Эдгар По и его произведения

Жюль Верн

ЭДГАР ПО И ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ

I

Школа странного. — Эдгар По и господин Бодлер. — Нищенская жизнь писателя. — Его смерть. — Радклиф, Гофман и По. — «Необыкновенные рассказы». — «Двойное убийство на улице Морг». — Замечательное совпадение идей. — Допрос свидетелей. — Совершивший преступление. — Мальтийский моряк.

Представляю вам, дорогие читатели, прославленного американского писателя. Вам, несомненно, уже знакомо его имя, во всяком случае оно на слуху у многих. Гораздо меньше известно о его сочинениях. Позвольте же мне рассказать об этом человеке и его творениях. И то и другое занимает важное место в истории фантастической литературы, потому что По создал этот особый жанр самостоятельно, не вдохновляясь ничьим примером, и — как мне кажется — унес его секрет с собой. Эдгара По можно было бы назвать «главой школы странного», потому что в своих книгах он раздвинул границы возможного. Бесспорно, у него будут подражатели. Последние попытаются продвинуться дальше него, пользуясь изобретенной им манерой письма, но если кое-кто и возомнит, что превзошел мастера, на самом деле он даже не приблизится к нему.

Сразу же скажу, что один французский критик, г-н Шарль Бодлер [1], написал к своим переводам рассказов По предисловие не менее причудливое, чем сами творения американского писателя. Видимо, это предисловие требует, в свою очередь, некоторых дополнительных комментариев. Как бы то ни было, в литературном мире о нем заговорили. Литераторы с полным основанием стали утверждать, что г-н Шарль Бодлер достоин по-своему интерпретировать американского автора. А для только рождающихся произведений французского писателя я не пожелал бы другого критика, чем новый Эдгар По. Скажу еще, что два этих творца словно созданы для того, чтобы полностью понимать друг друга. Великолепны также и переводы г-на Бодлера, и для этой статьи я позаимствовал пространные отрывки из них.

Не буду пытаться объяснять вам, как появились эти непостижимые, неуловимые, невозможные плоды воображения, порой доводившего самого По до исступления. Лучше давайте шаг за шагом проследим за движением его творческой мысли. Я перескажу самые интересные рассказы писателя, часто прибегая для большей убедительности к цитированию. Я покажу, как он творил, на какое чувствительное место в душах людей воздействовал, чтобы добиться такого удивительного эффекта.

Эдгар По родился в 1813 году в Балтиморе [2], на просторах Америки, среди самой расчетливой нации в мире. Предки его когда-то занимали высокое положение, но постепенно род пришел в упадок. Дед писателя отличился в Войне за независимость, дослужившись до поста генерального квартирмейстера у Лафайета [3], отец же был жалким актеришкой и умер в крайней нищете.

Некий господин Аллан, балтиморский негоциант [4], усыновил молодого Эдгара [5] и отправил его в путешествие по Англии, Ирландии и Шотландии [6]. В Париж Эдгар По, кажется, не заезжал, хотя в одном из своих рассказов описывает (не слишком точно) некоторые парижские улицы.

Вернувшись в 1822 году в Ричмонд, Эдгар продолжил свое образование; у него обнаружились редкостные способности к физике и математике. Однако за беспутный образ жизни его исключили из Шарлотсвиллского университета, а потом изгнали из приемной семьи. Тогда он отправился в Грецию [7], где шла война [8], развязанная, кажется, только для того, чтобы еще больше возвеличить лорда Байрона [9]. Заметим между прочим, что По был великолепным пловцом, как и английский поэт, но никакого вывода из этого сравнения делать не будем.

Из Греции Эдгар По попал в Россию. Он добрался до Санкт-Петербурга, где влип в какие-то неприятности, подробности которых нам неизвестны, после чего вернулся в Америку и поступил в военную школу [10]. Его не терпящий дисциплины темперамент стал причиной быстрого исключения оттуда. И тогда он в полной мере познал нищету — американскую нищету, самую ужасную на свете. Чтобы хоть как-то раздобыть средства к существованию, По занялся литературой, и ему посчастливилось получить две награды, учрежденные журналом «Ревю»: за лучшую сказку и за лучшее стихотворение. В конце концов По стал главным редактором «Южного литературного вестника» и сделал журнал процветающим. Успех принес ему относительный достаток, и писатель женился на своей двоюродной сестре Вирджинии Клемм [11].

Спустя десять лет он поссорился с владельцем журнала. Надо сказать, что незадачливый По часто искал вдохновения в водочных парах и что здоровье его постепенно ухудшалось. Не будем останавливаться на эпизодах нищеты, борьбы, успехов и отчаяния творца, которого поддерживала его бедная жена и в особенности — теща, любившая писателя до самой его могилы как родного сына. Скажем только, что 6 октября 1849 года, после длительной попойки в одной из балтиморских таверн, его обнаружили на проезжей дороге. Несчастный еще дышал, его доставили в больницу [12], но приступ белой горячки, delirium tremens, сделал свое, и наутро писатель умер, дожив всего до тридцати шести лет [13].

