Помоги проекту - поделись книгой:
- Когда вы придете к нам, мистер?
На звуки ее голоса вся троица моих друзей обернулась.
Как только встану на ноги… - Я заколебался, не зная, как ее назвать:
- Вот что, Аллан, я предлагаю тебе пожить у нас,- заговорил инженер. - Эту мысль подала мне жена. Ты не привык к здешней пище, ослаблен болезнью, и, если тебе придется остаться в Калькутте, боюсь, ты не выдержишь. Кроме того, таким образом ты сэкономишь значительную сумму и через год, от силы два сможешь поехать навестить родителей. Для нас же твое присутствие… я думаю, излишне объяснять.
Он закруглил фразу своей влажной лягушачьей улыбкой. Майтрейи выжидательно смотрела мне прямо в глаза, не говоря ни слова, не прося, не убеждая. Как мне теперь досадно, что я не записал тогда, сразу после их ухода, тревожное состояние духа, вызванное словами Нарендры Сена. Смутно припоминаю (и тому причиной не столько время, сколько мои бесконечные сомнения и колебания, отнявшие у нашего разговора новизну и краски, затушевавшие его под банальность), смутно припоминаю, что во мне говорило два голоса: один звал меня в новую жизнь, которую, насколько мне было известно, ни один белый человек не знал непосредственно в ее источнике, жизнь, которую наезд Люсьена открыл мне как чудо и которой присутствие Майтрейи сообщало очарование легенды, влекущей, забирающей в плен; другой голос восставал против этого заговора, которым меня хотели лишить свободы, подчинить уставу совершенно чуждого мне существования, исключающего веселое времяпрепровождение со спиртным и прочим, допускающего изредка разве что кино. Оба голоса я ощущал равно для себя органичными, равно «моими»… Но нельзя было и затягивать ответ.
- Я вам так признателен, мистер Сен. Но боюсь, что доставлю вам слишком много хлопот,- вполголоса проговорил я, косясь на наших девочек, которые с досадой наблюдали, как я сдаюсь (инженер с Майтрейи сидели у моей постели, Гарольд с подругами стояли у окна).
Пустое,- засмеялся Нарендра Сен.- У нас столько свободных комнат, внизу, рядом с библиотекой. И потом, твое присутствие станет еще одним ферментом в процессе цивилизации моей семьи, поверь мне. - (Я не понял, была ли ирония в его словах.)
Когда-то, говоря с нашими девочками об инженере и о его прекрасной дочери, я сказал им в шутку, что мне понадобится их помощь, помощь такого рода: если мы встретимся все вместе, инженер, они и я, чтобы Герти с невинным видом спросила меня: «Аллан, как поживает твоя подружка?» Я сделаю вид, что сконфужен, что пытаюсь подать ей знак, но она пусть продолжает как ни в чем не бывало: «Ну-ну, не прикидывайся, будто не знаешь, о ком речь! Я тебя спрашиваю, как поживает Норин?» (Или Изабел, или Лилиан, любое женское имя, какое ей придет на ум.)
Так вот, Герти, сочтя, что сейчас самый подходящий момент запустить эту шутку, о которой я успел забыть, громко спросила, подмигивая:
- Аллан, а как, кстати, поживает твоя подружка?
И, не дожидаясь ответа (у инженера слова замерли на губах, Майт- рейи вскинула подбородок), Герти продолжала, по-видимому очень довольная собой:
- Ну-ну, не строй из себя невинность! Ты же должен ее спросить, прежде чем переселяться к мистеру Сену. Так ведь?
- Без сомнения,- согласился, пытаясь улыбнуться, инженер.
Майтрейи посмотрела на Герти с неподдельным изумлением, потом перевела глаза на отца.
- Моя дочь хотела тебе почитать, Аллан,- поспешно заговорил инженер, чтобы сгладить эту неловкость.- Она выбрала «С востока» Лаф- кадио Херна. Но сейчас, наверное, не время.
