Помоги проекту - поделись книгой:
Я давно усвоил, что в чужом городе, чтобы хоть как-то почувствовать его, надо отбиться от группы, даже с риском заблудиться. И хотя в Сан-Ремо заблудиться просто невозможно, я не переставал думать о риске этого мероприятия, ибо все мы были привязаны к автобусу и мне не хотелось бы доставлять неудобство хорошему человеку Джампьеро... И вот, воспользовавшись тем, что наши отправились по своим делам, я все же решил прогуляться по небогатым кварталам в надежде наткнуться на какую-нибудь шумную уличную сцену с темпераментным размахиванием рук...
В конце концов, думал, я нахожусь в Италии. И потом, еще была свежа в моей памяти сцена из итальянского фильма, в котором добрый тихий человек напал с перочинным ножом на всю улицу, а потом бежал из города, и те, на кого он напал, всей улицей бросились искать его, чтобы вернуть несчастного домой и избавить его семью от мук.
Хожу, все чинно и спокойно. Заглядываю в узенькие проходы-улочки с кусочком виднеющегося неба. Узнаю мостики над головой пешеходов. Мостики эти поддерживают стены домов по разные стороны прохода, чтобы они не навалились друг на друга — вокруг горы. Земля дышит. Эти улочки, даже не похожие на улочки, называют «каруджи» по всей Италии. На них даже мопеду нет места, разве что велосипед проедет... Улыбаюсь встречным. Отвечают тем же. Заглядываю в лавку, перебираю все, что в ней есть, и, ничего не приобретая, направляюсь к выходу и еще слышу за собой: grazia, arivederci. Иду в следующую лавку. То же самое. Петляю по закоулкам, прислушиваюсь. Никто не поет, никто не голосит из окна в окно соседа.
В какой-то момент мне почудилось, что за те годы, что я никогда не был в Италии, она сильно изменилась... И тут только меня осенило: я же на Севере. Уже отмечал про себя сдержанность итальянцев в Милане, Генуе. У северян нет ничего общего с героями моих любимых фильмов. Они, южане, попав на Север, выглядели тут цыганами, чувствовали здесь себя неуютно...
В Сан-Ремо, в этом очень уютном городе, воздуха и света было много больше, чем во всех городах, в которых я когда-либо бывал. Я шел по улице Матеотти и искал глазами своих. Шел и думал о каком-нибудь случае в чужом городе, которому мы обязаны бываем всем, что потом вспоминается. И вдруг останавливаюсь. Глазам своим не верю. Передо мной театр «Аристон», тот самый, где проводятся фестивали песен: Festival della canzone Italiana... И как же мне тут не вспомнить, как однажды включил телевизор и замер.
Передача велась с показательного концерта участников фестиваля, но не из театра, а со стадиона. И вдруг между выступлениями «урлатори» — крикунов с сырыми голосами — на сцену выходит Марио дель Монако в великолепно сшитом фраке, он весь напоминает, что в Италии есть Великая Школа Пения, она — вне времени и пространства. Он поет голосовую вещь: Addio soni di gloria — Прощай, мечты о славе. Задавив все микрофоны, он в конце ставит потрясающую верхнюю ноту и ввергает стадион в ликующее неистовство...
Утром, по дороге в Ниццу, девушка, сидевшая впереди меня, рассказывала соседке по креслу, как она по просьбе родителей в Сан-Ремо позвонила каким-то старикам и вечером они вдруг появились в отеле «Парадизо», где мы ночевали. Они принесли с собой старые фотографии, и одну из них она узнала — точно такую, какая хранится у нее дома в семейном альбоме...