Такова жизнь человека. Обратимся же теперь к его произведениям. Оставлю в стороне журналиста, философа и критика, ибо меня интересует писатель. В самом деле, именно в рассказе, в истории, в романе ярче всего проявляется необычность гения Эдгара По.

Иногда его можно сравнить с двумя другими авторами: англичанкой Анной Радклиф [14] и немцем Эрнстом Теодором Амадеем Гофманом [15]. Однако Анна Радклиф разрабатывала жанр ужаса, всегда объясняемого самым естественным стечением обстоятельств. Гофман же писал чистую фантастику, и рационально объяснить ее нельзя. У По всё не так. Его персонажи хотя и крайне редко, но могли бы существовать в реальности, они в высшей степени человечны, однако при этом наделены крайней чувствительностью, необыкновенно нервны, они предстают перед нами личностями исключительными, если так можно выразиться, наэлектризованными, словно бы вынужденными всегда дышать воздухом, перенасыщенным кислородом, и вся их жизнь есть не что иное, как яркое горение. Если герои По и не сумасшедшие изначально, то совершенно очевидно, что они должны прийти к помешательству, ибо злоупотребляют своим мозгом так же, как другие — крепкими напитками. Они доводят до предела свои способности рассуждать и делать выводы; это самые глубокие аналитики, каких только можно вообразить: отталкиваясь от самого незначительного факта, они добираются до абсолютной истины.

Я попытаюсь определить их, обрисовать, обмерить, хотя предчувствую, что мне это не очень удастся, потому что они ускользают от слова, кисти, измерительных приборов. Лучше всего, дорогие читатели, показать этих людей в то время, когда они исполняют свою почти нечеловеческую роль. Попытаюсь сделать это.

Из произведений Эдгара По в нашем распоряжении оказались два тома «Необыкновенных историй», а также роман «Приключения Артура Гордона Пима», переведенные г-ном Шарлем Бодлером, и «Неопубликованные рассказы», переведенные Уильямом Хьюзом. Из этих разнообразных по жанру сочинений я выберу то, что больше всего может вас заинтересовать, и, уверяю, мне без труда удастся сделать это, поскольку по большей части я буду предоставлять слово самому По [16]. Выслушайте же его как можно более благосклонно.

Прежде всего я предложу вашему вниманию три рассказа, в которых показана достигшая крайних пределов способность к анализу и дедукции. Речь идет о «Двойном убийстве на улице Морг» [17], «Похищенном письме» и «Золотом жуке».

Вот первая из этих историй, и посмотрите, как Эдгар По подготавливает читателя к ее странному содержанию.

Приведя весьма любопытные наблюдения, с помощью которых автор доказывает, что человек, наделенный действительно сильным воображением, является, в сущности, всего лишь аналитиком, По выводит на сцену своего друга Огюста Дюпена. С ним автор проживал в Париже в отдаленном, безлюдном квартале Сен-Жерменского предместья. Он сообщает:

У моего друга был странный каприз (ибо каким еще словом назвать это?): любить ночь ради самой ночи. Она была его страстью <…> и сам я безропотно поддался этому чудачеству, как и другим, присущим моему другу, легко позволяя вовлекать себя во все его странности. Поскольку черное божество не могло находиться с нами постоянно, мы пытались найти ему замену. С первым лучом рассвета мы закрывали все тяжелые ставни нашей лачуги и зажигали пару источавших сильное благовоние свечей, дававших лишь очень слабый и тусклый свет. И вот в таком полумраке мы предавались мечтаниям, каждый своим, читали, писали или просто разговаривали до того времени, когда стенные часы возвещали нам о приходе темноты настоящей. Тогда мы, взявшись под руку, выходили на улицу, продолжая дневную беседу, и скитались допоздна, не разбирая направления, находя в беспорядочных огнях многолюдного города пищу для тех бесчисленных восторгов, каких не могло бы дать спокойное наблюдение.

При таких условиях я не мог не заметить и не восхититься особым аналитическим дарованием Дюпена, хотя широта мышления, свойственная моему другу, должна бы была меня к этому подготовить. <…>

В такие моменты он становился холодным и рассеянным, глаза его устремлялись в пустоту, а голос, — обычно он говорил звучным тенором, — срывался на фальцет…

И сразу же, еще не переходя к сюжету рассказа, По объясняет нам, каким удивительным образом выстраивал Дюпен свои удивительные умозаключения. Лишь немногим людям, утверждал он, ни разу в жизни не хотелось проследить за своими мыслями, чтобы понять, каким образом их собственный разум пришел к определенным заключениям. Часто это занятие оказывается очень интересным, и тот, кто приступает к нему впервые, удивляется непоследовательности своего мышления и тому, какое огромное на первый взгляд расстояние разделяет пункты отправления и прибытия.

