Дэзи Миллер

Генри Джеймс

ДЭЗИ МИЛЛЕР

Окна Генри Джеймса[1]

В мир Генри Джеймса читатель неизменно попадает через окно. Насмешливо-серьезный автор, сделав приглашающий жест, остается стоять в проеме, заложив руки за спину. Он взирает на открывающуюся из помещения картину и на читателя, который минуту назад стоял с ним рядом и смотрел, а теперь осторожно карабкается вниз. Высота окна и наличие балкона — переменные величины; все зависит от того, к какому из «отверстий в глухой стене» подвел нас этот американский джентльмен, столь сильно смахивающий на европейца. Добро пожаловать во всемирно известный «дом художественной литературы» — дом, который построил Джеймс.

В предисловии к роману «Женский портрет» («The Portrait of a Lady», 1881), написанном для главного прижизненного собрания сочинений Джеймса, так называемого «нью-йоркского издания» (1907–1909), писатель вводит столь полюбившийся исследователям XX столетия образ «дома литературы» («the house of fiction»). У этого дома, утверждает автор, имеется множество окон. Каждое из них открывает вид на определенный фрагмент «сцены человеческой жизни». Контуры окна и присущие только ему размеры — это и есть «литературная форма», уникальный в каждом случае ракурс подачи материала. У каждого окна стоит фигура наблюдателя, наделенная «парой глаз», индивидуальным восприятием, собственной волей. Эта фигура — сознание художника. Бесконечно великое число точек зрения на мир открывается из дома литературы. Перед нами плюралистическая концепция вселенной, таким способом описанная Генри Джеймсом на рубеже веков применительно к искусству прозы. И хотя американский писатель в то время не был единственным носителем подобного мировоззрения, производной которого является столь характерное для литературы XX века смещение объекта изображения в область внутреннего мира человека, этот взгляд на природу повествования составил ему репутацию новатора и главного «разработчика» техники «точки зрения» в современной прозе.

Визуальная образность в художественной практике и литературно-критических статьях, путевых очерках и рецензиях Генри Джеймса объединяет его с такими собратьями по перу, как Джозеф Конрад и Вирджиния Вулф; несомненно влияние Джеймса и на творчество большинства прочих англоязычных писателей прошлого столетия. О его литературных связях написано огромное количество специальных монографий и статей. Блестящий стилист, к которому вполне применимы знаменитые слова Поля Валери о Малларме («Он познал язык так, как если б сам его создал»), недооцененный современниками мастер передачи ускользающих эмоциональных состояний героев, творец становящихся и незавершенных, несмотря на строжайше выверенную композицию, драматических положений, тонкий знаток русской литературы, экспатриант, разбивший свой лагерь на границе американской и европейской культур, образцовый художник-эстет, не признававший эстетизма, — даже такой список «регалий» Джеймса не претендует на полноту.

Три «коротких романа» или, как выражался на французский манер сам мэтр, nouvelles, составившие книгу, которую вы держите в руках, — три окна в мир Генри Джеймса. Совершим экскурсию по коридорам и этажам дома литературы, почтительно следуя за его хозяином.

(…)