Похоже было, мы с опозданием на множество лет привыкаем смотреть на мир своими глазами, и каждый по-своему обнаруживает в нем какие-то свои ранние связи. И эти связи продолжали обнаруживаться и дальше, давали знать о себе и на французской Ривьере, на Лазурном берегу Прованса. В Ницце на Английском Променаде кто-то из наших напомнил, что здесь бывал Антон Павлович Чехов... «Здесь должна быть и розовая вилла Чарли Чаплина», — подхватил другой. Да, здесь на Лазурном берегу любили работать и импрессионисты, которых мы открыли для себя в годы оттепели; а недалеко от Ниццы, в местечке Сан-Поль-де-Ванс жил и похоронен Марк Шагал, здесь его музей. Шагала французы очень ценили. Это он расписывал плафон в зале Гранд-Опера, И это я видел...
В княжестве Монако на площади перед дворцом правящей династии Гримальди я сидел на парапете и делал свои записи — только что из дворца выехал ничем не примечательный «пежо», Вероника обратила на него мое внимание и сказала: «Видели? Проехал мимо толпы туристов наследный принц Альберт». Меня поразила эта обыденность... Так вот, я сидел и делал записи в блокноте. Подошел ко мне уже немолодой человек и на русском, видимо, ставшим ему уже непривычным, спросил, не москвичи ли мы, и, не желая говорить о себе, подарил мне хорошую ручку.
Нет. Давние связи продолжались и тогда, когда мы возвращались в Италию; Бог весть где останавливались, торопились успеть снова в Геную, чтобы задержаться там на ночевку и снова пуститься в путь. Нам еще предстояло побывать в очаровательных маленьких городишках Лигурийского побережья, таких похожих друг на друга и возвышающихся над уютными заливами красотой и ласковым мартовским солнцем, разноцветными домами рыбаков, разукрашенных, для того чтобы, возвращаясь на берег, издали они могли отличить свои дома... Еще предстояло где-нибудь в Портофино, Аренцано, Рапалло или в Сайта-Маргерите сидеть за столиком, выставленным на улице, опоясывающей залив, и не удивляться тому, что отныне ты в еще большем плену у Италии.
Надир Сафиев / фото автора
Всемирное наследие: Большая ступа
Легенда об основании Шведагона гласит: около двух с половиной тысяч лет назад два купца из городка Оккала, что стоял на месте современного Янгона, отправились в Индию. Там они получили из рук самого будды Готамы восемь золотых волос с его головы.
Волосы положили в золотой ларец, который поместили в реликварий и накрыли его золотым камнем. Волосы сверкали, испуская разноцветные лучи так ярко, что немой мог говорить, глухой слышать, а хромой ходить. Дождь драгоценностей усыпал землю по колено людям. На этом месте воздвигли золотую ступу.
Бирманский исторический памятник Шведагон олицетворяет собой Мьянму, как Московский Кремль Россию или гора Фудзи — Японию. Храмовый комплекс — один из крупнейших ансамблей не только Мьянмы, но, пожалуй, и всей Юго-Восточной Азии. За десятки километров от Янгона, с моря и с суши виден золотой корпус его центральной ступы, поднявший свой «зонт» на стометровую высоту.
Шведагон — буддийская постройка, называемая ступой, он представляет собой колокообразное сооружение без внутренних помещений. Это земляной холм, облицованный камнем, а затем оштукатуренный и позолоченный. Свое происхождение ступа ведет от могильного кургана. В самой глубине ее находится маленькая камера с мощами Будды или другими священными реликвиями.
Более двух тысяч лет назад на холме Сингутара в дельте реки Иравади была построена небольшая золоченая ступа. За долгие века существования ее многократно ремонтировали, главным образом после землетрясений. В процессе «ремонтов» ступу обстраивали снаружи, заключая, как в футляр, в новую оболочку. От ремонта к ремонту ступа росла, достигнув к началу XIX века своей нынешней высоты — 99,5 метра.
Большая ступа Шведагона стоит на прямоугольной платформе, приподнятой над окружающей равниной на высоту шестиэтажного дома. Четыре длинные лестницы ведут на платформу: ступа находится в окружении 64 маленьких золоченых ступ и небольших храмиков. У подножия главной, южной лестницы вход охраняют два огромных льва.