Однажды ночью мы брели по одной длинной и грязной улице по соседству с Пале-Роялем. Каждый из нас был занят своими собственными мыслями или, по крайней мере, делал вид, так что за четверть часа мы не произнесли ни звука. Внезапно Дюпен обронил следующую фразу:

— Такому коротышке лучше бы играть в «Варьете».

— Совершенно верно, — машинально ответил я, в первый момент не осознав (настолько я углубился в себя) того странного обстоятельства, что слова, нарушившие мои размышления, полностью с ними совпали. Но через минуту я пришел в себя и страшно удивился.

— Дюпен, — сказал я абсолютно серьезно, — это выше моего разумения. Скажу без обиняков, я так изумлен, что едва могу это скрыть. Как могло случиться, что вы отгадали ход моих мыслей. Я ведь в самом деле думал о… — Тут я остановился, желая убедиться, точно ли он прочитал мои мысли.

— О Шантийи? — закончил он. — Что же вы замолчали? Вы размышляли о том, что маленький рост мешает ему играть в этой трагедии.

Именно об этом я и думал. Шантийи, бывший сапожник с улицы Сен-Дени, воспылал страстью к театру и взялся за роль Ксеркса в трагедии Кребийона [18].

— Расскажите мне, ради бога, что это за метод (если таковой есть), с помощью которого вы смогли проникнуть в мои мысли?

Как видим, начало рассказа очень странное. Дальше между По и Дюпеном завязывается разговор, в течение которого последний, восстанавливая ход размышлений приятеля, выстраивает их цепь следующим образом: Шантийи, сапожник, Орион, доктор Николе, Эпикур, стереотомия, брусчатка, зеленщик.

Кажется, что эти понятия никак не связаны между собой, а между тем Дюпен, взяв последнее за исходную точку, легко восстанавливает их последовательность.

В самом деле, проходивший по улице зеленщик грубо толкнул По. Тот, покачнувшись, наступил на расшатавшийся камень тротуара, лодыжка подвернулась, и По в сердцах выругал скверную брусчатку. Подойдя к месту, где испытывали деревянную мостовую [19], По вспомнил про стереотомию [20], а уж это слово безошибочно подвело его к атомам, а затем и к теориям Эпикура [21]. Совсем недавно у По был разговор об этом предмете с Дюпеном, и тот сообщил ему, что последние космогонические открытия, сделанные доктором Николсом, подтверждают догадки греческого философа в этой области. Вспомнив об этом, По невольно поднял глаза к созвездию Ориона, сверкавшему на небе в полном блеске. Существует один латинский стих:

Perdidit antiquum litera prima sonum [22],

который относится к Ориону, первоначально бывшему Урионом. Именно его один из критиков недавно в насмешку употребил по отношению к Шантийи.

— Эти ассоциации, — заметил Дюпен, — я угадал по характеру улыбки, пробежавшей по вашим губам. Вы подумали об убийственной шутке в адрес бедного сапожника. До того момента вы шли сгорбившись, но тут я увидел, как вы выпрямляетесь. Уверен, что не иначе как тогда вы вспомнили о жалком росте Шантийи. Именно в этот момент я и прервал ваши размышления, заметив, что несчастному недоростку гораздо лучше было бы устроиться в театр «Варьете».

Что можно придумать остроумнее и новее, спрашиваю я вас, и куда сила наблюдательности могла завести столь одаренного человека, как Дюпен? Сейчас мы это увидим.

На улице Морг только что совершено ужасное преступление: пожилая мадам Л'Эспане и ее дочь, снимавшие квартиру на пятом этаже, убиты около трех часов утра. Привлеченные дикими криками несколько свидетелей, а среди них были итальянец, англичанин, испанец и голландец, поспешили туда, взломали дверь и посреди страшного беспорядка обнаружили два трупа: одну женщину удавили, другой перерезали горло, причем на бритве еще не высохла кровь. Плотно закрытые окна и двери не давали возможности догадаться, каким образом скрылся убийца. Самые тщательные расследования полиции оказались тщетными, и, казалось, ничто не сможет навести на след преступника.

Это жуткое и таинственное дело очень заинтересовало Огюста Дюпена. Он понял, что для расследования подобного убийства нельзя пользоваться обычными средствами. Будучи знаком с префектом полиции, Дюпен смог получить разрешение на осмотр места преступления.

По сопровождал его во время этого обследования. Вместе с не отходившим от него жандармом Дюпен скрупулезно осмотрел улицу Морг, задний двор и фасад дома, в котором было совершено преступление. Потом поднялся в квартиру, где еще лежали окоченевшие трупы. Его расследование продолжалось до вечера, а потом, не сказав ни слова, Дюпен вернулся к себе. По пути он на несколько минут зашел в редакцию одной ежедневной газеты.

Всю ночь он молчал, и только к полудню следующего дня спросил у своего компаньона, не заметил ли тот на месте преступления чего-нибудь особенного.

Вот здесь и начали проявляться аналитические способности Дюпена.

