Ланжерон находил, что последние годы царствования Екатерины были для русского общества временем деморализации и общего упадка. Он считал для России страшным злом фаворитизм, высокомерие высших чиновников, произвол в администрации, продажность чиновников, расстройство системы финансов, отсутствие контроля над образом действий служащих.
В образе действий Потемкина и его приватном поведении, как был убежден Ланжерон, были сфокусированы многие отвратительнейшие недостатки общественного и политического строя России. Ланжерон отмечал в своих записках вредное влияние на дела фаворитов, нарушение интересов государства и народа вследствие эгоизма авантюристов. Эксплуатация ресурсов России в пользу крупных аферистов вызывала крайнее негодование эмигранта.
Фаворитизм, по мнению Ланжерона, во многом содействовал порче нравов, благодаря тому обстоятельству, что все без исключения, зная о расположении императрицы к Потемкину, Зубову и другим, униженно раболепствовали перед фаворитом.
Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потемкина даже с родовитыми, титулованными особами, рабское отношение к нему даже столь достойных военачальников, каковы были Репнин, Суворов и другие, — все это не могло не производить отталкивающего впечатления на иностранца, который привык видеть совсем иное в своем отечестве.
Ланжерон, находившийся под влиянием утонченности французских нравов предреволюционной эпохи, вежливости в обращении начальников с подчиненными, был крайне неприятно поражен бесцеремонностью обращения Потемкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.
Ланжерон заявил в своем дневнике, а потом перенес в текст своих записок следующее рассуждение:
Я готов оказывать почтение истинно великим людям, каковы, например, были Тюрен, Люксембург, принц Евгений Савойский или австрийский генерал Лаудон. Но торчать в передней выскочки вместе со всеми его окружавшими лакеям мне казалось невыносимым унижением (Se voir confondu dans l’antichambre d’un parvenu avec tous les valets qu’il traine après lui, cette bassesse me parut impossible à supporter).
Ланжерон привел в своих записках разные случаи неблаговидного образа действий Потемкина в обращении с людьми достойными и способными. Наглость (insolence) князя раздражала всех и каждого. Так, например, он терпеть не мог графа Штакельберга, потому что этот дипломат отличался необычайными талантами (Stackelberg avait de grands talents, et c’etait un crime que le satrape pardonnait rarement).
Сообщил Ланжерон и случаи и грубого обращения Потемкина с генералиссимусом Суворовым.
Получив однажды письмо от Суворова, Потемкин в беседе с адмиралом де Рибасом посмеялся над напыщенным слогом знаменитого полководца и назвал его дураком (J’ai reçu la lettre de votre chef; à l’enfleure du style et au gigantesque des expressions j’ai reconnu la béte). «Суворов — дурак!» — комментирует слова Потемкина Ланжерон. — «Многие государи считали бы себя счастливыми иметь в своей службе таких дураков».
Картинка. ПОСЛЕ ИЗМАИЛА
Близился рассвет. Во всяком случае, ночной полумрак уже ушел. Свечи были не нужны, впрочем, они давно уже догорели. Суворов быстро грыз орехи и буквально носился по кабинету, кидая скорлупки в вазу, которая стояла довольно далеко в углу (попадал всегда безошибочно). Другой рукой он успевал крутить торчавшие на затылке жидкие седоватые волосенки. В тот момент, когда Суворов останавливался около огромного обитого темно-фиолетовым бархатом кресла и буквально пробуравливал своими живыми, острыми глазками устроившегося в нем полковника Ланжерона, своего подчиненного по Измаилу.
— Александр Васильевич, это же так несправедливо, это же совершенно возмутительно.
Румянец разлился по лицу шевалье де Ланжерона. Голос его дрожал. В выразительных зелено-карих глазах его светилась обида.
— Что Вы имеете в виду, милейший маркиз? Что это по-вашему несправедливо? — лукаво осведомился Суворов.