Широкий обход выложен итальянским мрамором, а все пространство за ним заполнено десятками ступ, храмов и павильонов для отдыха и проповедей. Под крышами храмов застыли сотни скульптур будд и колоколов, среди которых есть многотонные великаны. Колокола висят так низко над землей, что каждый желающий может ударить в них специальной деревянной битой.
Почти все постройки, за исключением ступ, деревянные. Они щедро украшены резьбой, позолотой, стеклянной мозаикой. Ощущение праздника неизменно сопровождает каждого, кто имел счастье побывать в Шведагоне. Еще в 1586 году английский купец и авантюрист Ральф Фитч, один из первых европейских посетителей Шведагона, написал: «Я думаю, это прекраснейшее из мест, какое есть в мире». Трудно не согласиться с ним.
Объездив почти весь мир, я не видел архитектурного сооружения, которое могло бы превзойти Шведагон по количеству вложенных в него золота и драгоценностей. Большая ступа вся облицована тонкими золотыми листами, каждый из них чуть больше листа писчей бумаги. Всего же их около 20 000, и весят они 1000 кг.
Венчающая часть ступы называется «зонт», состоит из семи позолоченных металлических колец и имеет высоту 10 м. Зонт инкрустирован драгоценными и полудрагоценными камнями: сотнями бриллиантов, рубинов, сапфиров. К нему подвешены почти 2500 золотых с драгоценными камнями, просто золотых и серебряных колокольчиков. К. их язычкам прикреплены золотые листочки. От ветра они раскачиваются и раздается мелодичный звон.
Главное богатство ступы заключено в укрепленных над зонтом флюгере и «бриллиантовом бутоне». Стержень, на котором они укреплены, сделан из серебряного сплава и украшен золотыми барельефами четырех будд. Флюгер метровой длины выкован из золотых листов, инкрустирован драгоценными камни, и весит 55 кг.
«Бриллиантовый бутон» представляет собой полный золотой шар диаметром 25 см, покрытый бриллиантами. Перед ремонтом ступы после землетрясения 1970 года общее число их на флюгере и бутоне составляло 5448, других драгоценных камней — 2317. Самый крупный бриллиант в 76 карат укреплен высоко над бриллиантовым бутоном.
Во время ремонта (именно тогда и удалось впервые сфотографировать сокровища Шведагона) было сделано много новых пожертвований, и количество драгоценных камней на вершине ступы почти удвоилось. Почему, для кого все эти сокровища были помещены на стометровой высоте, где они не видны даже в мощный бинокль?
Все объясняется просто: они и не предназначены для обозрения. Они не для людей, они лишь демонстрируют приверженность верующих буддизму. Только очень острый глаз может уловить на закате крохотные сверкающие точки, вспыхивающие иногда где-то на вершине ступы.
Шведагон величав и романтичен особенно во время полнолуний, когда на его платформе празднуют события из жизни будды Готамы. Я любил ходить на красочные церемонии посвящения мальчиков в монахи и прокалывания дырочек для серег в ушах девочек. Детей в одеждах сказочных принцев и принцесс сопровождают процессии людей, несущих золотые зонтики, подарки монастырям и монахам.
В ноябре проходит праздник, когда соревнуются ткачихи. Со всех концов страны в Янгон съезжаются лучшие ткачихи. Они располагаются у подножия ступы и в момент заката солнца начинают ткать на ручных старинных станках монашеские одежды. Первую женщину, выткавшую три куска оранжевой ткани, что составляет наряд монаха, ждут почести, широкая известность и, конечно, денежная премия.
Каждый праздник в Шведагоне не похож на другой. Неизменна лишь красочная толпа участников и зрителей. Вход на платформу никому не запрещен. Необходимо лишь одно: разуться и ходить по платформе босиком. Когда устанете, можно перекусить, или даже вздремнуть в тени и прохладе одного из храмов, где даже сны будут продолжением незабываемого колдовского мира, имя которого — Шведагон.