— Я ожидаю, — заявил он, — одного человека, если и не преступника, то в какой-то мере соучастника зверской резни. Впрочем, в жестокости, с которой совершено преступление, он, возможно, не виновен. <…> Этого человека я ожидаю здесь, в этой комнате, с минуты на минуту. Если он придет, то с него нужно будет не спускать глаз. Вот пистолеты, и мы оба знаем, что с ними делать в случае необходимости.

Даю вам возможность самим догадаться, до какой степени был поражен По этими решительными словами. Тогда же Дюпен сообщил ему, что полиция сняла паркет, подняла потолок, простучала все стены, но так и не смогла объяснить, каким образом убийца вошел в комнату и вышел из нее. Дюпен же действовал по-другому, и теперь у него было собственное мнение на этот счет. В самом деле, тщательно исследуя каждый сантиметр спальни, а особенно то окно, которое должно было выпустить убийцу, Дюпен обнаружил пружинку. Плохо удерживаемая ржавым гвоздем, она была в состоянии распрямляться сама собой и блокировать окно, после того как его захлопывали снаружи. Возле этого окна проходила проволока громоотвода, и Дюпен перестал сомневаться, что именно ею во время бегства воспользовался убийца.

Только во всем этом пока было мало проку. Даже зная путь, каким прошел злодей то ли до, то ли после совершения преступления, не так-то легко было назвать его имя. И вот Дюпен, сосредоточившись на последней задаче, занялся любопытнейшими умозаключениями, избрав совершенно иной метод рассуждения, при котором пытаются ответить не на вопрос, каков был ход событий, а совсем на другой: чем эти события отличаются от всех происходивших ранее? Деньги остались в квартире нетронутыми, и это как будто доказывало, что мотивом преступления была не кража.

И тогда Дюпен обратил внимание По на один факт, не упоминавшийся в свидетельских показаниях. Именно этот эпизод особенно убедительно доказывает всю гениальность американского писателя.

Свидетели, подбежавшие к квартире в момент совершения преступления, отчетливо слышали два голоса. В одном из них все признавали голос, принадлежавший французу; в этом ни у кого не было ни малейших сомнений. Другой же голос описывали как визгливый, резкий, и никак не могли прийти к согласию относительно национальности говорившего.

— Это, — сказал Дюпен, — и составляет отличительную особенность очевидного. Каждый из свидетелей-иностранцев был убежден, что голос не принадлежит его соотечественнику, в его звуках он не узнавал произношения человека, говорившего с ним на одном языке. Совсем наоборот. Француз предполагал, что слышал голос испанца и смог бы разобрать несколько слов, если бы знал испанский язык. Голландец утверждал, что наверняка то был голос француза. Однако оказалось, что его допрашивали через переводчика, поскольку он не понимал по-французски. Англичанин считал, что слышал голос немца, но он не знал немецкого. Испанец был совершенно уверен, что слышал голос англичанина, но судил об этом исключительно по интонации, поскольку не обнаружил, никаких познаний в английском. Итальянец был убежден, что слышал голос русского, но никогда в жизни ему не приходилось говорить ни с одним русским. Другой француз, в отличие от первого, клялся, что слышал голос итальянца, но, не зная этого языка, он, как и испанец, вынес свое убеждение исходя из интонаций говорившего. Стало быть, голос был таким необычным, таким странным, что из показаний свидетелей нельзя было сделать никаких заключений о его владельце. Голос, в интонациях которого жители пяти крупнейших стран Европы не признали сходства с привычной для них речью! Вы скажете, что, возможно, то был голос азиата или африканца. Но и тех и других не так уж много в Париже. Я, конечно, не отрицаю подобной возможности, но хочу обратить ваше особое внимание на три пункта. Один из свидетелей описал голос как скорее резкий, чем пронзительный. Двое других говорили о голосе неровном и отрывистом. Эти свидетели не разобрали ни одного слова, ни одного жука, напоминающего слово.

Дюпен напомнил По о деталях преступления, о невероятной физической силе, какой должен был обладать убийца, чтобы суметь вырвать целые клоки волос у старой женщины: «Вы же знаете, какую силу нужно иметь, чтобы вырвать хотя бы двадцать — тридцать волосков разом». Дюпен упомянул и о необыкновенной ловкости, необходимой для подъема по проволоке громоотвода, и о звериной жестокости, обнаруженной убийцей, и эту «гротескность в ужасном, абсолютно чуждую человечности», и, наконец, опять-таки припомнил «голос, интонации которого кажутся чужими людям разных национальностей, речь, лишенную какого-либо отчетливого и внятного деления на слоги».

«Итак, каково ваше мнение, — спросил в итоге Дюпен своего компаньона, — что из всего этого следует? Какой образ у вас возникает?»

Сознаюсь, что в этом месте у меня, как и у собеседника Дюпена, по коже забегали мурашки. Смотрите, как покорил вас этот удивительный писатель! Разве не стал он владыкой вашего воображения? Разве не захватило вас биение пульса рассказа? Догадываетесь ли вы, кто совершил это необычное преступление?