Ланжерон разгорячился и почти закричал:
— Как что? Вы, вы, именно вы захватили крепость Измаил. И что же? В Петербурге по этому случаю устраивают грандиозное празднество, и вас специально удаляют из столицы, засылают в Финляндию, чтобы виновником торжества сделать одного Потемкина, который к взятию Измаила не имеет никакого отношения. При этом они даже наградить отказались вас. Это вопиюще, вопиюще. Все ожидали, что Вам дадут фельдмаршала, а вместо этого генерал-аншеф Суворов получил звание подполковника Преображенского полка. Ужас, ужас.
— Не волнуйтесь, милейший маркиз. Тот, кто не может дело делать, занят своими амбициями. Это же так естественно. А амбиции имеют еще тенденцию расти, особенно если ты еще оказался в одной постели с сиятельной особой, но ведь это полководцем еще не делает. Вот и обидно. Но страшнее другое. Понимаете, маркиз, императрица Екатерина знает о плутнях и грабежах своих любовников, но молчит. Ободренные таковою слабостию, они не знают меры своему корыстолюбию и самые отдаленные родственники временщика с жадностью пользуются плодами краткого его царствования. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе. От канцлера до последнего протоколиста все крадет и все продажно. Развратная государыня развратила и свое государство — вот что бесконечно обидно, милейший мой маркиз.
Шевалье де Ланжерон осекся и растерянно огляделся по сторонам. — Действительно страшно, — наконец вымолвил он, слегка даже как будто заикаясь. Ему явно стало не по себе
Суворов, довольный произведенным впечатлением, лукаво захихикал и ускакал из кабинета. Только какую-то долю мгновения Ланжерону еще были видны полы его развивающегося рваного халата.
Ланжерон ценил Потемкина за создание Черноморского флота, но в самых резких выражениях он осуждал образ его действий в качестве главнокомандующего в турецкой кампании 1788 года. Особенно строгой критике Ланжерон подвергал ту жалкую роль, которую князь Потемкин играл во время осады крепости Очаков.
Ланжерон не был участником похода 1788-го года, ведь, как известно, в пределах Российской империи он оказался впервые только в 1790-м году. О событиях под Очковым Ланжерон узнал от лиц, участвовавших в этой кампании, в частности, от принца Нассау-Зигена, с которым он сблизился в Финляндии еще до первого свидания с князем Потемкиным.
Участвуя затем в последующих турецких кампаниях и познакомившись лично с главнокомандующим Потемкиным, граф Ланжерон был вполне в состоянии проверить рассказы современников о том, как держал себя Потемкин во время осады Очакова.
Ланжерон знал подробно об образе действий Потемкина при штурме крепости Измаил; он мог составить себе точное понятие о нерешительности Потемкина, о его самодурстве и обращении с другими генералами.
В частности, в записках Ланжерона читаем:
«Многие лица, участвовавшие в осаде Очакова, рассказывали мне об ужасных страданиях русского войска. Морозы доходили до того, что чернила замерзали в чернильнице. Голод свирепствовал в лагере. Офицеры просили милостыню. Репнин из своего кармана кормил многих офицеров и для той цели истратил своих денег 60. 000 рублей. Вот почему все, наконец, настаивали на том, чтобы не откладывать далее штурма. Что касается до князя Потемкина, то он сидел себе уютно в теплой комнате и обнаруживал полное равнодушие…»
В виду обнаруженных безобразий, Ланжерон не мог не удивляться тому, что Потемкину, после взятия Очакова, был оказан при дворе роскошный прием. Тут были и триумфальные ворота и другие почести. Весь город побывал у него. Ему подносили стихи, гениальный русский лирик Гавриил Державин поднес Потемкину оду, которая называлась «Победителю». Екатерина подарила ему жезл, медаль, большую сумму денег и пр.
Ланжерон, прибывший в Россию через год после завершения турецкой кампании, подробно узнал обо всем этом. Он замечает в своих записках:
«Вместо того чтобы строго наказать Потемкина, его встречают с торжеством. В Англии с ним поступили бы иначе: он непременно погиб бы на эшафоте».