«Окно» первое. Уинтерборн: узор на стекле

«Дэзи Миллер» стала первым и фактически последним произведением Джеймса, успешным во всех отношениях. В отличие от написанных примерно в то же время «Американца» («The American», 1877), «Европейцев» («The Europeans», 1878) и более поздних «Бостонцев» («The Bostonians», 1886), повесть — неожиданно для самого автора — понравилась читающей публике как в Европе, так и в США. Последнее обстоятельство особенно примечательно, если учесть весьма непростые взаимоотношения писателя с собственной родиной. Еще в в двухлетнем возрасте Генри Джеймс совершил свое первое путешествие в Европу (разумеется, в сопровождении семейства своего отца), где с двенадцати до семнадцати лет переезжал с места на место (Париж, Лондон, Бонн, Женева…). В 1869 году он уже самостоятельно посещает Англию, где вращается в кругу британских писателей и поэтов, вскоре по возвращении в Америку вновь едет в Европу — на этот раз в литературный Париж. С 1876 года Генри Джеймс находит более или менее постоянное пристанище в Лондоне, а после кратковременных визитов на родину в начале XX века (1904–1910) и вовсе принимает британское подданство во время Первой мировой войны (1915)… Лекционное турне Джеймса по Соединенным Штатам и Канаде (1905) освещалось американской прессой почти исключительно в рубрике карикатур; обычно на них бывал изображен почтенный джентльмен в шляпе, державший в руках пухлый чемодан с надписью «Генри Джеймс», а в «пузыре», исходившем из уст заезжей знаменитости, помещалась объемистая (псевдо)цитата из какого-нибудь рассуждения Джеймса об искусстве. Рядом изображались представители американского пролетариата, крутившие пальцем у виска или отпускавшие скептические шуточки по поводу произносимой писателем зауми и изощренной синтаксической формы, в которую она облечена.

Напористое негодование, которым соотечественники с ходу встречали выведенных в произведениях Джеймса персонажей-американцев, поначалу не обошло и бедную Дэзи. Редактор одного из филадельфийских журналов отверг рукопись без объяснения причины; однако почти сразу после публикации в британском «Корнхилл Мэгэзин» летом 1878 года «Дэзи Миллер» была пиратским способом отпечатана в США и мгновенно стала бестселлером. На этот раз главная героиня Джеймса угодила всем: европейцы восторгались простотой и непосредственностью американской дикарки, в плане экзотики не уступавшей прославленным куперовским зверобоям; американцев восхищал истинный дух свободной нации, воплощенный в невинной героине с трагической судьбой. Ее имя стало нарицательным, растиражированное предметами моды вроде шляпок à la Дэзи Миллер. Однако повествовательное мастерство Джеймса, столь ощутимое уже в этой ранней повести, осталось практически незамеченным. Дальше идеологических суждений и споров о правдивости яркого женского образа дело не пошло.

Описывая впоследствии собственный творческий процесс, Джеймс указывал на то, что замысел его произведения во многих случаях рождается отнюдь не в виде сюжетной основы. Например, «Женский портрет» «произошел» от возникшего в авторском воображении характера Изабеллы Арчер, который затем обрастает биографией, окружается другими персонажами и «обрамляется» рассказанной в романе историей. Здесь писатель ссылается на авторитет одного из главных своих литературных кумиров — И. С. Тургенева, с которым его связывали самые теплые дружеские отношения и творческое родство. В «Дэзи Миллер» русский читатель без труда обнаружит параллели с тургеневской «Асей» (1858) — текстом, хорошо знакомым Джеймсу. Основной интерес обеих повестей заключается в главной героине, а не в событийной канве. Нагромождение приключений, свойственное беллетристике, не привлекало Джеймса; в творчестве русского классика его восхищала поэзия психологических переживаний, «внутренний», а не внешний сюжет. Вместе с тем, правильно определив основной объект изображения в «Дэзи Миллер» — весьма прозрачный, учитывая заглавие повести, — современники не обратили внимания на то, как подается этот объект.

Центральное положение в системе персонажей принадлежит не столько Дэзи, сколько Уинтерборну, глазами которого мы видим главную героиню. Перед нами так называемый персонаж-отражатель: мы знаем о Дэзи лишь то, что видит, чувствует, узнает и думает о ней Уинтерборн; мы воспринимаем героиню только через призму его сознания. Процесс формирования суждения Уинтерборна о Дэзи составляет сюжет повести. При этом само «центральное сознание», в терминологии Г. Джеймса, становится не менее важным объектом изображения, чем воспринимаемые этим сознанием предметы и события. Таким образом, метод «точки зрения» заключается в двойном фокусе повествования: мир произведения описывается через индивидуальное восприятие героя (героев), причем в сферу внимания читателя попадает само это восприятие и механизмы, управляющие его деятельностью.

Сцена одного из рандеву Дэзи и мистера Джованелли представляет довольно яркий образец повествовательной техники Г. Джеймса:

«Уинтерборн остался один, он взглянул в ту сторону, где была Дэзи со своим спутником. Они, по всей вероятности, ничего не видели вокруг, слишком занятые друг другом. Подойдя к низкому парапету, оба остановились, глядя на плоские кроны сосен, окружавших виллу Боргезе. Джованелли, не церемонясь, уселся на широкий выступ парапета. Солнце в западной части неба ослепительным лучом пронизало легкие облачка, и спутник Дэзи, взяв из ее рук зонтик, раскрыл его. Она подошла к нему ближе, а он поднял зонтик над головой, потом опустил его ей на плечо и загородил их обоих. Уинтерборн помедлил еще несколько минут, потом зашагал по дорожке. Но он шел не к парочке, загородившейся зонтиком, а к резиденции своей тетушки, миссис Костелло» (курсив мой. — И. Д.).

Выделенные курсивом пассажи знакомят читателя с оценкой, которую герой дает наблюдаемой картине. «Парочка», «слишком» занятая собой, и в особенности бесцеремонный итальянец явно не вызывают одобрения Уинтерборна. Решение направить стопы в сторону миссис Костелло — одного из главных критиков Дэзи, то есть как бы в стан врага, — знаменует один из этапов его маятникообразного движения. Девушка то притягивает, то отталкивает героя, он все время пребывает в «подвешенном» состоянии. Прием «точки зрения» проливает свет не только на внешние события, но и на суждения персонажа о происходящем, на его субъективно-оценочное видение тех или иных явлений. Более того, внимательный читатель имеет возможность сделать выводы и о самом «отражателе», о его внутреннем состоянии, в котором персонаж не отдает себе отчета: очевидно, Уинтерборн задет увиденным за живое; героиня и ее поведение явно не оставляют его равнодушным. Уж не влюблен ли он?

Обратим внимание на то, что ни один из перечисленных аспектов приведенного отрывка не обозначен в самом тексте прямо. «Назвать предмет — значит на три четверти разрушить наслаждение от стихотворения, заключающееся в самом процессе постепенного и неспешного угадывания; подсказать с помощью намека — вот цель, вот идеал», — эти слова Стефана Малларме, формулирующие один из краеугольных принципов эстетики французского символизма, актуальны и в свете метода художественного изображения Генри Джеймса. Один из наиболее известных вариантов техники подтекста в американской литературе XX века — хемингуэевский «айсберг» — напрямую обязан своим появлением подробному знакомству автора с джеймсовской прозой. При этом сам Джеймс опирался на опыт русской и французской литературы, в частности на своих знакомцев Тургенева и Флобера.

От читателя «Дэзи Миллер» не обязательно требуется высокая концентрация внимания и постоянное интеллектуальное напряжение; в этом смысле ранний Джеймс — не поздний Джойс. Читая произведения Г. Джеймса, написанные в «ранней манере» (в противовес его же поздним сочинениям 1900-х годов, таким как «Крылья голубки», «Послы» или «Золотая чаша»), мы воспринимаем все нюансы, порой сами того не замечая. Пользуясь Уинтерборном как очередным «окном», мы вместе с ним разгадываем загадку героини, сведенную до простой дилеммы: безнравственна она или же просто непосредственна и наивна? Вслед за Уинтерборном мы склоняемся к тому или иному решению, ожидая разгадки в финале. Мы выслушиваем мнения его знакомых (миссис Уокер, миссис Костелло), следим за сменой светских настроений, сомневаемся, очаровываемся и разочаровываемся. Сама Дэзи недоступна нам изнутри; здесь автор последовательно выдерживает свой принцип: одно «центральное сознание». Мотивировка такого приема (разумеется, не единственного в творческом арсенале Г. Джеймса) лежит в области специфически понимаемой «правдивости» изображения жизни.

Лучше, чем кто бы то ни было, Генри Джеймс понимал роль собственной фантазии в создании художественной реальности. Однако скрыть «швы» авторского присутствия в вымышленном мире, показать художественную реальность аутентично, с помощью того, кто, в отличие от автора и читателя, находится внутри этой реальности и для кого она и есть сама «жизнь», — вот задача истинного «реалиста». Читатель — человек и скорее поверит себе подобному — человеку, проживающему описанный в произведении опыт. Но ведь и действительная жизнь, говорит Генри Джеймс, — это всегда жизнь, прожитая и увиденная кем-то, иначе и быть не может. Можно показать «жизнь» с разных точек зрения — из разных «окон», и всякий раз картина будет иной; а можно описать ситуацию, глядя на нее из одного «окна», и продемонстрировать читателю сложности и ограничения, связанные с одномерным видением реальности, провести его дорогой одного сознания. Опыт читателя «Дэзи Миллер» максимально приближен к опыту героя-«отражателя»; он предельно «реален»: каждый из нас — особый Уинтерборн.

Это не означает, что автор полностью исчезает из текста повести. Третье лицо, от имени которого ведется рассказ, — повествователь, — частенько позволяет себе иронию по отношению к Уинтерборну и его кругу: «Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он „пополняет свое образование“ в Женеве. Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых…» и т. д. В этом отрывке из самого начала «Дэзи Миллер» явно соблюдается дистанция между повествователем и героем; можно даже сказать, что автор здесь приподнимает маску, оговоркой намекая на некоторую произвольность фактов своего рассказа («впрочем», «скажем лучше так»). Подобное положение вещей, возникающее за счет повествования в третьем лице, помогает читателю взглянуть на Уинтерборна и воспринимаемые им события со стороны и, таким образом, лучше осознать принципиальную неполноту тех сведений о персонажах и ситуациях, на основании которых Уинтерборн и другие выносят свои суждения и оценки. Однако, так же как и «безличный автор» Гюстава Флобера в романе «Госпожа Бовари», сам Генри Джеймс и его безымянный рассказчик не высказывают и тем более не навязывают собственных мнений; у читателя есть Уинтерборн, этого вполне достаточно. Оценочная характеристика мистера Джованелли в обозначении его словами «сей блистательный мелкорослый римлянин» принадлежит не автору, а Уинтерборну и фиксирует его ревнивое отношение к сопернику-итальянцу, хотя и встречается в тексте «от автора». Отказ от традиционной для реализма XIX века позиции «всезнающего автора» — важный элемент повествовательной техники Генри Джеймса.

Для того чтобы разгадать истинную сущность главной героини, нам необходимо вместе с Уинтерборном «прочесть» и правильно интерпретировать происходящие события. Мысли и истинные мотивы поступков Дэзи скрыты от нас так же, как и от персонажа-«отражателя». Однако Джеймс использует косвенные методы психологического портрета и применительно к Дэзи. Читателю, так же как и Уинтерборну, известен следующий диалог

«— Раз уж вы сами заговорили об этом, — сказала она, — так знайте: я помолвлена.

Уинтерборн взглянул на нее, сразу перестав смеяться.

— Вы мне не верите! — воскликнула Дэзи.

Минуту Уинтерборн молчал, потом проговорил:

— Нет, верю.

— Нет, не верите! — воскликнула Дэзи. — И я не помолвлена».

Что мы узнаем о Дэзи из этого обмена репликами? Что, в отличие от Уинтерборна, она способна играть даже такими «серьезными» понятиями, как помолвка, не придавая им, как это принято делать, большого значения; что она может с легкостью противоречить себе, солгав и сказав правду с минутным интервалом (поскольку одно из утверждений должно быть истинно), причем неизвестно, что из сказанного является правдой; что она взбалмошна и свободолюбива. Легкомысленность и «ветреность» ее натуры были открыты героем ранее; однако по поводу факта ее предполагаемой помолвки он не знает, что и подумать. Находится ли читатель в более выгодном положении, чем Уинтерборн? Можем ли мы сделать правильный вывод там, где герой попадает впросак?

Используя технику «точки зрения», автор, как было показано выше, дает читателю возможность судить не только о том, что видит «отражатель», но и о самом «отражателе». Поэтому нам, помимо всего прочего, видно и то, почему герой оказался в тупике. Мы знаем, что он «слишком долго жил за границей» и за это время приобрел изначально не свойственный ему («С твоей-то невинностью!» — адресуется к нему тетушка, миссис Костелло) взгляд на вещи, характерный для представителей европейского света. Как мы помним, эти представители (в основном у нас перед глазами американская элита в Европе, перещеголявшая в «европейскости» самих европейцев) однозначно осуждают Дэзи. Уинтерборн «больше похож на немца». Подсознательно он и вовсе не отождествляет себя с американцами, о чем говорит его отстраненный взгляд на Дэзи при первой их встрече: «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» Но и «американский» тип культуры и мировидения — позиция невинного и неискушенного «нового Адама» — не до конца утрачен Уинтерборном. Он способен сделать попытку распознать живую искренность, ребяческую спонтанность и элементарное невежество там, где европеизированным американцам видятся лишь недвусмысленное нарушение общепринятых норм поведения и безнравственность. В силу такого двойственного положения герою трудно прийти к конечному выводу. В приведенном выше диалоге, происходящем на арене Колизея, его замешательство (помолвлена она или нет?) и итоговая ошибка (осуждение Дэзи — ложный финал процесса интерпретации) объясняются тем, что пренебрежительно относиться к помолвке и шутить серьезными вещами для героя уже немыслимо, зато ночное свидание на римских развалинах — достаточно весомый факт для вынесения приговора.

Вместе с тем можно представить себе читателя или читательницу, для которых (как, например, для большинства современных россиян) институт помолвки не является столь уж ценным и серьезным предметом. Представитель иной культуры, каковым в конце концов оказалась-таки для Уинтерборна Дэзи, способен истолковать встречу в Колизее иначе и увидеть в ней не подтверждение наихудших подозрений, как это сделал герой, но лишнее указание на естественность героини, ее нежелание следовать навязанным правилам, ее невинность и чистоту.

Миссис Уокер из друга юной Дэзи Миллер за считаные минуты превращается в ее злейшего врага. Переход от «спасти» к «утопить» основан на взаимном непонимании, ведь Дэзи воспринимает предложение сесть в карету как посягательство на свою свободу, ею управляет «бес противоречия», если воспользоваться названием знаменитого рассказа Эдгара По. В этой ситуации мы видим, что позиция миссис Уокер сугубо догматична. Она «не слышит» Дэзи. Судить о людях по себе — одна из самых распространенных ошибок, совершаемых нами ежечасно. Мы делим окружающих на «своих» и «чужих», на тех, кто соответствует нашим собственным понятиям о норме, и тех, кто такую норму нарушает. При этом понять явление означает для нас отнести его к заранее известному классу:

«Считать мисс Дэзи вполне благовоспитанной было невозможно, для этого ей не хватало известной тонкости. Все было бы гораздо проще, если бы Уинтерборн мог увидеть в ней одну из тех особ, которые именуются в романах подходящим объектом для „низменной страсти“. Прояви она желание отделаться от него, это помогло бы ему отнестись к ней с бо́льшим легкомыслием, а отнесись он к ней с бо́льшим легкомыслием, исчезла бы загадочность этой девушки».

Действительно, «было бы гораздо проще». Сформированные романами представления о жизни (в этом отношении прав английский эстет Оскар Уайльд, утверждавший, что искусство служит образцом для жизни, а не наоборот) неадекватны сложности бытия, проистекающей из многообразия индивидуальных восприятий мира. Обратим внимание на то, какова логика героя: между возможным поступком Дэзи (попыткой «отделаться от него» в пользу соперника) и разрешением загадки (безнравственна Дэзи или нет) лежит его же, Уинтерборна, собственное мнение («отнесись он к ней с большим легкомыслием»), а не «объективные» факты. То есть она будет для него легкомысленной не потому, что действительно легкомысленна, а в том случае, если он так к ней отнесется. И это — общий механизм: оценки, которые мы предлагаем действительности, коренятся в нас, они, как правило, априорны, и в этой априорности наших суждений — причина их ошибочности. Никакой объективности не существует; в основе той или иной интерпретации лежат не свойства интерпретируемого объекта, а некие готовые установки субъекта восприятия. Самая сильная сторона личности Уинтерборна, таким образом, заключается в его способности сомневаться. На страницах повести он — единственный, кто обладает этой способностью. И все же он «не мог не ошибиться». Присущая любому из нас внутренняя несвобода от привычных догм — предмет критики Джеймса в «Дэзи Миллер». Признавая правоту тетушки в заключительной реплике, Уинтерборн на деле осуждает не только себя, но и тех «мудрецов», которые, подобно миссис Костелло, были так уверены в своей правоте — и так несправедливы к Дэзи Миллер.

Однажды в Венеции Генри Джеймсу довелось стать свидетелем разговора двух леди, со стороны взиравших на пару молодых американок. Воспользовавшись широко известным образом, одна из дам назвала девушек «очередными дэзи миллер». Далее автору было предъявлено обвинение в том, что в жизни эти «дэзи миллер» такие, как увиденные только что американки, и вовсе не похожи на «тип», «описанный» Джеймсом. Писатель с удовольствием признал, что его героиня — это «чистая поэзия», плод фантазии. И это прекрасно, так оно и должно быть.

«Окно», в которое смотрел читатель «Дэзи Миллер», называлось «Уинтерборн» (Winterbourne). Это зимнее окно, и узор на стекле (перефразируя название другого рассказа Джеймса — «Узор на ковре», «Узор ковра») помешал герою вовремя разгадать загадку Дэзи — «ромашки» (daisy), летнего полевого цветка. Финал повести оставляет и читателя с вопросом: уж не была ли Дэзи Миллер влюблена в Уинтерборна? И не поэзия ли несостоявшейся любви (тургеневская тема) создает неповторимый, едва уловимый аромат этого маленького шедевра великого художника?

(…)

Если вы, как говорил Хемингуэй, никогда не бывали в Швейцарии, Италии, Франции и Англии конца XIX века, сейчас у вас есть такая возможность. Многим из нас доводилось лазать в Европу через окна, прорубленные Петром I или, на худой конец, Биллом Гейтсом. Иногда это приходится делать в музее. Но экскурсия закончена. Пришла пора вспомнить о Генри Джеймсе и воспользоваться его окнами. Переверните страницу: Рим, Париж, Лондон и Венеция ждут вас.

Иван Делазари

Дэзи Миллер

Часть I

В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть одна особенно благоустроенная гостиница. Собственно говоря, гостиниц там много, ибо попечение о путешественниках — основное занятие этого городка, расположенного, как, вероятно, запомнилось многим, на берегу поражающего своей синевой озера — озера, которое следует повидать каждому. Вдоль его берега и тянутся сплошной цепью всевозможные заведения подобного рода, начиная с «гранд-отелей» новейшего образца с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста с готическим шрифтом названий на их розовых или желтых стенах и довольно-таки нелепыми беседками в дальних уголках сада. Но одна из здешних гостиниц — гостиница знаменитая и, можно сказать, классическая — выгодно отличается от своих многочисленных выскочек-соседок присущей ей атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве; безошибочно можно сказать, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога.{1} Повсюду снуют модные молодые девицы, слышится шелест батистовых воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а резкие американские голоса раздаются здесь с утра и до ночи. Представление обо всем этом вы получите в прекрасной гостинице «Trois Couronnes»[2] и невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь «Океан» или «Зал Конгресса». Следует добавить, впрочем, что гостинице «Trois Couronnes» присущи и другие черты, нарушающие это сходство: например, степенные немецкие официанты, похожие на секретарей дипломатических миссий, русские княгини, отдыхающие в саду, маленькие польские мальчики, прогуливающиеся за ручку со своими гувернерами, а также вид на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и живописные башни Шильонского замка.{2}

Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который два-три года назад сидел в саду гостиницы «Trois Couronnes» и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким выводам он приходил на основании своих наблюдении, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с теткой, которая остановилась в гостинице «Trois Couronnes». Но у тетушки разыгралась мигрень — его тетушка вечно страдала мигренями, — и теперь она нюхала камфарный спирт, запершись у себя в номере, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается. Ему было двадцать семь — двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила у его друзей, те обычно говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве.{3} Когда речь о нем заходила у его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не числилось — он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила у некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме — иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника.{4} Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видал этой дамы, хотя любопытных рассказов о ней ходило множество. Но Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в тамошней школе, потом поступил в коллеж, вследствие чего у него было немало друзей в Женеве.{5} С некоторыми из них он и до сих пор водил дружбу, что приносило ему большое удовлетворение.

Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Трапеза была уже закончена, и молодой человек сидел в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик — малыш лет девяти-десяти, щупленький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика.{6} На нем были штанишки с напуском, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчуган остановился и вперил в него свои проницательные, смышленые глазенки.

— А вы не дадите мне кусок сахара? — спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.

Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что несколько кусков сахара там осталось.

— Что ж, один кусочек возьми, — ответил он, — хотя маленьким мальчикам это не так уж полезно.

Мальчуган шагнул к столу, деловито выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий так же проворно отправил прямо в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.

— Фу, черт! Ну и кр-репкий! — воскликнул он, не совсем обычно произнеся прилагательное.

Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.

— Смотри, не сломай зубы, — отечески предостерег он мальчика.

— А у меня их почти нет — и ломать нечего. Выпадают один за другим. Сейчас осталось только семь. Вчера мама считала и не успела пересчитать, как еще один выпал. Она грозится отшлепать меня за это. А при чем тут я? Это противная Европа виновата. Здесь такой климат, зубы сами собой выпадают. В Америке, небось, не выпадали. Всему виной гостиницы.

Его слова рассмешили Уинтерборна.

— Если ты съешь три куска сахара подряд, мама тебя непременно отшлепает, — сказал он.

— Тогда пусть даст мне конфеты, — нашелся его юный собеседник. — Здесь конфет нигде не достанешь — американских конфет. Американские конфеты самые лучшие в мире.{7}

— Американские мальчики тоже лучшие в мире? — спросил Уинтерборн.

— Не знаю. Я сам американский мальчик, — последовал ответ.

— Да, ты, видимо, из самых лучших, — со смехом проговорил Уинтерборн.

— А вы тоже американец? — продолжал этот разговорчивый мальчуган и, услышав утвердительный ответ, заявил: — Американские мужчины самые лучшие в мире.

Уинтерборн поблагодарил его за такой комплимент, и мальчик, оседлавший к этому времени свой альпеншток, стоял, поглядывая по сторонам, и разделывался со вторым куском сахара. Глядя на него, Уинтерборн думал, что, может, он сам тоже был такой, когда его привезли, примерно в этом же возрасте, в Европу.

— Вон моя сестра! — вдруг крикнул мальчик. — Вот уж кто настоящая американка!

Уинтерборн взглянул на дорожку и увидел, что по ней идет красивая девушка.

— Американские девушки самые лучшие в мире! — весело проговорил он.

— Моя сестра вовсе не самая лучшая, — заявил его собеседник. — Она только и знает, что бранит меня.

— Ну, уж это ты пеняй на себя, а не на сестру, — сказал Уинтерборн.

Тем временем девушка поравнялась со скамейкой. На ней было белое батистовое платье, все в оборочках, воланах и в бантах бледных тонов.{8} Она гуляла без шляпы, но держала в руке большой, густо расшитый по кромке зонтик. Уинтерборн был поражен ее редкостной красотой. «Какие же они бывают прелестные, эти американочки!» — подумал он и выпрямился, словно готовясь подняться со скамьи.

Девушка остановилась рядом с ним, в двух шагах от садового парапета, за которым виднелось озеро. Ее братец тем временем успел превратить свой альпеншток в шест для прыжков и скакал взад и вперед по дорожке, взрывая каблуками гравий.

— Послушай, Рэндолф, — сказала девушка, — что ты делаешь?

— Поднимаюсь в Альпы! — крикнул Рэндолф. — Вот смотри! — и совершил такой прыжок, что камешки, взлетевшие у него из-под каблуков, полетели в Уинтерборна.

— Так спускаются с Альп, — сказал Уинтерборн.

— Он американец! — заявил Рэндолф своим резким голоском.

Молоденькая девушка презрела это сообщение, но пристально посмотрела на брата.

— Ты бы лучше помолчал, — спокойно сказала она.

Уинтерборн счел себя в какой-то мере представленным. Он встал со скамейки и, бросив сигарету, не спеша подошел к девушке.

— Мы с этим мальчуганом уже познакомились, — учтиво проговорил он.

В Женеве, как ему было хорошо известно, не допускалось, чтобы молодой человек заговаривал с незамужней женщиной, если только их не вынуждали к этому из ряда вон выходящие обстоятельства. Но здесь, в Веве, какие обстоятельства служили бы лучшим поводом для знакомства, если очаровательная американка, гуляя по саду, останавливается возле вас? Впрочем, очаровательная американка молча посмотрела на него, потом отвернулась и устремила взгляд на видневшиеся за парапетом горы и озеро. Уинтерборн усомнился, не слишком ли много он позволил себе, но решил все же, что лучше храбро продолжать наступление, чем бить отбой. Пока он раздумывал, что бы сказать еще, девушка снова обратилась к брату:

— Интересно, откуда у тебя эта палка?

— Я ее купил! — крикнул Рэндолф.

— И что же, ты собираешься везти ее в Италию?

— Да, собираюсь везти ее в Италию! — заявил мальчик.

Девушка оглядела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова перевела глаза на открывающийся за парапетом вид.

— Брось ее лучше здесь, — сказала она после минутного молчания.

— Вы уезжаете в Италию? — почтительно осведомился Уинтерборн.

Девушка снова посмотрела ему в лицо.

— Да, сэр, — ответила она и больше ничего не добавила.

— И поедете через… э-э… через Симплон? — несколько смущенно продолжал Уинтерборн.

— Не знаю, — сказала она. — Да, через какую-то гору. Рэндолф, через какую гору мы поедем?

— Куда?

— В Италию, — пояснил Уинтерборн.

— Не знаю, — сказал Рэндолф. — Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.

— Да ведь Италия такая красивая страна! — воскликнул молодой человек.

— А конфеты там продают? — громогласно осведомился Рэндолф.

— Надеюсь, что нет, — сказала его сестра. — Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так считает.

— Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! — возразил ей мальчик, продолжая прыгать.

Девушка снова оглядела свои воланы, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. В ее свежем личике не произошло ни малейшей перемены, следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Но по мере того как Уинтерборн говорил, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно, она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. И не чувствовалось в нем ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательные черты лица, чем у этой его соотечественницы — зубы, ушки, носик, нежная кожа. Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут — приглядевшись к молоденькой девушке, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто не назвал бы незначительным, однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом, тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, великодушно прощая этот недостаток, некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндолфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии. Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндолф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, «настоящий ли он американец». Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он предложил ей сесть на скамейку, на которой только что сидел сам, — так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сказала, что они живут в штате Нью-Йорк — «если вы представляете себе, где это». Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.

— Ну-ка, дружок, скажи, как тебя зовут?

— Рэндолф К. Миллер, — отчеканил мальчуган. — И как ее зовут, тоже скажу. — При этом он показал альпенштоком на сестру.

— Не торопись, тебя об этом еще никто не спрашивал, — спокойно проговорила девушка.