Что касается меня, то я уже обо всем догадался. И вы тоже, конечно, все поняли. Тем не менее спешу побыстрее закончить. Вот несколько строк, оставленных накануне Дюпеном в редакции «Монд», газеты, освещающей всякие морские дела и очень популярной среди моряков:

Объявление. — Утром… числа текущего месяца (а это было утро преступления), в весьма ранний час, в Булонском лесу [23] найден огромный орангутан с острова Борнео [24]. Владелец (о котором известно, что он принадлежит к команде мальтийского судна) может получить животное назад, после того как сообщит соответствующие приметы и возместит скромные расходы человеку, поймавшему животное и взявшему на себя труд заботиться о нем. Обращаться по адресу: улица…, дом №…, предместье Сен-Жермен, четвертый этаж.

Дюпен догадался о профессии мальтийца по кусочку ленты, найденной им у основания громоотвода. Узел, которым она была завязана, являлся характерным именно для мальтийских моряков. Что же до самой его личности, то и его голос, и слова всеми свидетелями были признаны принадлежащими французу. И он обязательно должен был явиться, поскольку в объявлении не было никаких намеков на связь между бегством орангутана и преступлением.

Моряк и в самом деле явился. Он оказался высоким, крепким и мускулистым человеком, «с дерзким выражением лица, таким, словно всегда был готов послать любого ко всем чертям». Отпирался он недолго и признался во всем. Обезьяна убежала от него в тот момент, когда он брился, при этом она прихватила его бритву. Испуганный моряк погнался за животным, а орангутан, мчавшийся с фантастической быстротой, добежал до улицы Морг, наткнулся на проволоку громоотвода и проворно взобрался по ней. Хозяин уже почти настиг беглеца. Обезьяна же, увидев открытое окно, влезла в него и оказалась в комнате несчастных женщин. Остальное известно. Моряк присутствовал при трагедии, не имея возможности ее предотвратить. Он кричал, звал животное, а потом, потеряв от страха голову, бросился бежать. Обезьяна же, закрыв ударом лапы окно, спустилась на улицу и, в свою очередь, скрылась в неизвестном направлении.

Такова эта странная история и ее правдивое объяснение. Очевидно, что она выявила несколько замечательных качеств автора. Она казалась настолько правдоподобной, что, читатели нередко видели в ней подлинный документ, целиком переписанный из «Судебной газеты».

II

«Похищенное письмо». — Затруднительное положение префекта полиции. — Способ всегда выигрывать в чет и нечет. — Викторьен Сарду. — «Золотой жук». — Череп. — Удивительное прочтение неразборчивого документа.

Эдгар По не мог сразу расстаться со своим любопытным героем — Опостом Дюпеном. Этого человека с исключительной способностью к дедуктивному мышлению мы снова встречаем в рассказе «Похищенное письмо». Сюжет его очень прост: у одного политического деятеля министром Д*** похищено компрометирующее письмо. Министр может употребить документ во зло. Поэтому письмо надо вернуть любой ценой. Трудную миссию поручают префекту полиции. Ему известно только, что письмо постоянно находится у Д*** под рукой. В отсутствие министра полицейские агенты не один раз обыскали его особняк. Они комнату за комнатой прочесали весь дом, обшарили мебель в каждой комнате, поочередно открыли ящики всех письменных столов, перетряхнули все тайники, проверили все сиденья с помощью длинных игл, сняли крышки у столов, разобрали деревянные кровати, обследовали все стыки в доме, осмотрели занавески, портьеры, ковры, подняли зеркальный паркет. Наконец, все внутреннее пространство дома разделили на сегменты и пронумеровали. Каждый квадратный дюйм исследовался при помощи микроскопа, так что от тщательнейшего обыска не могла укрыться и пятидесятая часть линии [25] ни в доме министра, ни в соседних домах. На случай, если Д*** носит компрометирующее письмо при себе, его по приказу префекта один раз арестовали и дважды ограбили при помощи мнимых воров. Увы! Письма не нашли.

Пришедший в уныние префект отыскал Дюпена и рассказал ему обо всем. Тот убедил полицейского продолжить поиски. Месяц спустя префект нанес Дюпену второй визит. Ему по-прежнему не удавалось отыскать письмо.

— Ей-богу, я бы заплатил пятьдесят тысяч франков, — заявил он, — тому, кто вытащит меня из этой истории.

— В таком случае, — ответил Дюпен, выдвигая ящик стола и вытаскивая оттуда чековую книжку, — благоволите заполнить чек на упомянутую сумму. Как только вы его подпишете, я отдам вам письмо.