Особенно резко Ланжерон упрекает Потемкина в невнимании к интересам России во время шведско-русской войны. Князь, по мнению Ланжерона, слишком небрежно и легкомысленно относился к опасности, грозившей России на севере. Около Петербурга, когда можно было ожидать нападения на Ревель, Выборг, Кронштадт и столицу, практически не было войск, потому что, благодаря распоряжениям Потемкина, все средства, которыми располагала Россия, были сосредоточены на юге и предназначались для турецкой войны.
Так как шведская война Потемкину не представляла случая разыгрывать важную роль, отличиться, покрыть себя славою, то он не обращал вовсе внимания на события, происходившие около Финского залива.
К тому же Потемкин, бывший приятель принца Нассау-Зигена, мешал ему в то время, когда принц командовал гребною флотилией на севере и радовался, что тот был разбит войсками шведского короля летом 1790-го года. Иными словами, Потемкин, по рассказу Ланжерона, обнаруживал полнейшее отсутствие патриотизма и самое гнусное.
По мнению Ланжерона, князь Потемкин во многих отношениях оказывался не только бесполезным, но и вредным.
Примером своей неряшливости, беспечности, сибаритизма он испортил дух дисциплины войска. Благодаря его нерешительности и совершенному отсутствию в нем военного таланта, турецкая война затянулась. Военачальники более способные, как, например, Румянцев, Репнин и Суворов, были стеснены в своих действиях упрямством и деспотизмом «сатрапа».
Лежа на диване по целым месяцам во время самого разгара турецкой войны, главнокомандующий Потемкин лишь изредка видел войско. Он никогда не делал смотров. В течение всей войны он всего-навсего был раза три на коне. По целым месяцам Потемкин он заставлял ждать ответа генералов, толпившихся в его передней и требовавших разъяснения важных вопросов.
Он разговаривал лишь со своими лакеями, оскорблял побоями людей важных, и это ему сходило с рук, потому что в сановниках и генералах, его окружавших, не было ни малейшей доли чувства собственного достоинства: Репнин, например, буквально трепетал перед Потемкиным и рабски ухаживал за ним (Le prince Repnin tremblait devant le favori, qui avait ètè à ses ordres dans toute la dernière guerre et estimait un dès regards de ce parvenu comme la plus grande faveur qui put encore lui étre réservée).
В качестве президента военной коллегии, Потемкин, как считал Ланжерон, был виновником ужасных беспорядков, так что вся военная администрация после него представляла собою сплошной хаос.
Именно Потемкину Ланжерон главным образом приписывал общий упадок войска в последнее время царствования Екатерины II.
Произведенный Ланжероном военно-политический анализ положения России в конце XVIII-го столетия был в высшей степени неутешителен. Беспрестанно воюя, он, тем не менее, довольно многое смог увидеть и понять.
Картинка. ПЕРЕПОЛОХ В ЗИМНЕМ
Казалось, что голова вот-вот расколется надвое или просто взорвется, разлетится на мелкие кусочки. И даже хотелось, чтобы это поскорей случилось, чтобы боль, наконец, отпустило.
Ледяные компрессы не только не помогали, но не приносили ни малейшего облегчения. Старый шут Ламбро Кацони суетился, прыгал, но ничего придумать не мог — голова императрицы раскалывалась шестой день подряд. Не было уже сил ни думать, ни говорить. Платоша Зубов простыл вот уже восемь дней лежал с высокой температурой в своем имении Гиреево, куда он поехал на один день; но так и застрял. Отсутствие мужского тела, тем более, молодого мужского тела — все это и привело к Екатерине боль, очень много боли. Екатерина даже решила, что если в течение двух дней Платоша не приедет, то придется заняться поисками нового фаворита.