Сергей Ожегов /фото автора
Земля людей: Терраса над малиновым бульваром
Хесус Руне медленно шел по пляжу, прочно впечатывая широкие босые ступни в раскаленный песок. Я шел рядом и чувствовал себя брошенной на сковородку рыбой: жар от песка проникал даже сквозь подошвы ботинок. А Хесусу — хоть бы что.
Подошли к спящему на берегу потрепанному баркасу. Хесус обошел его, грузно опустился на врытую в песок деревянную бочку, прислонился спиной к борту и так же неспешно повел взглядом вокруг.
Солнце застыло в зените и беспомощно окатывало рыбацкий поселок Кабо-Бланко — Белый мыс палящим зноем. Открытый океану полумесяц пляжа словно оцепенел. Даже прибой и тот был охвачен полуденной дремой, вяло и нехотя, словно по привычке, раскладывал на песке чуть подернутые кружевами пены волн.
В тот час на пляже мы были с Хесусом одни. Я ждал его слова, а он вес молчал и щурился на смирные, тихо шелестящие волны. Они будто перелистывали перед ним одну за другой страницы его жизни, и он смотрел, когда же наконец откроется та, с которой можно начать рассказ.
Сколько таких волн накатилось на берег с тех пор, как он подростком спустился сюда, к Белому мысу! Каждая из них как метроном отсчитывала бесконечные мгновения, слившиеся в долгую и нелегкую жизнь. Врос Хесус в эту землю прочно, словно бочка, на которой сидел. Его отец привел сюда семью в расчете спастись от нужды. В те годы рыбы здесь было видимо-невидимо, «от анчоуса до китов», как говорят нынче старики. Худо-бедно рыбалкой прожить всегда было можно.
Приноровился отец, стал рыбаком, приучил рыбачить и детей. Но рыбалка в океане — труд нелегкий. Баркасы-то появились здесь потом, да и то не у всех, а тогда в море ходили на бальсах — маленьких деревянных, в три-четыре бревна, плотах под парусом, скроенным порой из старых простыней. Вальсы такие и сейчас в ходу у тех, кто победнее, да у ребятни. Вон, весь берег ими усыпан, как крабами после шторма.
Каждый выход на ней всегда был риском. Особенно когда брала большая рыба. А такое случалось нередко. Слава и гордость здешних мест — большие тунцы, меч-рыбы да черные и полосатые марлины (на Кубе их называют «агуха») — для охотника на бальсе — дело нешуточное. Встреча с ними всегда вызов, суровое испытание на умение, ловкость и, конечно же, — на силу и выносливость. Да, случалось всякое. Бывало, попадет такой экземпляр на крючок, потянет, и уже не знаешь, кто кого поймал. И бросить жалко — такая добыча могла осчастливить семью аж на месяц, и продолжать бороться опасно, да и сил нет. И бальса хилая, чуть недоглядел, потерял равновесие — и кувырком. А если вдобавок еще и волна высокая! До берега-то миль десять-пятнадцать. И акулы не дремлют, так и шныряют вокруг. Вкус кровавой схватки их как магнитом притягивает.
Нет, с морем шутки плохи. Панибратства не терпит, но умелого рыбака непременно добрым уловом одарит. Так учил Хесуса отец, передавший сыну все, что познал в нескончаемой битве с голодом, нуждой и океаном. Это ведь только так говорят: «дары моря». Океан не дарит. Все приходится отвоевывать. А вот отнять он на самом деле может все, даже саму жизнь. Кому-кому, а Хесусу это хорошо знакомо. Не раз в схватках с рыбами-великанами один на один заглядывал он смерти в глаза.
Был такой случай. Давно, правда, чуть ли не на заре его рыбацкой профессии. Вышел он однажды на бальсе под вечер. Хотел запастись кальмарами и макрелью для наживки перед большой утренней ловлей. Об опасности и не думал. Подумаешь, кальмар да макрель, эка невидаль! Их и пацаны поселковые ловят. И ушел-то он недалеко в море, так, миль на пять, не больше. Но произошло непредвиденное «клюнула» меч-рыба. Откуда только взялась в столь поздний час, Хесус по сей день ума не приложит, считает, что Господь послал это испытание, чтобы спесь его поубавить, на прочность проверить да опыту добавить.