- Я бы не смогла читать, бабб,- сказала Майтрейи.- Мой английский - incomprehensible [11].- Она выговорила это слово с безупречным произношением, особенно старательно.
- Так как насчет подружки, ты мне не ответил,- недовольно вмешалась Герти, обманутая в своих ожиданиях.
- Да отстань же ты, нет у меня никакой подружки! - взорвался я в досаде и на свою, и на ее глупость.
- Врет,- сказала она потише, почти конфиденциально, обращаясь к инженеру.- Такого бабника еще поискать…
Немая сцена. Инженер в полном замешательстве глядел на свою дочь.
Взгляд Майтрейи стал отсутствующим. Гарольд, полагая, что битва выиграна, издали корчил мне гримасы. Идиотизм ситуации достиг предела, а поскольку в идиотской ситуации я не способен принять никакого решения и всегда жду чуда, я уставился в одну точку и стал тереть себе лоб, изображая ужасную головную боль.
- Аллану надо отдохнуть, до свидания,- сказал мистер Сен, пожимая мне руку.
- Мы тоже сейчас пойдем,- подхватил Гарольд, прощаясь с инженером и с Майтрейи, с которой он, впрочем, не знал, как проститься.
Когда те ушли, девочки подскочили к моей кровати, фыркая от смеха и поздравляя меня.
- Ну, Аллан, пропал мальчишка,- смеялась Герти.
- А она ничего,- заметила Клара,- только, кажется, такая же грязная, как все их женщины. Чем они мажут волосы?
Тут я окончательно струсил и позволил своим гостям городить ерунду и про инженера, и про Майтрейи, не слыша ни их, ни самого себя. Чары рассеялись - все, даже почтение, исчезло без следа. Я перестал понимать что бы то ни было.
Давай пересмотрим список,- напомнила Герти.- Наверно, все- таки стоит пригласить Хьюберов. У старшего, Дэвида, есть машина… Кстати, скажи, здорово я ввернула про «подружку»? Я тебя спасла, Аллан, так и знай…
IV
Каждое утро первым моим чувством было удивление. Я просыпался на своей походной кровати в каком-то диковинном месте и переводил глаза с высокого зарешеченного окна на зеленые стены, на большое бамбуковое кресло и две табуретки у письменного стола, на литографии с видами Бенгала, висящие справа от книжного шкафа. Мне нужно было некоторое время, чтобы вспомнить, где я нахожусь, сообразить, что за глухие шумы доносятся из открытого окна или из-под двери в коридор, которую я на ночь запирал деревянным засовом. Я раздвигал прозрачный полог над кроватью и шел обливаться водой во двор, в обитую жестью кабинку, где стояла огромная цементная кадь, с вечера на полняемая водой. Мне в новинку были эти бодрящие омовения в импровизированной ванной посреди двора. Я черпал воду кружкой и лил на себя, дрожа от холода, потому что стояла зима, а двор был вымощен камнем. Зато я гордился, какой я храбрый: другие приносили с собой в кабинку по ведру горячей воды и, узнав, что я обливаюсь только холодной, охали и ахали от восхищения. Несколько дней в доме только и разговоров было что о моей утренней закалке. Я ждал похвалы от Майтрейи, которую встречал за чаем в простом белом сари, босую. И наконец дождался первых ее неформальных слов:
- В вашей стране, наверное, очень холодно. Поэтому вы такие белые…
Слово «белые» прозвучало с оттенком зависти и меланхолии, и взгляд ее невольно задержался чуть дольше на моей руке, открытой для обозрения, поскольку я был в рабочей блузе с короткими рукавами. Мне было странно и приятно уловить эту зависть, но поддержать разговор не удалось, Майтрейи допила свой чай, слушая в молчании нашу с инженером беседу и отделываясь кивком, когда я обращался к ней.