Поиски любовника для императрицы — это ведь целый ритуал или скорее конкурс. Сначала кандидаты отбирались, а потом посылались на испытание к лейб-медику Роджерсону и статс-даме Анне Степановне Протасовой. Как они испытывали кандидатов — одному богу ведомо, но, видимо, особенно ответственная часть дела ложилась на Анну Степановну. Очевидно, ежели кандидат мог удовлетворить ее, то он должен был удовлетворить и императрицу. Прежде испытанием руководила статс-дама Прасковья Брюс (сестра знаменитого полководца П.А.Румянцева-Задунайского). Но после того, как уже прошедший по конкурсу И.Н.Римский-Корсаков был застигнут тискающим статс-даму Брюс она была изгнана из императорского дворца. И право испытывать кандидатов в любовники перешло к Анне Степановне Протасовой, которая строго соблюдала свой статус экзаменатора и за пределы своих полномочий не выходила. В общем, фаворита так сразу не выберешь, а боль все не утихала и даже наоборот — продолжала нарастать.
От своевременного нахождения любовника для бревноногой Екатерины зависело спокойствие Российской империи, этим во многом определялась предсказуемость и стабильность внутренней и внешней политики. Императрица, которую не удовлетворили, которая не получила свою порцию ласк, — это катастрофа для государства. И потом в любом случае раскалывающаяся голова у императрицы — это не шутки. Так что в интересах всех было, чтобы Екатерина своевременно была обеспечена любовниками. А в интересах всей мужской половины империи было стремиться попасть в их число.
Или хотя бы надо было попасть в адъютанты к фавориту. У Потемкина было от 200 до 300 адъютантов. Представляете себе? Многих из них он так никогда и не увидел, но они при этом исправно получали чины, кресты, оклады. Была создана целая хозяйственно-финансовая система, в центре которой находилась личность, способная удовлетворить императрицу.
Итак, у Екатерины болела голова. Уже шестой день. Весь двор уже стоял на ушах. Срочно искали временной замены графу Зубову. Милому Платоше. Достойной временной замены. Было ясно, что если в ближайшие дни и часы Платоша не выздоровеет, то государыня полезет на стенку. Кому было страшно за себя, а кому и за Россию.
Был момент, когда весь Зимний озарился радостью. Не то, что камер-юнгферы и фрейлины, а даже статс-дамы подвизгивали от удовольствия. Камергер Лев Александрович Нарышкин, старый, верный друг императрицы и ее добровольный шут, бесконечно довольный катался по ковру.
А дело все было в том, что, наконец, был отыскан более или менее приемлемый кандидат. Им оказался 22-летний унтер-офицер конногвардейского полка Сергей Телепнев, обладатель роскошного могучего торса, редких грязновато-белых волос и вечно воспаленных блекло-голубых глаз. В общем-то, он был невыразителен и даже неприятен, но торс выкупал все. Торс и был главный козырь новоявленного кандидата в фавориты.
Телепнев, ко всеобщему ужасу обитателей Зимнего дворца, не сдал экзамена у статс-дамы Анны Степановны Протасовой — он не прошел предварительного испытания, а ведь было известно, что Анна Степановна обходилась гораздо меньшим количеством оргазмов, чем императрица.
Провал Телепнева был полнейшей катастрофой, он означал дальнейшее развитие императорской мигрени. Тем временем поиски кандидата продолжались. И тут кто-то вспомнил о шевалье де Ланжероне. Он как раз был в это время в Петербурге. И шевалье с успехом прошел испытание у статс-дамы Протасовой, продемонстрировав, что он может быть настоящим любовником. Но идти в спальню императрицы Ланжерон категорически отказался, заявив, что он спешит в полк. И укатил, безжалостный. А императрица осталась со своей ужасной мигренью.
Глава вторая
22-го мая 1797-го года император Павел I произвел Ланжерона в генерал-майоры и назначил шефом вновь сформированного мушкетерского уфимского полка. Осмотрев впоследствии этот полк, император остался доволен им и пожаловал Ланжерону орден святой Анны 2-го класса и намеревался назначить его военным губернатором Оренбургского края, но Ланжерон просил оставить его по-прежнему во фронте.