Рванула рыба, перепутала все снасти, окрутила Хесуса по рукам и ногам и потащила куда глаза глядят. Известно: беда одна не приходит. Грянул шторм. Не сильный, бывали и покрепче, но для его бальсы вполне солидный. Как вырвался он тогда, спасся из этой передряги, и не помнит. Счастье еще, что акул поблизости не оказалось, а то ведь он весь в крови был: веревки перетерли да перерезали ему и руки и ноги. До сих пор та ночь видится ему как кошмарный сон. Рыба и снасти, конечно же, так и остались там, посреди шторма.
А вот когда действительно пришлось смерти в глаза заглянуть, так это полгода спустя после случая с меч-рыбой. Тот сезон богат был на анчоуса. Огромные его косяки подошли сюда. Ну, и все хищники устроили себе пир. Акул была уйма. А схватился тогда Хесус с тунцом. Большой попался, норовистый, никак уступать не хотел. И снова опутали Хесуса снасти, толстая нейлоновая леса глубоко врезалась в руку, до сих пор он этот шрам как орден носит. Кровь хлещет, рыба тянет, бальса, как дельфин за тунцом, скачет да ныряет, а под ней черной, тупорылой торпедой скользит акулья спина... Но не растерялся рыбак. Правда, сознается, не от храбрости, а скорее от отчаяния. Ежели погибать, решил он про себя, то только с боем.
Жалко было расставаться с новой лесой да и с рыбой такой здоровенной, но жизнь дороже. Собрался в кулак, напрягся из последних сил, дотянулся до ножа, выхватил его, вспорол лесу. Бальса, потеряв поводыря, словно на колдобине споткнулась. Каким чудом Хесус не свалился в воду — сам не знает. Но удержался, освободился от последних пут да вдобавок успел всадить гарпун в черную тупую акулью голову. Плюхнулся на бальсу ничком, поостыл, оглянулся вокруг и только тогда подумал: помирать еще час не настал, авось лихая вывезет. И вывезла.
Уж сколько таких приключений выпало на его долю в юные годы! Не прошли они даром. Каждое оставляло частицу опыта, сноровки. Хесус познал повадки рыб, знал, где и когда искать большого марлина, а когда лучше отсидеться на берегу, потягивая пивко с друзьями, рассказывая им свои рыбацкие байки, слушая их истории да небылицы. К нему, еще молодому, но уже матерому морскому волку ходили за советом. Океан большой, считал Хесус, всем места хватит. И не скупясь делился своим опытом со всеми, ни от кого ничего не утаивал. Что ему! Все равно на Белом мысу таких, как он — единицы, а есть хочется всем.
Хесус не забыл ни голодного детства, ни тех мытарств, скитаний и каторжного труда, через которые пришлось пройти его семье, пока она не встала на ноги, не окрепла. Постоянная борьба за выживание лишила его многого. Работая от зари до зари, нередко рискуя самой жизнью, выцарапывался он, вырывался из сетей нищеты. И сейчас никому не посоветует пройти подобный путь.
Шли годы, похожие один на другой. Со временем его опыт и рыбацкая сноровка стали приносить дивиденды. Слава о Хесусе Руисе, знаменитом счастливчике — ловце черных марлинов, меч-рыб, тунцов да акул выплеснулась за границы залива Кабо-Бланко. Он уже обзавелся первым, своим первым собственным баркасом, и теперь сам черт морской был ему не страшен.
В 1948 году крупный перуанский магнат Энрике Прадо пригласил в здешние края порыбачить некоего Кида Фаррингтона, известного в своем кругу американского издателя книг, брошюр и журналов по спортивной рыбалке в морях и океанах.