И он, к большому изумлению чиновника, передал ему ценный документ. Придя в себя, полицейский поспешно ушел, а Дюпен рассказал По, как стал владельцем письма, а чтобы показать, как средства, используемые для достижения цели, должны меняться в зависимости от человека, с которым имеешь дело, он поведал писателю следующую историю:

Я знал ребенка лет восьми, чья способность постоянно выигрывать в чет и нечет вызывала всеобщее восхищение. У него был своеобразный пророческий дар, суть которого заключалась в умении наблюдать и верно оценивать хитрость своих соперников. Предположим, что перед ним оказывался обычный простак, спрашивающий: «Чет или нечет?» Наш школяр отвечал: «Нечет» — и проигрывал. Но в следующий раз он обязательно выигрывал, потому что рассуждал так: «Этот дурачок в первый раз загадал чет, и теперь вся его хитрость сведется к тому, чтобы загадать нечет. Стало быть, надо сказать — нечет». Он говорил: «Нечет» — и выигрывал.

А вот с более хитрым соперником он рассуждал по-иному: «Этот парень знает, что я сказал: "Нечет". В другой раз он пожелает (эта мысль первой придет ему в голову) просто изменить чет на нечет, как это сделал первый болван, но ему сразу же придет и вторая мысль, что такая перемена слишком проста, и в конце концов он решится повторить первоначальный вариант. Скажу-ка я: "Чет". Он так и поступал — и выигрывал».

Исходя из этого принципа, Дюпен постарался изучить министра Д***. Ему удалось выведать, что министр был одновременно и поэтом, и математиком.

«Как поэт и математик, — подумал Дюпен, — он должен рассуждать оригинально, а вот просто математик вообще бы не рассуждал и легко бы оказался в руках префекта».

Это очень глубокая мысль, мои дорогие читатели. Математик ломал бы голову над устройством тайника, а поэт должен был поступить совершенно иначе, и притом совершенно незамысловато. В самом деле, некоторые предметы не бросаются в глаза только потому, что они слишком хорошо видны. Возьмите, например, географическую карту. Названия, написанные крупными буквами и растягивающиеся от одного ее края до другого, воспринимаются гораздо хуже названий, напечатанных мелким шрифтом и почти неразличимых. Стало быть, Д*** должен был постараться сбить полицейских агентов со следа крайней простотой своей выдумки.

Поняв это, Дюпен раскусил Д***. Он отправился в особняк министра, взяв с собой факсимиле искомого письма. Первое, что он увидел на столе хозяина дома, было то самое неуловимое письмо: поэт понял, что лучшее средство уберечь его — это вообще не прятать. Дюпен завладел документом, оставив вместо оригинала факсимиле, и проделка легко удалась. Рационально мыслящий человек без труда добился успеха там, где сыщики потерпели неудачу.

Это очаровательный и очень интересный рассказ. Г-н Викторьен Сарду [26] переделал его в прелестную пьесу «Каракули», о которой вы, конечно, слыхали. Она была одной из самых удачных постановок в театре «Жимназ».

Теперь я подхожу к «Золотому жуку». В этом рассказе еще один герой Эдгара По доказывает свою необычную проницательность. Мне придется процитировать длинный отрывок из этой истории, но, обещаю вам, вы об этом не пожалеете и впоследствии перечтете ее не один раз.

По был связан дружескими узами с неким г-ном Уильямом Леграном, совершенно разоренным целым рядом несчастий. Покинув Новый Орлеан, он обосновался в Южной Каролине, возле Чарлстона, на острове Салливан. Этот клочок суши, состоявший почти из одного морского песка, при ширине в четверть мили имел длину в три мили [27]. У Леграна был характер мизантропа, и вечная смена порывов энтузиазма приступами меланхолии была для него обычным явлением. Считалось, что у него не все в порядке с головой, и родители приставили к нему старого негра, откликавшегося на прозвище Юпитер.

Вы еще увидите, как этот Легран, приятель По, проявит свой исключительный характер и неуравновешенный, подверженный резким перепадам настроения темперамент.

Однажды По отправился к нему с визитом и нашел своего друга чем-то чрезвычайно довольным. Оказывается, Легран, коллекционировавший раковины и насекомых, только что обнаружил жука странного вида. Вы уже ожидали этого слова, не правда ли? В тот момент жука у Леграна не было; он одолжил его одному из своих друзей, лейтенанту Дж***, жившему в форте Маултри [28].

Юпитер тоже твердил, что никогда не видывал подобных жуков. Насекомое было золотого цвета, всё блестело, да и весило изрядно. Негр не сомневался, что жук состоит из чистого золота. Легран хотел было показать другу набросок, сделанный им с этого жука, но, не найдя рисунка, вытащил из кармана довольно грязный кусок велени [29], на котором и принялся снова рисовать насекомое. Но странное дело: когда он закончил и передал свой клочок По, тот увидел на рисунке не жука, а довольно отчетливое изображение черепа. Когда По сказал об этом Уильяму, тот поначалу никак не хотел согласиться с такой интерпретацией, однако после небольшого спора вынужден был признать, что у него вышел вполне узнаваемый череп. Придя в плохое настроение, он отбросил было перо, затем поднял его, задумчиво осмотрел и вставил в отверстие на пюпитре. Разговор перешел на другую тему, затем По откланялся, причем Легран даже не пытался его удержать.