Она почти никогда не участвовала в общем разговоре. Я встречал ее в коридоре, я слышал ее пение, я знал, что добрую половину дня она проводит, запершись в своей комнате или на террасе, она была как бы совсем рядом и в то же время за семью печатями, и это не давало мне покоя. Впрочем, мне казалось, что я сам под постоянным надзором - не думаю, что меня в чем-то подозревали, скорее заботились, как бы мне получше угодить в моем новом жилище. Оставаясь один и посмеиваясь надо всем, что казалось мне диким и непонятным, я каждый час получал то пирожные и фрукты, то чай с молоком, то тщательно очищенные кокосовые орехи. Все это приносил один и тот же слуга, голый по пояс, с волосатой грудью, единственный, с кем я мог перемолвиться словом на хинди. Он садился, скрестив ноги, у двери и, с жадностью разглядывая мои вещи и меня самого, медлил уходить и сыпал вопросами: удобна ли моя постель, хорошо ли защищает от москитов полог, люблю ли я сырое молоко, есть ли у меня братья и сестры, скучаю ли я по родине, и я знал, что наверху его ждет госпожа Сен с целым штатом кумушек (я их не различал) и он слово в слово повторит им то, что выведает.
Майтрейи держала себя, как мне казалось, очень высокомерно. Часто я застигал на ее губах чуть ли не саркастическую усмешку. Она всегда вставала из-за стола раньше других, чтобы пожевать бетель, и из соседней комнаты тут же раздавался ее смех и бенгальская речь. За общим столом она никогда не обращалась ко мне, а если я встречал ее одну, то сам не осмеливался начать разговор. Я боялся по неведению преступить какое-нибудь местное правило хорошего тона и поэтому часто делал вид, что просто ее не замечаю, и скрывался за своей дверью. Я задавал себе вопрос, что она думает обо мне, что за душу скрывает это изменчивое лицо (в иные дни она дурнела, в иные я не мог отвести от нее глаз, так она была хороша), глупа ли она, как все девушки, или первобытно проста, в соответствии с моими представлениями об индианках. Чтобы отвлечься от этих бесплодных мыслей, я вытряхивал пепел из трубки и возвращался к чтению. Библиотека инженера занимала две комнаты на первом этаже, и каждый день я брал оттуда и уносил к себе новые книги.
Однажды - прошло около месяца с тех пор, как я поселился в Бхованипоре,- я встретил Майтрейи на веранде. Я приветствовал ее, почти машинально соединив ладони у лба, почему-то я счел неуместным приподнять свою каскетку. (Думал, что оскорблю ее не принятым в их народе приветствием, или, может быть, хотел завоевать ее доверие?)
- Кто вас научил здороваться по-нашему? - спросила она, улыбнувшись с неожиданным дружелюбием.
- Вы,- ответил я, вспомнив плачевную встречу наших машин.
Она молча взглянула на меня, лицо ее исказилось страхом, губы задрожали, и она выбежала в коридор. Я пошел к себе, совершенно сбитый с толку, решив поговорить с инженером, посвятить его в мои затруднения и попросить совета.
Несколько дней спустя, когда я, вернувшись из конторы, валялся на кровати, усталый, без единой мысли в голове, Майтрейи постучала в мою дверь.
- Скажите мне, пожалуйста, когда должен приехать отец? - спросила она, в смущении переминаясь на пороге.
Я ошалело вскочил, по-прежнему не зная, как держать себя с этой девушкой, и ответил на ее вопрос гораздо многословнее, чем требовалось, не смея к тому же предложить ей войти и присесть.
Меня мама послала,- робко объяснила она, но глаза ее смотрели прямо в мои глаза.- Вам у нас скучно, и вы поэтому все время сидите взаперти. Мама говорит, что, если вы будете работать после заката, вы заболеете.
- А что же мне еще делать после заката? - поинтересовался я.
- Если хотите, можете поразговаривать со мной… Или погулять. Навестить друзей.
- У меня больше нет друзей,- признался я честно.- Мне не к кому пойти. А гулять я гуляю достаточно, когда иду с работы.
- Вам было веселее там, на Уэллсли-стрит,- сказала она с улыбкой. И, словно что-то вспомнив, повернулась и пошла на веранду.- Пойду посмотрю, нет ли писем.
Я остался ждать ее, прислонясь к косяку. Она напевала на свой манер, без мелодии, как обычно по вечерам, перед сном. Я знал, что наверху, окнами на пустынную улочку, располагается ее комната с балконом, густо заросшим красной глицинией. Мне слышно было, как она поет или отчитывает младшую сестру, как выходит на балкон - оттуда доносился короткий возглас вспугнутой птицы, когда она отвечала на чей-то зов снизу: «Giacи!»
Она вернулась с веером писем и остановилась передо мной, пытаясь завязать ключик в край своего сари.
- Почтовый ящик доверен мне,- с гордостью сказала она и добавила, погрустнев, разглядывая надписи на конвертах: - Только мне никто не пишет.
- А кто вам должен писать?
- Люди. Зачем же почта, как не затем, чтобы получать письма от людей, которых не видишь?
Я смотрел на нее, не понимая. Она тоже задумалась, прикрыв веки, испуганная чем-то.
- Мне показалось, я сделала грамматическую ошибку,- объяснила она свое волнение.
- Никакой ошибки.
- Тогда почему вы на меня так посмотрели?
- Я не очень хорошо вас понял. Как это вы ждете писем от незнакомых людей?
- Так не может быть, да? Вот и отец говорит то же самое. Отец говорит, что вы очень умный, это правда?
- Я глупо улыбнулся, попытался сострить, а она предложила: Хотите посмотреть террасу?
Я с радостью согласился, я уже давно мечтал попасть на крышу дома, вволю наглядеться на небо, на купы кокосовых пальм, на сад, увидеть сверху весь этот квартал - сплошные виллы и парки, где я поначалу пропадал целыми днями.
- Я могу пойти прямо так, как есть?
Теперь она смотрела, не понимая. Я объяснил:
- Без воротничка, без пиджака, в теннисках на босу ногу.
Она смотрела все так же. Потом вдруг спросила со жгучим любопытством:
- У вас как ходят на террасу?
- У нас нет террас.
- Что, совсем?
- Совсем.
- Как это, должно быть, грустно. А солнце, где же вы тогда видите солнце?
- На улице, в поле, где придется.
Она на минуту задумалась.
- Поэтому вы белые. Это очень красиво. Я бы тоже хотела быть белой, но это невозможно, правда?
- Не знаю, но похоже, что так. Разве что пудриться.
Она сделала презрительную мину.
- Пудра смывается. Вы пудрились, когда были маленьким?
- Нет, у нас никто не пудрится, когда маленький.
Она просияла.
- Кто пудрится, тот заболевает. И Толстой так говорит.
Я посмотрел на нее, наверное, совсем ошалело, потому что она тут же приняла очень серьезный вид.
- Граф Луи (она произнесла Lew по-английски) Толстой, великий русский писатель, вы не знаете? Он очень красиво пишет; и потом, он был очень богатый, но под старость все оставил и ушел в лес, совсем как индиец…
Тут она вспомнила про свое намерение повести меня на террасу. Мы стали подниматься по лестнице, мимо женских комнат, я - в смущении, она - пытаясь говорить нарочито громко. (Для мамы, как она призналась мне позже, показать, что она меня «развлекает»: госпожа Сен ночи не спала, терзаясь, что я остался без «развлечений», то есть без патефона и без друзей.) Наверху было потрясающе. Я бы никогда не подумал, что мир выглядит совсем по-иному, если смотреть с крыши, так тиха отсюда была наша цитадель, так зелен квартал. Я каждый день проходил под деревьями Бхованипора, но не представлял, что их такое множество. Я перегнулся за парапет и стал смотреть вниз, во двор. Вспомнил день, когда увидел, как Майтрейи катается от смеха по крыльцу. Кажется, с тех пор прошли годы. Годы прошли и с тех пор, как Майтрейи боязливо встала в дверях моей комнаты с вопросом: «Скажите, пожалуйста, когда должен приехать отец?»… Я по-прежнему не понимал ее. Теперь она казалась мне ребенком, дикаркой. Меня очаровывали ее речи, этот наив, эта скачущая логика мысли, и еще долгое время спустя я искренне считал, что превосхожу ее по развитию.