Картинка. ГРАФ И ИМПЕРАТОРЫ
Император Павел всегда был благосклонен к Ланжерону. Павел ни к кому не мог привязаться надолго: он бурно влюблялся в людей, а потом также бурно их гнал. Быть фаворитом императора было выгодно, но в то же время очень опасно. Но все дело в том, что Ланжерон никогда не был его любимчиком.
Будучи великим князем, Павел оценил, что Ланжерон посмел отказаться стать любовником его развратной матушки. Весьма ценил Павел и храбрость Ланжерона на войне, особенно при штурме Измаила. Вообще ему импонировал рыцарский дух графа.
Ланжерон принимал внимание и заботу императора, но его бешеный нрав был ему довольно неприятен. Он знал, что Павел добр, щедр, но одновременно и жесток. Но более всего Ланжерон осуждал явные заигрывания Павла с Наполеоном. Он отличнейшим образом помнил заявление Павла: «Я проникнут уважением к Бонапарту и его военным талантам. Он делает дела, и с ним можно иметь дело».
Ланжерон пытался повлиять на Павла, но вот что тот ответил на его увещевания: «Не надо, граф, терять из виду, что мое желание состоит в том, чтобы возвратить спокойствие Европе, и что, признавая Францию республикой и Бонапарта ее главой, я хочу отнять у Австрии, Англии и Пруссии средство преуспеяния в их системе возвышения, еще более опасной для всеобщего благополучия, чем принципы революционной Франции, и что, в конце концов, я предпочитаю существование одной гидры порождению многих».
Знал Ланжерон и о том, что посланник Колычев должен был внушить первому консулу французской республики намерение принять титул короля и передать наследование короной своей семье. Ланжерону все это страшно не нравилось.
«Авантюрист на троне все-таки остается авантюристом», — не раз говорил он.
Внешняя политика императора, проводимая графом Ростопчиным, хитрым, беспринципным, готовым ради монаршего благоволения на все, вызывала у Ланжерона дикое раздражение. При одном виде Ростопчина он вспыхивал как свечка.
Взгляд Ланжерона на отношения Российской империи с Францией находил полнейшую поддержку у великого князя Александра Павловича.
Он слушал в высшей степени внимательно и с пониманием рассуждения графа, которые были, не только блистательно остроумны, но и во многом основательны.
Ланжероновскую оценку личности Бонапарта великий князь находил весьма проницательной и был полностью солидарен в той мысли, что с такого сорта людьми никаких совместных дел нельзя никогда иметь.
Александр Павлович не раз говорил графу что, взойдя на престол, он тут же поручит ему заведование внешними сношениями в надежде, что Ланжерон сделает все, чтобы повалить Бонапарта.
Обещания своего Александр так никогда и не исполнил, а граф никогда не напоминал ему об этом.
28-го ноября 1798-го года Ланжерон был произведен в генерал-лейтенанты, а в 1799-м году был назначен обер-квартирмейстером особого 25-тысячного корпуса, собранного в Курляндии под началом графа А.Х.Бенкендорфа. Вскоре на Ланжерона было возложено командование этим корпусом.
12-го августа 1800-го года Ланжерон был назначен инспектором инфантерии Брестской инспекции. Эту обязанность он отправлял до 1806-го года.
В царствование императора Павла Ланжерон вступил в русское подданство, получил крест св. Иоанна Иерусалимского и был возведен в графское достоинство Российской империи.
Картинка. ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА
Граф Ланжерон возвращался с Пушкиным из Итальянской оперы. Графиня отказалась идти, заявив вдруг в конце ужина, что ей надоела опера. Граф мягко улыбнулся, ничего не ответил, но предложил, чтобы Пушкин составил ему компанию. Тот тут же согласился: он подпрыгнул и радостно забил в ладоши. Пушкину нравилась опера, и он обожал стремительного, искристого Россини. Сегодня давали «Семирамиду», а завтра обещали «Итальянку в Алжире». Пизанский антрепренер Буанаволио, гастролировавший со своей труппой в Одессе, предпочитал давать Россини. Граф совершенно одобрял этот выбор, но он еще выделял постановку «Тайного брака» Чимарозы. Пушкин же полный приоритет отдавал Россини.
Выйдя из зала в фойе, они раздумчиво прошли под колоннадой, вдыхая пьянящие ароматы майской одесской ночи.
Главный фасад здания с классическим портиком, увенчанный фронтоном, был обращен к морю.
Граф рассказал Пушкину, что здание театра было выстроено еще при герцоге Ришелье по планам Тома де Томона.
Стали прогуливаться по набережной. Пушкин накидал в свой картуз целую горсть каштанов, а потом, когда он и граф подошли к берегу, то он несколько раз подбегал к воде и с размаху бросал каштаны в подбегавшие волны, похохатывая при этом и даже визжа.
Но вдруг Пушкин неожиданно остановился, вплотную подошел к Ланжерону и тихо стал расспрашивать его об антипавловском заговоре, о котором граф, кажется, знал все.
— Молодой человек! Вас и в самом деле интересует личность императора Павла и обстоятельства его короткого, но весьма бурного правления?
Пушкин, скорчив радостную гримаску, часто закивал головой и мелкие, но чрезвычайно густые кудри его стали весело подпрыгивать.
Граф Ланжерон внимательно оглядел своего собеседника, не спеша закурил сигару, задумчиво выпустил несколько колец дыма, затем сердито пыхнул сигарой, быстро выплюнул ее. и начал свой рассказ:
— Павла Петровича еще со времен царствования Екатерины II втихомолку, но устойчиво называли при дворе «лысой обезьяной». В самом деле, был он смолоду лыс, необыкновенно порывист, имел весьма странные ужимки и был до полнейшего безобразия курнос. Павел Петрович был добр, щедр, благороден, но все эти чудесные качества выражались у него в такой странной форме, соединялись с таким обилием придури, что он делался решительно невыносим. От доброты его и благородства все страдали, и в общем-то они всегда оборачивались злом. Он был несчастлив и приносил несчастье всем кого любил и ненавидел. И чем дальше, тем больше. Вообще этот отзывчивый, рыцарски настроенный человек вселял в окружающих ужас. Поверите ли Александр Сергеевич, самое появление Павла на улицах столицы было сигналом ко всеобщему бегству. Тогда жили с таким чувством, как впоследствии во время холеры: прожили день — и слава богу. Истерики царского гнева взметывались, как смерч, загорались как зарницы, грохотали как гром, — никто не мог предугадать, за что государь сегодня помилует, за что казнит. От царского насилия не был защищен никто.
— Граф, — решился прервать Пушкин тираду, произносившуюся Ланжероном, — а не поведаете ли вы о каком-нибудь достопамятном событии из царствования императора Павла?
— С удовольствием, милостивый государь, с удовольствием. Вы не можете даже вообразить, сколь сумасбродно Павел воевал внутри России. Были случаи поистине поразительные. Вдруг набалует тьму народа полковниками, генералами всех сортов, а через полгода всех уволит в отставку. Видя, что число отставных в Петербурге усиливается, император вдруг велел выслать всех их из города, если они не имели недвижимости, процесса и т. д. Однажды еду я ночью из гостей, дорогою встречаются обозы с извозчиками. Вот в чем было дело. Один извозчик нечаянно задавил кого-то. По донесении о том государю последовал приказ: выслать из города всех извозчиков. Потом их воротили, — как жить-то без извозчиков. Или еще был случай. Однажды после обеда, бывшего обыкновенно в час император гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звук колокола и, справившись, узнал, что это был колокол графини Строгановой, созывавшей к обеду. Павел страшно разгневался, что графиня обедает так поздно, в три часа и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказанием впредь обедать в час.
При этих словах одесская набережная огласилась резким, заливистым, неудержимым смехом Пушкина.
Отсмеявшись, он сказал:
— Граф, все это неприятно, конечно, но скорее забавно, чем страшно. Пощекотите мне нервишки — поведайте страшненькое. И вообще хочется знать тайные, закулисные стороны Павловского царствования, которые столь хорошо известны вам.
Ланжерон сердито пыхнул сигарой и довольно резко сказал:
— Любезный друг мой, всякий произвол власти страшен. Император посылает полицейского к своей подданной, титулованной особе, с запрещением обедать в три часа, — вы полагаете, что это вмешательство так уж невинно? Или вот еще случай, совершенно достоверный. Кажется, в 1800-м году Павел издал указ: дать тысячу палочных ударов штабс-капитану Кирпичникову за словесное оскорбление государственной награды — ордена Святой Анны. Я не могу и теперь, по прошествии стольких лет, вспомнить без страха и злобы о тогдашнем времени, когда самый честный и благородный человек подвергался ежедневно без всякой вины лишению чести, жизни, телесному наказанию. Тирания и безумие достигли предела. Одна мысль о том, что кто-то может распоряжаться мною, моим временем, моей волей, просто сводит меня с ума. Самая мысль о насилии над личностью для меня невыносима. А вы, певец свободы, на самом деле, как я вижу, привыкли к рабству.
Пушкин был явно смущен и не нашелся даже сразу, что сказать. Граф же весь трепетал — воспоминания душили его.
Море рядом плескалось весело и протяжно.
По вступлении на престол Александра I Ланжерон одно время продолжал заведовать Брестскою инспекциею войск, а затем при первой войне с Наполеоном, возникшей в 1805-м году, получил командование 2-й колонною русских войск. После соединения в Ольмюце с приближавшеюся с берегов Дуная армией М. И. Кутузова, Ланжерон получил начальство над шестью полками, с которыми и участвовал в сражении при Аустерлице, состоявшемся 19 ноября (2 декабря) 1805-го года.
Картинка. ЗАРЯ АУСТЕРЛИЦА
Последний день ноября 1805-го года в южной Моравии был тих, солнечен и туманен, скорее даже как-то дымчат. Скульптуры в парке были очень теплые, живые, покрытые рябью солнечных бликов. Багрово-желтый оттенок палой листвы обрамлял их изумительной красоты каймой. Белый мрамор античных статуй на этом ярком двухцветном фоне был совершенно ослепителен.
— Тут все так непередаваемо чудесно, что хочется плакать, — говорил генерал Ланжерон графу Кауницу, владельцу поместья и города Славков, который, войдя незадолго до этого в состав Австро-Венгерской империи, стал именоваться Аустерлицем. Граф Кауниц, впрочем, на дух не переносил новое название.
Два графа, пройдясь изрядно по роскошным парковым аллеям, направились в замок. Он был выстроен в стиле барокко на месте ренессансного дворца (а в XII веке тут находился дворец тамплиеров) для моравского рода Кауницев.
План здания был спроектирован в виде буквы «U». Граф Ланжерон и граф Вацлав Антонин вошли в Зал предков, находившийся посередине западного крыла и украшенный плафонной фреской с изображением богов на Олимпе. Из Зала предков, они, не задерживаясь, прошли в Овальный зал (это была необъятных размеров гостиная), где уже сидели остальные гости, приглашенные на обед к владельцу Славкова.
Ланжерон, служивший некогда полковником в страже Версальского дворца, был очарован, но и грустен, ибо на него хлынули потоком воспоминания о версальской жизни.
Между тем, в это примерно время русско-австрийские войска, занявшие было Праценские высоты у Аустерлица, перебросили часть своих резервов с высот на правый фланг и сделали это к великой радости Наполеона. Узнав об этом, он тут же захлопал в ладоши и стал беспрестанно шутить (маршалы вспомнили, что намедни он несколько раз повторил: «Працен — это ключ к победе»).
Ланжерон же, полки которого, кстати, были оставлены на Працене, после возвращения от графа Кауница весь потемнел от тихого бешенства. Он только почти беззвучно прошептал: «Ослабить эти высоты мог только безумец или самоубийца». Он тогда еще не знал, но догадывался, что решение это принял император всероссийский.