Через месяц к По пришел Юпитер. Очень обеспокоенный, он сообщил о болезненном состоянии своего хозяина: тот стал молчаливым, бледным, сильно ослабел. Негр объяснял это тем, что Уильяма укусил найденный скарабей. С тех пор каждую ночь хозяин бредит о золоте. Юпитер принес письмо от Уильяма. Тот просил друга навестить его.

«Приходите! Приходите! — писал Уильям. — Я хочу видеть вас нынче вечером по весьма важному делу. Уверяю вас — это крайне серьезно».

Итак, вы видите, как построена завязка и какой необычайно интересной, по всей видимости, будет эта история. Человек, после укуса жука ставший маньяком, грезящим только о золоте.

Вместе с негром По направился к лодке, в которой увидел косу и три лопаты, купленные по приказанию Уильяма. Такая покупка удивила писателя. До острова он добрался к трем часам пополудни. Легран ждал его с нетерпением и нервно пожал ему руку. «Лицо его было призрачно бледным, а глубоко посаженные глаза как-то сверхъестественно блестели».

По поинтересовался новостями о скарабее [30]. Уильям ответил, что жуку суждено принести ему состояние, что с помощью этого насекомого он найдет золото, приметой которого и является скарабей.

И Уильям показал писателю весьма необычное насекомое, на ту пору еще неизвестное натуралистам. На спине у жука с одного бока виднелись два круглых черных пятна, а с другого — одно продолговатое. Надкрылья его были необыкновенно твердыми и блестящими, а цвет их в самом деле напоминал потускневшее золото.

— Я послал за вами, — сказал Уильям писателю, — чтобы просить у вас совета и помощи в осуществлении предначертаний Судьбы и жука.

По прервал Уильяма и пощупал ему пульс, но не нашел ни малейших признаков лихорадки. Тем не менее он попытался сменить тему разговора. Однако Уильям объявил о своем твердом намерении этой же ночью отправиться в холмы, и во время прогулки большую роль должен был сыграть скарабей. По не оставалось ничего другого, как вместе с Юпитером последовать за другом.

Втроем они вышли из дома, перебрались через залив, отделяющий остров от материка, и углубились в холмистую местность на побережье, чрезвычайно дикую и пустынную. На закате солнца маленький отряд вошел в какое-то мрачное урочище, пересеченное глубокими оврагами. В одном месте на узкой площадке возвышалось дикое тюльпанное дерево [31] в окружении восьми или десяти дубов. Уильям приказал Юпитеру влезть на него, прихватив с собой скарабея, привязанного к длинной бечевке. Негр, несмотря на явное отвращение, которое он испытывал к жуку, повиновался, испугавшись страшных угроз хозяина, и добрался до большой развилки футах [32] в семидесяти от земли.

Дальше Уильям приказал ему взобраться по более толстому суку, и вскоре тот исчез в листве. Когда же он добрался до последней, седьмой ветки, Уильям велел ему проползти вдоль нее настолько далеко, насколько окажется возможным, и сообщить, нет ли там чего-нибудь необычного. Поколебавшись, потому что ветка казалась трухлявой, Юпитер, соблазненный обещанием серебряного доллара, добрался почти до самого ее конца и тут закричал:

— Ох! Ох! Ох! Господи Боже! Помилуй меня! Что это такое на дереве?

— Прекрасно! — пришел в бурный восторг Легран. — И что же там такое?

Перед Юпитером предстал исклеванный воронами череп, державшийся на большом гвозде. Уильям приказал негру пропустить через левую глазницу черепа бечевку, на конце которой был привязан скарабей, и опустить его до земли.

Юпитер послушался, и вскоре насекомое закачалось в нескольких дюймах от земли. Уильям разровнял почву, приказал опустить скарабея до конца и отметил деревянным колышком точное место, к которому прикоснулся жук. Потом, вытащив из кармана землемерную ленту и прикрепив ее к дереву напротив колышка, отмерил пятьдесят футов так, что прямая прошла через точку, отмеченную колышком. Там он воткнул второй колышек, сделав его центром круга диаметром в четыре фута, и принялся с помощью Юпитера и По торопливо копать землю. Работа длилась около двух часов, но никаких признаков сокровищ не появлялось. Уильям пришел в замешательство. Юпитер же, не говоря ни слова, собрал инструменты, и маленькая группа двинулась на восток, в обратный путь.

Не успели они пройти и дюжину шагов, как Легран набросился на Юпитера.

— Мерзавец! — закричал он так, что звуки со свистом прорывались сквозь зубы. — Где у тебя левый глаз?

Бедняга негр указал рукой на правый.

— Так и есть, — воскликнул Уильям. — Идемте же! Идем! Все надо начинать сначала.