- Моя сестра не очень хорошо говорит по-английски,- сказала она, подводя ко мне за руку Чабу.- Но все понимает. Она просит вас рассказать ей сказку… Я тоже люблю сказки.
На меня снова нашло оцепенение, я стоял перед этими двумя девочками, которые держались за руки, под вечереющим небом, какого я никогда прежде не видел, со странным ощущением сна, мгновенной смены декораций. Как будто кто-то внезапно поднял занавес. Или перемена была во мне?
- Я давно не читал сказок,- ответил я после довольно долгой паузы.- Но даже не в этом дело: из меня плохой рассказчик. Нужен особый дар, чтобы рассказывать сказки. Это не каждый умеет.
Их личики выразили такое искреннее огорчение, что я почувствовал себя виноватым и стал думать, а не помню ли я все же какую-нибудь сказку из детства? Но ни одна не приходила мне на ум. Я обозвал себя бестолочью и от сознания собственной ограниченности совсем потерялся. Быстро перебрал в памяти: Перро, Гриммы, Андерсен, Лафкадио Херн… Мне казалось, что все они слишком известны, не рассказывать же им историю про Красную Шапочку, или про Спящую царевну, или про Зачарованный клад. Я хотел припомнить какую-нибудь неизвестную сказку, с приключениями и разными перипетиями, чтобы понравилось и Майтрейи. Что-нибудь достойное интеллигентного, начитанного юноши; что-нибудь оригинальное, сильное, символическое. Но именно ничего символического мне и не приходило в голову.
- Расскажи мне сказку про дерево,- сказала Чабу и взглянула на сестру - правильно ли она выразилась.
Я решил, что смогу сымпровизировать, и начал:
- Росло однажды дерево, а в корнях этого дерева был зарыт клад. Один рыцарь…
- Что такое рыцарь? - перебила Чабу.
Сестра объяснила ей по-бенгальски, а я тем временем судорожно прикидывал, что сказать дальше.
- Одному рыцарю ночью приснилась фея и указала ему место, где зарыт клад. - Я понимал, что несу чушь, мне было стыдно глядеть на сестер, и я нагнулся, как бы завязать шнурки.- С помощью волшебного зеркальца рыцарь нашел клад.- Продолжать я был не в силах. Мне казалось, что Майтрейи угадывает мой провал, но, покосившись на нее, я заметил, что она слушает очень внимательно и, по-видимому, с большим интересом.- Каково же было его удивление, когда он увидел, что под деревом сидит настоящий дракон - глаза горят, из пасти дым.- Я покраснел при последних словах. - Тогда рыцарь…
- А дерево? - перебила Чабу.- Что сказало дерево?
- Это было не волшебное дерево, оно не умело говорить, так что оно промолчало.
- А разве надо быть волшебным, чтобы говорить? - спросила Чабу.
Я пришел в легкое замешательство и отметил про себя: пантеизм.
- Что поделаешь, такие у нас сказки. Там не у всех деревьев есть душа, только у волшебных.
Чабу очень горячо стала обсуждать что-то с Майтрейи, и я в первый раз пожалел, что не понимаю их языка. Звуки его были по-итальянски нежны, гласные произносились нараспев, готовые с минуты на минуту перейти в песню.
- Что она говорит? - спросил я у Майтрейи.
- Она пытает у меня, есть ли душа у ее дерева. Я ей говорю, что у всех деревьев есть душа.
- А у нее есть свое дерево?
Не то чтобы дерево, скорее куст, тот, что растет под верандой. Чабу приносит ему каждый день еду: лепешки и пирожные и вообще понемножку от всего, что ест сама.
Поделиться книгой: