебного ареста, на ограничения выезда из страны, на массовые депортации и т. д. для обеспечения безопасности. Для нас стало ясно, что начинает возникать схема договора: мы отдаем права — вы нам даете безопасность. И это возможная схема.

Эта схема возможна, но это не единственно возможная схема, поэтому мы стали разбираться, что же происходит в реальности со спросом и предложением безопасности. Ведь предложение безопасности исходит не только от государства: есть охранные фирмы, торговля оружием, охранные сигнализации, железные двери, щенки питбулей и т. д. Есть предложение, связанное с общественным поведением, с милыми старушками в подъезде, которые должны если не обеспечить безопасность, то все знать про тех, кто ходит в подъезд…

Что показало исследование, которое мы проводили с «Левада-центром»? Исследование дало результат, сильно отличный от того, что было осенью 2004 г. Конечно, прошел год, сопоставимость неполная, но обнаружились три возможных схемы договора о безопасности. Первая, самая распространенная. Напоминаю цифру: 68 % доверяют защиту безопасности не государству, а родным, близким, знакомым, друзьям, товарищам по работе. Мы готовы тратить время, платить взаимной заботой, чтобы эти люди нас защищали. Я бы сказал, что это немного наивно. Мне это напоминает очень старый, уже забытый детский фильм «Айболит-66», где была фраза: «Если к вам в квартиру ворвался разбойник, позовите соседей. Соседи всегда смелые». Это наивный вариант, причем люди сами осознают наивность этого варианта. Тут, скорее, возможно зализать раны, если у человека что-то произошло.

Эти же люди говорят, что они бы предпочли другой вариант — рыночный. Они бы предпочли купить безопасность за деньги по формуле «железная дверь, помповое ружье, щенок питбуля». Этот вариант популярен среди жителей крупных городов, среди молодежи. А остальные говорят, что тоже на него бы пошли, если бы были деньги. Но он не так хорош, как кажется не первый взгляд. Почему?

Возьмем железную дверь. Мы в конце 2005 — начале 2006 гг. провели обследование в пяти самых разных городах страны, южных, северных, очень больших, не очень больших. И оказалось, что железная дверь страшно популярна. 57 % подъездов в этих городах закрыты железной дверью. А как вы думаете, сколько из этих железных дверей заперты? Практически был один случай на эти пять городов, когда наш исследователь-интервьюер не смог попасть в подъезд. Потому что либо код нацарапан, либо просто дверь не запирается, либо в любую квартиру человек звонит, и ему открывают дверь. Издержки на установку двери — это пустяки по сравнению с издержками времени и внимания на эксплуатацию. Ключи потерял, кошка вышла погулять, «я ненадолго в магазин, кирпичиком прислоню» — эти двери открыты. Они не играют большой роли. Они закрыты на площадках. А там они играют большую роль, потому что нападение хулиганов или воров — не такая большая вероятность, как пожар. Вот пожаробезопасность снижается.

Я не буду говорить про щенков питбуля и помповые ружья. Но обязательно скажу еще об одном. Конечно, в сфере безопасности есть то же самое явление, когда сферу якобы государственной деятельности заполняет такой странный бизнес, который перекрещен с государством. Возьмем знаменитые «тревожные» кнопки, которые после Беслана были, в основном, за деньги родителей установлены практически во всех школах. Давайте на пять секунд задумаемся: а зачем? Предположим, не дай Бог, что террористы захватили школу. Благодаря тревожной кнопке что происходит? Они ведь уже захватили. Ну, на пять, ну, на двадцать секунд раньше правоохранительные органы и специальные службы узнают о том, что это произошло. И что? А то, что была проведена огромная коммерческая операция по стране. Кто-то получил очень неплохие доходы. Поэтому рынок есть рынок, в нем есть свои провалы, асимметрия, введение в заблуждение, использование административного ресурса. Не только же ЕГАИСу этим заниматься!

Какой же остается вариант? Третий, самый непопулярный в России — что государство должно обеспечивать безопасность. Мы к нему проявляли, конечно, несомненный интерес, потому что исследования в разных странах показывают, что, в принципе, все-таки государство эффективнее решает вопросы безопасности, чем общество или частный рынок. Я могу привести чисто российское доказательство этого факта. От противного. Начало 90-х гг. Кто крышует начавшуюся на улицах наших российских городов торговлю? Криминальные группировки. Помните всхлипы 90-х гг. о том, как бессильны милиция и специальные службы, что у них нет техники, бензина, у них ничего нет, у них низкие зарплаты, а у криминальных группировок есть все.

Скажите, а кто крышует сейчас торговлю на улицах наших городов? Правоохранительные органы. Появилось понятие «красная крыша». Это не только милиция, но это те самые, у которых «ничего»: ни бензина, ни техники. У них действительно не было ни бензина, ни техники, но они конкурентоспособны, потому что они имеют национальную связь, имеют возможность опираться (когда нужно) на писаный закон, понятный закон, они образуют более или менее единую систему. В этом смысле они конкурентоспособны в обеспечении безопасности.

Поэтому нам, конечно, был интересен этот третий, «государственный» вариант обеспечения безопасности. И тут люди как раз резко делятся. Потому что большинство из тех, кто уповает на государство в защите и безопасности, хотят простого. «Уберите черных. Не пускайте в страну. Введите порядок, если нужно, и пусть будет комендантский час». Это, я бы сказал, дешевый вариант. Дешевый на входе, потому что от человека ничего не требуется. Кстати, по опросу видно, что люди, которые этого требуют, сами наименее склонны к какому-либо действию, они говорят: «Пусть делают». Это вариант гораздо более дешевый на входе, чем второй вариант, когда люди требуют от государства эффективной защиты при использовании парламентского контроля, судебных механизмов и т. д.

Но тут выход дороже, чем вход. Почему? Мне уже приходилось уже говорить, что дело не в специфике российского государства, это общемировое явление. Эффективность воздействия на преступное поведение прежде всего связана с двумя факторами. Это вероятность наступления санкций и уровень самой санкции. Но если мы смотрим с общественной позиции на эти сомножители, а потом смотрим с позиции власти, то у нас будет совершенно разное отношение к множителям. Потому что обществу очень важно, чтобы наказали того, кто опасен (высокая вероятность санкций), а для власти это очень дорого, это же надо действительно его поймать, потом иметь дело с мерзавцами-адвокатами, им доказывать, а они будут этого негодяя выкручивать из процесса и т. д. И не ударь его, хотя понятно, что это он, негодяй, все совершил. Дорого это.

А дешевле что? Поднять планку, сказать: «Будем наказывать жестче». Причем лучше даже рублем и лучше в государственный бюджет: штрафом, а может, конфискацией всего имущества — это вообще класс! Это естественный интерес власти. Поэтому как только мы вступаем на путь дешевого варианта, мы дальше не должны удивляться, что государство становится неэффективным. Потому что у него сняли ограничители, и оно действует по пути наименьшего сопротивления, т. е. применяет войсковую операцию там, где нужно полицейскую. Ну, проще, когда ловят террориста, окружить квартал танками и по очереди расстреливать квартиры, по которым ходят террористы. А полицейская операция длится секунды, но ее готовить надо, нужны очень высококвалифицированные люди. Также проще бряцать оружием, чем находить дипломатические решения. Дипломатия — тонкая и дорогая вещь. А угроза применения оружия — это гораздо дешевле. Проще проводить депортации по этническому признаку, чем в суде тщательно разбираться, какие документы есть у этого человека.

Еще раз: дело не в злонамеренности, дело в том, что как только снизили уровень требований, обменяв права человека на безопасность, вы получили неэффективную систему безопасности. Поэтому я бы сказал, что общественный интерес тут довольно простой. И люди это, судя по опросу, хорошо понимают. Мы спрашивали: «Чего вы больше всего боитесь?», а они в процентах отвечали. Нападения террористов боится такое же количество людей, как и произвола милиции. Люди понимают, что это дело связано с издержками произвола, поэтому вопрос стоит так: чем вы будете платить за безопасность? Вы будете получать неэффективную систему безопасности и платить натурой? Натурой платить всегда дороже.

Значит, платить за безопасность надо не покупкой рыночных средств и щенка питбуля. Нужно добиваться двух вещей. Первое — стандарт прав человека. Как только вы его снизили — получили неэффективность, как только на нем настаиваете — государство вынуждено действовать эффективными методами. Второе: за эту эффективность, конечно, надо платить — налогами. Поэтому перехожу к третьей части. Налоги.