Негр и в самом деле ошибся, пропустив веревочку со скарабеем через правую глазницу черепа вместо левой. Работа возобновилась. Первый колышек сдвинули на пару дюймов к западу, и развернутая лента отметила новую точку в нескольких ярдах [33] от места прежних раскопок.

Снова принялись копать, и вскоре показались остатки скелета, металлические пуговицы, несколько золотых и серебряных монет и, наконец, продолговатый деревянный сундук, стянутый коваными металлическими полосками. Крышку удерживали два засова. Уильям, задыхаясь от волнения, торопливо их отодвинул.

Сундук заполняли сокровища: четыреста пятьдесят тысяч долларов во французских, испанских, немецких и английских монетах, сто десять бриллиантов, восемнадцать рубинов, триста десять изумрудов, двадцать один сапфир и один опал, огромное количество украшений из массивного золота, кольца, серьги, цепи, восемьдесят пять золотых распятий, пять кадил, сто девяносто семь штук великолепных часов — всё это стоило миллиона полтора долларов.

Добычу постепенно перенесли в лачугу Леграна. По просто умирал от нетерпения, желая понять, каким образом приятель узнал о кладе, и тот поспешил удовлетворить его любопытство.

Все пересказанное мною может дать читателю лишь весьма приблизительное представление об особенностях сочинения. Не в моих возможностях, например, описать болезненное возбуждение, владевшее Уильямом в течение той ночи. Сама находка сокровищ более или менее похожа на все приключения подобного рода, о которых вы, безусловно, читали. Если не считать скарабея и веревки, в них нет ничего особенного. Но теперь мы переходим к самой живописной и оригинальной части новеллы — к цепи дедуктивных умозаключений, приведших Уильяма к отысканию клада.

Он начал рассказ с того, что напомнил о своем весьма грубом наброске скарабея, который сделал во время визита приятеля. Контуры жука на нем напоминали череп. Рисунок был нанесен на очень тонкий кусочек пергамента.

Вот при каких обстоятельствах этот кусок попал к Уильяму: он поднял его на оконечности острова, возле остатков потерпевшей крушение шлюпки, в тот же день, когда нашел жука. Именно в этот клочок Уильям его и завернул.

Обломки шлюпки заставили его вспомнить, что череп, как известно, служил эмблемой пиратам. Так появились два первых звена длинной цепи.

Однако если в тот момент, когда Уильям рисовал скарабея, черепа на пергаменте не было, то откуда же взялись его очертания, как только клочок бумаги оказался перед глазами По? А случилось это потому, что едва По начал изучать рисунок, как собака Уильяма, играя с ним, попыталась обхватить писателя лапами. Тот одной рукой отстранил животное, и при этом поднес кусок пергамента, который был у него в другой руке, к огню. Жар пламени оказал на клочок химическое воздействие, отчего на пергаменте проступили не видимые дотоле изображения.

После ухода друга Уильям вновь подверг пергамент тепловому воздействию и увидел, как в углу листа, противоположном тому, где появился череп, возникла фигура козленка.

Но какая связь могла существовать между пиратами и козленком? А вот какая. Давным-давно жил на свете некий капитан Кидд [34], в свое время заставивший много говорить о себе (такой пират в самом деле существовал, о нем в своих романах часто упоминает Дж. — Ф. Купер [35]), a kid по-английски означает козленок. Так почему бы фигурку козленка не посчитать логогрифической [36] подписью — тогда череп мог бы сыграть роль печати или штемпеля? Уильям, естественно, принялся искать между печатью и подписью текст письма. Но оказалось, что текста-то и нет.

А между тем память его воскресила разные истории про капитана Кидда. Уильям вспомнил, что капитан и его сообщники, по слухам, зарыли в каком-то месте Атлантического побережья огромные сокровища, награбленные за годы пиратства. Клад все еще должен был лежать нетронутым, потому что иначе разговоры о нем прекратились бы. И вот Уильям пришел к убеждению, что кусок велени содержит сведения о месте, где зарыт клад.

Он почистил его, тщательно соскоблив оставшуюся грязь, положил в кастрюлю и поставил ее на горячие угли. Через несколько минут Уильям заметил, что на пергаменте во многих местах начали появляться знаки, напоминающие написанные в строчку цифры. Он еще подержал кастрюлю на огне и вскоре увидел, как проступают красные, коряво нацарапанные строчки: [37]

Увидев эту череду цифр, точек, черточек, точек с запятой и скобок, По заявил, что не в состоянии тут что-нибудь разобрать. Вы бы, дорогие читатели, наверняка сказали то же самое. Так вот, писатель сумел распутать этот хаос с помощью восхитительной логики. Внимательно следите за ходом его рассуждений, потому что это как раз та часть его рассказа, куда он вложил больше всего изобретательности.

Прежде всего предстояло решить вопрос о языке шифра. Обыгрывание слова Кидд с предельной ясностью указывало на английский, потому что подобная игра слов возможна только в этом языке.