С первого же захода гость поймал черного марлина весом 824 фунта. За ним еще несколько достойных похвальбы экземпляров. С этого момента, с легкой руки издателя, весть о «райском месте для морской рыбалки» разнеслась по всему свету. Фаррингтон стал приглашать сюда своих дружков-любителей охоты на марлинов, тунцов, меч-рыб и акул. А вскоре возникла у них идея создать здесь клуб.
Энрике Прадо вместе с десятью компаньонами, в основном иностранцами, выделил деньги, и в 1951 году «Кабо-Бланке Фишинг клаб» («Клуб рыболовов «Белый мыс») открыл свои двери.
Десять роскошных по тем временам номеров в двухэтажном, открытом океану домике, почти никогда не пустовали. Однажды в один из редких «мертвых сезонов» неожиданно прилетел сюда богатый клиент, а капитанов-американцев, по контракту водивших в океан три клубные яхты, на месте не оказалось.
Тогда-то Кид Фаррингтон и предложил администратору клуба, перуанцу польского происхождения Зигмунду Плэйту пригласить на капитанский мостик Хесуса Руиса, известного в округе мастера ловли, и его шурина Туме Руфино. Первый выход в море — капитаном был Руфино — принес солидного черного марлина. На следующий день к штурвалу встал Хесус Руис. С ним взяли двух рыб, одна из которых весом в 1135 фунтов побила все тогдашние мировые рекорды.
Фаррингтон был в восторге и тотчас смекнул: чем контрактовать капитанов в США и платить им бешеные деньги, не лучше ли взять в услужение таких, как Хесус, платить им гроши и при этом результаты иметь гораздо лучшие! С тех пор перуанцы и заняли места у штурвалов всех клубных яхт. Лучшая из них «Мисс Техас» — досталась Хесусу.
За ним быстро и прочно закрепилась слава «капитана удачи». Пришел 1956 год. В марте пошли на Белом мысу разговоры, что-де собираются сюда какие-то люди, что будто бы хотят снимать здесь кино, и приедет с ними какая-то мировая знаменитость. И вот настал день, когда администратор клуба вызвал Хесуса и сообщил ему, что в самом деле вскоре прибудет сюда из Гаваны группа киноработников и с ними — известный американский писатель, по рассказу которого будут снимать фильм про человека, очень похожего на него, на Хесуса. И просят эти киношники, чтобы с ними обязательно работал Хесус, потому как лучше него капитана здесь нет.
— Так что ты уж постарайся, старик, — сказал Плэйт, — поддержи честь нашего клуба.
В те дни суеты на Белом мысе было много. Сначала приехали киношники из компании «Уорнер бразерс», привезли кучу аппаратуры, стали договариваться, где снимать, как и с кем. Арендовали сразу все три яхты. «Мисс Техас», ту, на которой капитаном был Хесус Руис, — для ловли. Другую, «Пескадорес-2» — для кинооператоров, и третью, «Петрель», — как вспомогательную, для поиска и на всякий случай.
В округе все уже знали, что группа будет снимать эпизод ловли черного марлина для фильма «Старик и море» и что вскоре сюда прибудет сам автор новеллы «Старик и море», всемирно знаменитый американский писатель Эрнест Хемингуэй. Весь фильм делался на Кубе, а вот эпизод ловли «большой рыбы» Кид Фаррингтон, давнишний приятель Хемингуэя, уговорил писателя снимать здесь, у Белого мыса. Основания на то были веские: к тому времени все мировые рекорды ловли черного марлина принадлежали «Кабо-Бланко».
Хемингуэй прилетел в город Талара, что находится в 30 километрах к югу от Белого мыса, 16 апреля 1956 года. Ровно в 7.30 утра, сопровождаемый женой Мери и президентом совета «Фишинг клаба» Энрике Пардо, он сошел с трапа самолета и после недолгой пресс-конференции отправился к месту съемок. В тот же день вся группа вышла в океан. В пять часов вечера Хемингуэй поднялся на причал Белого мыса с двумя здоровенными рыбами-корвинами в руках. Марлина не было, но писатель не унывал: «Чуть побольше удачи, и мы его возьмем», — заверил он фотографов и журналистов. На следующий день все повторилось. «Бог троицу любит, — не терял оптимизма Хемингуэй. — Вот увидите, завтра мы победим».
Однако удачи не было ни завтра, ни через неделю. Первый марлин схватил наживку только на одиннадцатый день, 26 апреля. Хемингуэй загорелся, включился в борьбу. Но тут же вспомнил, что у его спутника, кубинца Аргуэльеса, день рождения, и уступил ему право завершить сражение с рыбой. Марлин был пойман. Операторы сняли несколько кадров, когда рыба в отчаянных попытках освободиться от впившегося в ее пасть крючка совершала поистине кинематографические скачки над волнами. Экземпляр был приличный, в два хемингуэевских роста и весом в 730 фунтов.
И все же удача рыбацкая, увы, не годилась для фильма. Нужен был экземпляр посолиднее. И снова потянулись дни поиска. Лишь две недели спустя попался второй, 750-фунтовый марлин, но и этого, по замыслу авторов фильма, было недостаточно...
Те, кому пришлось увидеть этот, в муках рождавшийся и в итоге оказавшийся несравненно более слабым по сравнению с новеллой фильм, наверняка запомнили эпизод ловли «большой рыбы». Он, если не считать блестящей игры Энтони Куина, воплотившего образ Старика, оставляет, пожалуй, самое яркое воспоминание: огромный, яростный, ощетинившийся острыми плавниками марлин, неистово вспарывающий гигантские волны, то и дело выпрыгивающий на поверхность океана. Кадры и в самом деле впечатляют, и, зная невеселую, по разным причинам затянувшуюся на несколько лет работу над этой лентой, даже диву даешься: чего же еще-то надо было авторам фильма!
Ведь только самым въедливым зрителям да вездесущим критикам удалось заметить, что и леса идет к марлину не под тем углом, и разницу в окраске и поведении воды: конечно же, нежные цвета и мягкость Карибского моря не идут ни в какое сравнение с могучей силищей Великого океана — темного, на вид почти стального. Усмотрители дотошные критиканы и мелькающие в кадре лишние лесы действительно тянулись с палубы «Мисс Техас» от других, ждавших удачи снастей. Но все это, так сказать, для посвященных...
Хемингуэй не терял надежды. Киногруппа тоже. Каждый день в 8 часов утра все яхты уже находились в океане. Уходили миль за 30, упорно бороздили голубые просторы. Возвращались не раньше 4-5 часов вечера. Целыми днями просиживал писатель на мостике рядом с капитаном, внимательно оглядывая бескрайний горизонт в надежде увидеть черную саблю спинного плавника или полумесяц хвоста марлина.
Так в неустанном поиске прошли 34 дня, а искомый «герой фильма» так и не появился. Становилось ясно, что съемки провалились. Первыми покинули клуб киношники. Четыре дня спустя вслед за ними улетел на Кубу и автор «Старик и море».
Жизнь в клубе и поселке Белый мыс вернулась в свое обычное русло. Но осталась память, и она живет по сей день. Не о суетной и неудачной на ловлю «большой рыбы» киноэпопее, а о большом человеке, первым из всех посетителей «Фишинг клаба» заговорившем на равных и как с равными с рыбаками этого поселка и с теми капитанами, что водили три яхты в поисках желанного, но так и не пойманного марлина...
Хесус Руис медленно нагнулся и поднял с песка длинную, похожую на четки бурую ниточку водоросли.
— Что сказать тебе о нем? — Он задумчиво перебирает листики, внимательно смотрит на каждый из них. — Не знаю, поверишь ли, но для меня эти 34 дня были настоящим праздником. Говорю тебе так не потому, что ты журналист и хочешь что-то написать, а потому, что это — то, что лежит на сердце, как якорь.
Почувствовал я тогда, что могу запросто говорить с великим человеком как с другом, могу излить ему душу. Дон Эрнесто слушал всегда внимательно и сочувственно, и я понимал, что сочувствие это не поддельное. Он как бы понять меня хотел, влезть в мою шкуру, взглянуть моими глазами на наш — для него-то маленький, а для нас, рыбаков, единственный — мир.
— Расскажи, как вы с ним простились.
— Это тоже непросто было. Прощались мы с ним дважды. Сперва после последнего рейса. Поблагодарил он нас всех, кто с ним плавал, пожал каждому руку, для каждого свое особое слово нашел душевное. Мне пообещал вернуться и поймать «самую большую рыбу». А на следующий день вдруг появился у меня в доме, принес несколько больших бутылей со здешним вином.
— Возьми, Хесус, на память, вспомнишь наши деньки, — сказал он. — Мои друзья-перуанцы, — говорит, — начитались в газетах про мою «страсть к алкоголю», вот и надарили мне вашего вина. А ведь ты сам видел, я столько не пью, все это россказни. Возьми их себе в знак моей большой тебе благодарности и нашей дружбы. И повторил: «Мы еще с тобой порыбачим и рыбу большую поймаем. Вот увидишь...»
Хесус горестно махнул рукой, резко вскинул глаза к горизонту, тяжело помолчал, потом пробормотал ворчливо: «Порыбачим»... Эхе-хе. Долго ждал я его порыбачить-то, очень хотел снова выйти с ним и море. Вдвоем. Упорен был, если дон Эрнесто вернется, побьем мы с ним рекорд, поймаем такую рыбину, какая еще никому не попадалась. Такую, о какой он мечтал.
Мы простились с Хесусом Руисом, и, обогнув небольшую гряду сбегающих к морю скал, я через несколько минут был на месте «Фишинг клаба».
Перед отъездом из Лимы я побывал в газете «Комерсио», где мне любезно предоставили возможность покопаться в архивах тех далеких лет. Нашел я в них и немало снимков того, что некогда было пристанищем скучающих миллионеров и страстных любителей захватывающих схваток с обитателями тихоокеанских просторов.
Здание клуба — двухэтажное сооружение, по современным меркам очень даже скромное — стояло на возвышении, поднимаясь над берегом так, чтобы с любого балкончика можно было окинуть взглядом и простиравшийся у его подножия океан с неописуемо красивыми закатами, и бесконечность уходящего за горизонт золотого песчаного пляжа.
К подъезду вела крутая дорожка, по обоим краям уставленная высокими металлическими шестами, на которые в те годы нанизывались трофеи — высушенные головы и челюсти наиболее крупных выловленных здесь рыб. Небольшой холл был украшен чучелами крупных марлинов и тунцов. Уютный, выходящий окнами на пляж бар со стойкой, обитой золотистым тростником, тоже был увешан охотничьими трофеями, но более мелкими.
Теперь тут шел энергичный капитальный ремонт. Меня поселили на втором этаже, в единственной уцелевшей в хаосе стройки комнате, вручили ключ, и ведро, и керосиновую лампу, извиняясь за то, что в доме пока что не работают ни водопровод, ни электричество.
Я вышел на балкон и долго, словно околдованный, стоял, глядя на гигантский мениск океана, на солнце, готовое нырнуть в его манящую, мягкую перину. Окрепшие к вечеру пенящиеся волны глухо плюхались на песок, отсчитывая мгновения своего, не зависящего от чужих воспоминаний времени. Наверное в этот час все было так же, как и много лет назад, когда на одном из этих балкончиков — уж не на этом ли? — появлялся дон Эрнесто и, я уверен, с таким же восхищением смотрел на распластавшийся перед ним океанский простор, на утомленное за день солнце, на появляющиеся одна за другой первые звезды, на кружева этих, неожиданно ставших сиреневыми волн. Не в один ли из таких романтических вечеров родилось у него название этого клуба: «Терраса над марлиновым бульваром?» Кто знает...
Александр Кармен / фото автора
Кабо-Бланко, Перу
Земля людей: Эдельвейс на ладони
Поделиться книгой: